Вот приехали домой. Сейчас она спит. А две прошлые ночи ей было не до сна. Много сообщений «читала», смеялась, меня не замечала, мимо смотрела, будто нет меня в комнате, обидно даже.
Из новостей главная – «книга застольной жизни». Там все, чем занимается Маша, сидя за столом. Задания на сообразительность, на проявление чувств, на узнавание, рисунки настроения и рисунки под музыку с соблюдением ритма, любимые буквы, слова – предвестники действия. Слева от задания я подробно описываю – как все прошло. Иногда задания повторяются, и там другое сопровождение. Это настолько интересно читать. Вот сегодня только перечитывала все то, что оставалось до отъезда на дачу, не могла оторваться. Все не верится мне, глупой, что этим Машка занимается. Надо бы, чтобы Вы посмотрели наш альбом как-нибудь.
До свидания,
Марина
Здравствуйте, Маша!
Мне хочется написать Вам про обычный наш день (прошлое воскресенье). Как обычно встали, глотнули гомеопатию.
Как обычно в завтрак съели огромное количество блюд, между которыми – застольные пятиминутные занятия, потому что на шестой минуте Маша просто начинает смотреть мне в лицо с горячим чувством и морщить нос.
Обычно Маша изредка говорит АБ: когда обращается к персонажу, который рядом; чтоб выразить чувства; позвать, когда не спится.
(Кстати, про «не спится». Бывают ночи, когда Маша так занята собой, что я ей вообще не нужна. Я это вижу по тому, что она смотрит мимо меня, не выделяет из общей картины. У нее счастливый вид и частые АБы, масса смс-ок приходят на обе руки, и она переводит взгляд с одной на другую, смеется, поднимает бровки, будто удивляется… В общем, очень занята.)
И вот во время завтрака, после пятиминутной передышки на рисование, Маша поворачивает ко мне лицо и после паузы, с хорошей вопросительной интонацией говорит: «А то где я?» И ждет, что я скажу. Ждет и молча смотрит.
Пока я думала, что мне ответить неожиданному оппоненту, этот ученый Кролик опять спросил: «Где я?» И опять очень вопросительно смотрел. Пока я как эхо переспрашивала, будто у меня с соображением неладно, Маша продвинулась в вопросах: «Бог где?», «Фуга где?» Я, наконец, ответила: Бог везде, а фугу выучу.
Маша дала понять, что хватит сидеть за столом, и мы пошли в уголок на горшок. По пути Маша все говорила и говорила, уже без пауз и интонаций, перемежая вопросы про бога и фугу ее лично изобретенным междометием: дига.
Очень быстро справившись с делами в уголке, направились в большую комнату на муз. занятие. Здесь речь сменилась. Звучала лишь устойчиво и громко Аба, с ударением на первой А.
Мы решили это музыкальное занятие провести, стоя на коленках, для разнообразия и удобства. Маша сразу приблизилась ко мне вплотную и в полуметре напротив моего лица стояла на коленках на диване (мягко и держаться удобно). Я показала две карточки: «музыка» и «песня». Маша стукнула по «песне». Песня так песня. Я пела песни. Она двигалась всем телом во всех плоскостях, переступая с коленки на коленку, эх, то что надо, исключительно попадая в ритм.
Потом, устав, Маша решила перейти в положение лежа, и тут она долго примерялась, и в конце ее усилий я немного ей помогла. Маша вздохнула с удовольствием и не отказалась от бубна. По ней было видно, какое это счастье в жизни – лежать, изредка задирая ногу, и стучать в бубен под музыку.
После легкой передышки опять встали на коленки без протеста – ведь план еще не выполнен – и я сказала Маше таинственное слово – полька. (Она его знает, но на карточке его пока нет у нас.) Я сказала – полька, Маша сказала – Аба. И тут начинается священнодействие. Я играю польку Глинки, очень ею любимую, она танцует. Вдруг я останавливаюсь и тяну звуки, на которых нас застала пауза. Звуки угасают. Маша настораживается, слушает, перестает двигаться. Но стоит ей сказать ключевое слово Аба – и полька продолжится. Если пауза затянулась, я напоминаю ей, говорю шепотом – Аба. И жду. Уже тишина. И вот, громко среди тишины, всей душой – Аба! – кричит Маша, и тут же праздник продолжается, полька звучит, Маша пляшет.
Так происходит раза три-четыре. Больше не надо. Потом полька звучит без всяких остановок. Перетекает в Моцарта, в Рахманинова, опять в Глинку. Это пик музыкального занятия. Надо видеть Машу, как она воспринимает, как ликует.
Потом Маша опять отдыхает в положении лежа и слушает грустную музыку. Почти сразу она расстраивается и горько плачет. (Но это не всегда. Иногда ей бывает все равно, или не грустно, или даже скучно.) В этот раз она через полминуты уже расстроилась. Очень быстро. Чтобы вернуться опять в улыбку, иногда нужно еще одно муз. занятие, Маша долго не может перестать плакать. Что бы я ни делала, что бы я ни играла. Ей будто надо поплакать по делу. И я продолжаю играть грустные мелодии под Машин горький плач. Часто меня это тоже доводит до слез, я быстро нахожу причину – чтоб плакать осознанно – и мы отрываемся. Рано или поздно мы устаем, и тогда уже гораздо легче воспринять нейтральную музыку и постепенно подняться до песни: Ах вы сени, мои сени. Недавно нас прострелило, что это может быть песня про памперсы, немного слова переделать («сени» – самая лучшая марка памперсов). И если нам доступна такая инверсия, значит, мы здоровы и счастливы.
