Время между вторым завтраком и возобновлением работы в больнице посвящено музыке, равно как и воскресные дневные часы. И тут замечаю я, как благословенна работа, творимая вдали от суеты. Многие пьесы Баха для органа я научаюсь здесь играть и проще, и проникновеннее, чем раньше.[49]
Для того чтобы не потерять мужества в Африке, надо заниматься умственною работой. Как это ни удивительно, человеку образованному переносить жизнь в девственном лесу легче, чем необразованному, ибо у него есть отдохновение, которое тому недоступно. Читая серьезную книгу, перестаешь быть автоматом, который проводит целые дни в борьбе с ненадежными туземцами и с назойливыми мухами и жуками, и снова становишься человеком. Горе тому, кто не умеет здесь постоянно возвращаться к себе и набираться новых сил! Ужасающая проза африканской повседневности его губит.
Недавно меня посетил один белый лесоторговец. Когда он уезжал и я пошел проводить его до лодки, я спросил, не хочет ли он взять у меня что-нибудь почитать на те два дня, которые ему придется провести в пути.
— Благодарю вас, — ответил он, — у меня есть что читать.
И он показал мне книгу, лежавшую в лодке на шезлонге. Это была «Аврора» Якоба Бёме.[50] Это произведение немецкого сапожника и мистика начала XVII века сопровождает его во всех поездках. Как известно, почти все великие путешественники по Африке возили «серьезное чтение» в своем багаже.
Чтение газет просто непереносимо. Печатное слово, имеющее отношение к одному скоропреходящему дню, кажется здесь, где время как бы остановилось, какой-то нелепостью. Хотим мы этого или нет, мы подпадаем под действие убеждения, которое все больше в нас утверждается с каждым днем: природа — это все, а человек — ничто. От этого и во взгляды на жизнь — даже у людей менее образованных — проникает нечто такое, что позволяет ощутить всю напряженность и всю суету европейского образа жизни. Воспринимаешь как нечто противоестественное, что на каком-то участке земли природа уже ничто, а человек — все.
Известия о войне стали приходить теперь сюда довольно регулярно. Из Нджоле, через который проходит главная телеграфная линия, идущая из Либревиля в отдаленные районы, или из Мыса Лопес раз в две недели прибывают телеграммы, содержащие выборку из ежедневных сводок. Комендант округа посылает их с солдатом-негром в фактории и на оба миссионерских пункта. Мы их прочитываем, а потом возвращаем посыльному, который все это время нас ждет. После этого мы в течение двух недель снова думаем о войне только в общих чертах. Нам трудно представить себе душевное состояние тех, кому приходится волноваться каждый день, читая военные сводки. Во всяком случае, мы им не завидуем.
За последние дни здесь стало известно, что из числа белых, отправившихся из района Огове в Европу, чтобы исполнить свой воинский долг, десять человек уже убиты. Это производит сильное впечатление на туземцев.
— На этой войне убили уже десять человек, — сказал мне один старый пангве. — Так почему же эти племена не соберутся вместе и не устроят палавры? Как же тогда они будут платить за этих убитых?
У туземцев существует закон, по которому противник, окажись он победителем или побежденным, все равно платит другой стороне за всех убитых.
Как только приходит почта, наш повар Алоис спрашивает меня: «Доктор, все еще воюют?» — «Да, Алоис, все еще воюют». Он печально качает головой и несколько раз повторяет: «О-ла-ла, о-ла-ла». Он принадлежит к тем неграм, которым мысль о войне причиняет страдания.
Приходится теперь очень бережно расходовать продукты, привезенные из Европы. Картофель сделался для нас редкостным блюдом. Недавно один белый прислал мне в подарок со своим боем несколько десятков картофелин. Я заключил из этого, что он заболел и что в скором времени ему понадобится моя помощь. Так оно и случилось.
За время войны мы привыкли к обезьяньему мясу. Один из миссионеров, у которого есть в услужении охотник-негр, регулярно делится с нами добычей. Охотник этот стреляет обычно одних только обезьян, ибо это легче всего.
Обезьянье мясо вкусом напоминает козлятину, только оно слаще. Какого бы вы ни были мнения о происхождении видов, от предубеждения против обезьяньего мяса избавиться не так-то легко.
— Доктор, — сказал мне недавно один белый, — стоит начать есть обезьянье мясо, а там недалеко и до людоедства.
В конце лета нам удалось поехать вместе с миссионером Морелем из Самкиты и его женой в Мыс Лопес и провести там несколько недель. Торговая компания, служащие которой лечились у нас в больнице и пользовались нашим гостеприимством, предоставила в наше распоряжение три комнаты в одной из своих факторий. Морской воздух действует на нас целительно.
XО миссионерах
Ламбарене, июль 1916 г.
