Руля у нас нет. Стоящий на корме гребец направляет лодку, выполняя указания того, кто, стоя впереди, следит, чтобы мы не сели на мель и не наткнулись на камень или на ствол дерева.
Самое неприятное в таких поездках — это слепящий свет и жар, отраженные поверхностью воды. Такое чувство, что из сверкающего зеркала в тебя все время летят огненные стрелы.
Чтобы утолять жажду, мы взяли с собой великолепные ананасы, по три на каждого.
Вместе с солнцем появляются мухи цеце. Летают они только днем. В сравнении с ними самые мерзкие москиты — безобидные существа. Мухи цеце раза в полтора больше, чем наши обыкновенные комнатные мухи, на которых они, вообще-то говоря, похожи: разница только в том, что крылья у них расположены не параллельно, а находят друг на друга, как лезвия ножниц.
Чтобы испить крови, муха эта способна прокусить самую толстую ткань. При этом она исключительно осторожна и хитра и умеет ускользнуть от удара. Стоит ей почувствовать малейшие признаки движения в теле, на которое она садится, как она тотчас же улетает и прячется у стенки лодки.
Полет ее беззвучен. Как-то защититься от нее можно только маленькой метелочкой. Муха эта до такой степени осторожна, что никогда не опускается на светлую поверхность, где ее легко бывает заметить. Вот почему белая одежда — лучшая от нее защита.
За время нашего плавания я мог убедиться, что это действительно так. Двое из нас были одеты во все белое, один — в желтое. Первых двух мухи цеце почти не тронули, третьему все время не давали покоя. Особенно же тяжело приходилось неграм.
Известно, что glossina palpalis, переносчик сонной болезни, принадлежит к разряду мух цеце.
В двенадцать часов дня останавливаемся в негритянской деревушке. В то время, как мы едим захваченную с собой провизию, гребцы поджаривают свои бананы. За такую тяжелую работу их следовало бы покормить чем-нибудь посущественнее.
Только поздней ночью приезжаем на место.
Продолжавшаяся целую неделю конференция произвела на меня очень сильное впечатление. Встреча с людьми, которые в течение долгих лет претерпевали столько лишений, безраздельно посвятив свою жизнь туземному населению, воодушевила меня. Я радовался этой благотворной, освежающей сердце атмосфере.
Мое предложение встретило дружественный прием. Было решено, что на выбранном мною месте будет поставлен барак из рифленого железа и другие больничные строения. Миссия ассигнует на это строительство две тысячи франков.
На обратном пути мы дважды пересекали реку, чтобы избежать столкновения с бегемотами. Один из них вынырнул из воды в пятидесяти метрах от нас.
Только с наступлением темноты вошли в наш рукав реки. Около часа пробирались среди отмелей: гребцам то и дело приходилось выскакивать из воды и толкать лодку.
Наконец мы на просторе. Песня гребцов переходит в неистовый рев, и вот вдали вспыхивают огоньки; зигзагами опускаются они вниз и светятся потом друг возле друга. Это ламбаренские дамы пришли встретить нас к месту причала.
Лодка со свистом разрезает волны. Последний толчок— и ее втаскивают на берег. Торжествующие крики гребцов. Бесчисленные черные руки тянутся к ящикам, кроватям, чемоданам и привезенным из Самкиты овощам: «Это — к господину Кристолю!». «Это — к господину Элленбергеру!». «Это — к доктору!». «Берите двое, одному не поднять!». «Не бросать!». «Осторожнее с ружьем!». «Погодите, не сюда, вон туда!».
Наконец весь груз разнесен по домам, и мы радостно поднимаемся на холм.
Первое, что надо сделать, это выровнять строительную площадку для больницы, срыв несколько кубических метров земли. Только с большим трудом удалось миссии нанять для этого пятерых рабочих, да и те оказались на редкость ленивыми. В конце концов терпение мое лопнуло.
В это время один мой знакомый лесоторговец, г-н Рапп, прибывший со своими людьми, чтобы обследовать близлежащие леса, на которые он хотел получить концессию, остановился в католической миссии, чтобы немного отдохнуть и написать письма. Я попросил его помочь мне, и он дал в мое распоряжение восемь человек здоровых носильщиков. Я обещал им хорошее вознаграждение и сам взялся за лопату, в то время как возглавлявший караван негр преспокойно лежал под деревом и время от времени покрикивал на нас, чтобы мы работали поживее.
После усиленной двухдневной работы мы убрали всю лишнюю землю и выровняли площадку. Рабочие ушли, получив обещанную плату. К сожалению, несмотря на все мои уговоры, они по пути зашли в факторию, купили водки, вернулись домой только ночью, совершенно пьяные, и на следующий день работать не могли.
Можно уже приступать к постройке больницы.
Теперь всю работу мы делаем вдвоем с Жозефом. Нзенг взял на август отпуск, уехал к себе в деревню, и, так как он не вернулся к назначенному сроку, я его рассчитал. Жозеф получает ежемесячно семьдесят франков: работая поваром в Мысе Лопес, он получал сто двадцать. Ему трудно примириться с мыслью, что профессия, требующая известного образования, оплачивается хуже, чем все остальные.