Музыка – очень сильное переживание для нас обеих; иногда бывают зрители, то и для них: удивление и даже потрясение.
Потом речь опять ненадолго прорвалась, у меня был телефон в руке в тот момент, и с того конца спросили: кто это говорит; когда я сказала, что это Маша говорит – поняли, что я шучу, как обычно.
Машка неожиданно уснула, мне, наверное, тоже надо поступить правильно и попробовать заснуть.
М.
Здравствуйте, Маша!
Сегодня был день, про который хочется Вам написать.
Машка проснулась рано, в семь часов, подобралась к краю кроватки, спустила ножки и стала молча сидеть. Я тоже сразу проснулась по диагонали в другом углу комнаты, но сила, разлипающая глаза, еще спала. Я наблюдала за Машкой из остатков сна и обещала «еще немножко – и проснуться». А Машка проделывала все то, что проделывает утренний человек: зевала, чесалась, разглядывала ручки, терла нос, озиралась по сторонам… примерялась к новому дню. Она несколько раз скользнула по мне взглядом, но не зацепилась, мало ли что там лежит.
И вдруг увидела меня. Смотрела несколько секунд, а потом чисто и внятно сказала: мама.
Ну я и ожила. Подбежала к ней, взяла на руки к ее удовольствию и спряталась с ней под одеялом. Она была очень замерзшая, еще не затопили. Машка замерла, смотрела мне в лицо и «оттаивала», почти не хлопая. И вдруг сказала: баба.
Этим утром она забыла все свои неологизмы и перешла на спокойный русский, правда, только два раза.
Ну, дальше был обычный завтрак, длящийся часа два. А после завтрака она не захотела ни учиться, ни заниматься музыкой, ни идти в спортугол, где шведская стенка. Я попыталась по обыкновению настоять, но это вызвало небывалый протест: Машка так рассердилась на меня, взяла за ворот и стала трясти и выкрикивать что-то нечленораздельное, будто ей не хватало звуков: «Как ты не можешь понять, что я хочу немедленно спать и больше не хочу ничего». Это перевод звукопотока. Спать так спать. Я держала ее за ручки, пятилась спиной и шагнула на кровать, думая, что сейчас начну ее тащить-тянуть-толкать за собой. Но этот Кролик перешел на бодрый шаг, задрал ногу чуть ли не до подбородка и с легкостью шагнул на кровать вслед за мной. При этом он, не переставая, ругался. Какая сильная эмоция создала эту амплитуду шага. Я не поверила своим глазам. Кролик не обманул. Он зарылся в подушку и мгновенно уснул. А ругаться перестал сразу, как понял, что его поняли. Все законно.
Кролик спал, я думала о нем: вот спит мирный атом. Но стоит ему проснуться, и неизвестно – что ждать. А проснулся он часа через два, чрезвычайно реактивный. Не мог попить из кружки, вертелся, качался, выдувал воздух, будто в нем жила веселая ритмичная музыка, которая не давала остановки. Два раза столкнулся зубами с кружкой, но не притих. Обедали тоже с трудом из-за того, что Кролик не переставая вертелся, стучал ногами, двигал стол, разливая все… Пришлось его обнять сильно, чтоб поел, а был очень голоден.
Я пыталась с ним серьезно говорить, делала строгое лицо, а он смотрел прямо мне в глаза и водил зрачками как хотел, то по очереди, то сразу обоими – чувствуется, менял зрение, забавляясь переменами моего лица. И так он хулиганил до вечера. «Музыку» проводили стоя на коленках. Я только еще обнажила клавиши, а он подполз и начал ритмичные движения всем телом в полной тишине. Сегодня музыка длилась два часа. Не заметили, как время прошло. Кролик, по-моему, понял, что надо говорить ключевое слово – Аба, чтобы прервать паузу. Сегодня это получалось быстрее обычного.
Потом был перерыв на сказку. Я решила попробовать прием из музыки на любимой сказке – про курочку, только не Рябу, а Абу. Жили-были. и была у них курочка… и жду, когда Маша скажет – Аба. И так всю сказку. Получилось хорошо.
А уже стемнело. Мы выключили свет. Я надела Машке фонарик на лоб, и мы продолжили музыкальное занятие.
Музыка была веселой, Кролик благодаря своей активности прекрасно освещал все закоулки, вставал на четвереньки, садился на попу, ложился на бок, выкрикивал весь свой лексикон, кроме спокойного русского, отрывался как мог. Дискотека удалась.
И тут, я не успела среагировать, Кролик молниеносным движением схватил в кулак фару на лбу, ловко сдернул с головы и швырнул об стену. Фонарик разлетелся и погас. Стало темно и тихо.
Видимо, драматургия была исчерпана, по его мнению. Он тихо лежал и «останавливался». Сам останавливался, я только играла нежную музыку, от которой он усилил задумчивость. Что-то мне подсказывает, что если бы не эмоциональное – мирное – применение «атомной» энергии, нажили бы приступы.