Стоит сухое время года. Вечерами мы выходим погулять на большую песчаную отмель и наслаждаемся свежим ветерком, что стелется вниз по реке. В больнице в эти дни спокойнее, чем обычно. Население деревень ушло на большую рыбную ловлю. Когда она окончится, мне привезут больных. Пользуюсь досугом, чтобы записать те впечатления, которые сложились у меня от работы миссии.
Больше трех лет я живу на миссионерском пункте. На какие размышления о миссии наводит меня мой опыт?
Что воспринимает обитатель девственного леса в христианстве и как он его понимает? В Европе мне постоянно твердили, что христианство слишком высоко для примитивных народов. Вопрос этот волновал меня и раньше. Теперь на основании собственного опыта я отвечаю: «Нет». Прежде всего следует сказать, что дитя природы в гораздо большей степени мыслящее существо, чем это принято думать. Несмотря на то что туземец не умеет ни читать ни писать, он способен размышлять о таких вещах, которые мы считаем для него недоступными. Разговоры, которые я вел у себя в больнице со стариками-неграми о кардинальных вопросах жизни и смерти, глубоко меня потрясли. Когда начинаешь говорить с обитателями девственного леса о вопросах, затрагивающих наше отношение к самим себе, к людям, к миру, к вечности, различие между белыми и цветными, между образованными и необразованными начисто исчезает.
— Негры глубже, чем мы, — сказал мне недавно один белый, — потому что они не читают газет. — В этом парадоксе есть доля правды. Сама природа делает человека восприимчивым к простым истинам, которым учит религия. Все относящееся к истории христианства туземцу, разумеется, чуждо. Мировоззрение его лишено всякого историзма. Он не в состоянии представить себе, как много времени отделяет Иисуса Христа от нас. Равным образом догматы веры, устанавливающие, что господь велит нам делать для искупления грехов, и диктующие, как люди должны исполнять заветы Христа, понять ему нелегко. Однако У него есть свое элементарное представление о том, что такое искупление грехов. Христианство для него — это свет, который озаряет его полную страхов тьму. Оно убеждает его, что духи природы, духи предков и фетиши не властны над ним, что ни один человек не обладает зловещей силой, могущей подчинить другого, и что всем, что совершается в мире, управляет божья воля.
Я жил в оковах тяжких,
Ты мне несешь свободу.
Эти слова из предрождественской песни Пауля Герхардта[51] лучше всего выражают то, чем является для примитивного человека христианство. Когда я слушаю мессу на миссионерском пункте, мысли мои невольно возвращаются к этому вновь и вновь. Известно, что надежды на загробную жизнь и страхи перед ней не играют в религии примитивного человека никакой роли. Дитя природы не боится смерти: в его представлении это нечто вполне естественное. С той формой христианства, которая, как средневековая, зиждется на страхе перед судом господним, у него меньше точек соприкосновения, чем с той, в основе которой лежит этическое начало. Христианство для него — это открытый Иисусом нравственный взгляд на жизнь и на мир, это учение о царстве божьем и о божьей милости.
В первобытном человеке таится этический рационалист. От природы он восприимчив к пониманию добра и всего, что созвучно ему в религии. Разумеется, Руссо и другие философы-просветители идеализировали дитя природы. Однако в их убеждении, что в нем заложено доброе и разумное начало, есть доля правды.
Не следует думать, что, собрав воедино все владеющие негром суеверия и все его традиционные понятия о праве, вы приобщитесь к его духовному миру. Мир этот не раскрывается через них, он просто ими порабощен. У негра есть смутное предчувствие, что для того, чтобы определить, что хорошо, надо размышлять. Знакомясь с высокими нравственными идеями христианской религии, он научается выражать то, что до этого в нем молчало, и в какой-то мере развязывать то, что было дотоле связано. Чем дольше я живу среди негров Огове, тем больше я в этом убеждаюсь.
Таким образом, через учение Христа туземец обретает как бы двойное освобождение: мировоззрение его из исполненного страхов превращается в свободное от страха и из безнравственного становится нравственным.
Никогда я так не ощущал живительную силу воздействия мысли Иисуса, как в большом школьном зале в Ламбарене, помещении, служащем также церковью, в день, когда я излагал неграм нагорную проповедь и притчи, а также слова апостола Павла о новой жизни, которую мы обретаем.
Но можно ли сказать, что, сделавшись христианином, негр становится другим человеком? Приняв крещение, он действительно отрекается от всех суеверий. Однако суеверия эти так глубоко вплелись и в его личную жизнь, и в жизнь общественную, что сразу ему от них не избавиться. И он все равно продолжает придерживаться их — и в большом, и в малом. Но я считаю, что нет ничего страшного в том, что он пока еще не может окончательно избавиться от самих обычаев. Важно всеми способами убедить его, что за укоренившимися обычаями не стоит ничего другого, никакого враждебного ему злого духа.