Все больше поражаюсь тому, как здесь много сердечных больных. Они же в свою очередь ошеломлены тем, что достаточно мне выслушать их с помощью стетоскопа — и я узнаю все их страдания.
— Теперь я верю, что это настоящий доктор! — воскликнула недавно одна сердечная больная, обращаясь к Жозефу. — Он знает, что по ночам я часто задыхаюсь и что у меня нередко отекают ноги, а я ведь ему ничего об этом не говорила, да он никогда и не смотрел моих ног.
Я же сам думаю, что средства, которыми располагает современная медицина для лечения сердечных заболеваний, поистине превосходны. Я даю больным дигиталис по десятой доле миллиграмма в день неделями, даже месяцами и — с хорошими результатами.
Надо сказать, что лечить сердечных больных здесь легче, чем в Европе. Когда больным этим на несколько недель бывает предписан полный покой, им не приходится волноваться по поводу того, что они могут лишиться места и заработка. Они просто «отсиживаются в деревне». Семья такого больного содержит его в полном смысле этого слова.
Психических больных здесь значительно меньше, чем в Европе. Однако мне довелось уже видеть человек пять-шесть таких больных. Мне с ними очень трудно, потому что я не знаю, куда их поместить. Если я оставляю их на пункте, они всю ночь шумят, и мне приходится постоянно вставать, чтобы, сделав им вливания, хоть немного их успокоить. Вспоминаются тяжелые ночи, после которых я долго не мог войти в колею.
В сухое время года вопрос этот еще как-то можно разрешить. Психические больные вместе с сопровождающими их родными разбивают тогда лагерь на песчаной отмели в шестистах метрах от нас.
Условия, в которых здесь живут эти страдальцы, ужасны. Туземцы не умеют себя от них защитить. Запереть их нет никакой возможности, и они в любую минуту могут вырваться из бамбуковой хижины. Поэтому их привязывают сплетенными из лыка веревками, отчего возбуждение их еще больше возрастает. Дело кончается тем, что от них тем или иным способом избавляются.
Миссионер из Самкиты рассказывал мне, что года два тому назад, сидя у себя дома, он услыхал доносившиеся из соседней деревни ужасные крики. Он кинулся туда, но встреченный им на дороге туземец сказал, что это кричат дети, которым вытаскивают из ног песчаных блох, и что он может спокойно идти домой. Он так и сделал, однако на следующий день узнал, что кричал душевнобольной: ему связали руки и ноги, а потом бросили в воду.
Первое мое столкновение с психическими больными-неграми произошло ночью. Меня вызвали из дома и повели к пальме, к которой была привязана пожилая женщина. Перед ней у костра сидела вся ее семья. Позади темной стеною высился девственный лес. Была удивительная африканская ночь. Сцена эта озарялась сверкающим звездами небом. Я велел развязать веревки. Приказание мое было выполнено нерешительно и с опаской. Как только женщину отвязали, она кинулась на меня, собираясь выхватить у меня из рук фонарь и разбить его. Туземцы с криками бросились врассыпную, не отваживаясь больше подойти ко мне, а меж тем женщина, которую я схватил за руку, послушавшись моих слов, спокойно легла на землю, позволила сделать себе вливание морфия и скополамина, а потом пошла за мной в хижину, где вскоре спокойно уснула.
Это был приступ периодически повторяющегося маниакального возбуждения. Через две недели она поправилась, во всяком случае на какое-то время. После этого распространился слух, что доктор — великий колдун и может вылечить любого душевнобольного.
К моему большому огорчению, я вскоре узнал, что в этих местах бывают случаи маниакального возбуждения, перед которыми наша медицина почти совершенно бессильна. Мне принесли связанным одного больного, человека уже пожилого. Веревки глубоко врезались ему в тело; руки и ноги его покрывали язвы, и он был весь в крови. Меня поразило, что сильнейшие дозы морфия, скополамина, хлоралгидрата и бромистого калия не дали почти никаких результатов.
— Поверь мне, доктор, он рехнулся оттого, что его отравили, — уже на следующий день сказал мне Жозеф. — Тут ничем не помочь, он все больше слабеет и мечется, верно скоро умрет.
Помощник мой оказался прав. Через две недели больной умер. От одного из священников католической миссии я узнал, что он в свое время крал чужих жен и что за это его отравили.
Один из таких случаев я мог проследить с самого начала. Как-то в воскресный вечер к нам в лодке привезли женщину, которая извивалась в судорогах. Сначала я решил, что это самая обыкновенная истерия. Но уже на следующий день к судорогам присоединилось маниакальное возбуждение. Ночью женщина начала буйствовать и кричать. И здесь тоже никакие успокоительные средства не подействовали: силы ее быстро убывали. Туземцы уверяли, что ее отравили. Проверить, так это или нет, я не мог.
Все, что мне приходится слышать, подтверждает, что здесь широко пользуются ядами. Дальше к югу случаи отравления встречаются еще чаще. Особенную известность в этом отношении получили племена, живущие между Огове и Конго. Есть, правда, еще немало случаев внезапной и загадочной смерти, которые туземцы без всяких на то оснований приписывают действию яда.