– Да, и это ей пришла в голову мысль давать тут концерты. Примечательная личность. Если нам повезет, она сегодня тоже будет играть. – Он вытащил из нагрудного кармана программку, теперь довольно помятую. – К сожалению, сегодня ее не будет. Ничего не знаю насчет других музыкантов, хотя обычно тут прекрасные исполнители. Мне нравится их сегодняшний выбор музыки.
– Вот как, – сказала Руби, не желая признавать, что она знает о классической музыке, вероятно, не больше, чем он знает о бейсболе.
– Они начинают с сонаты Моцарта для скрипки и фортепьяно ля-мажор, потом небольшой перерыв, потом соната Элгара для скрипки ми-минор. Величайший из современных композиторов. Прекрасная вещь, хотя я предпочитаю его концерт для виолончели.
– Похоже, вы неплохо разбираетесь в классической музыке.
– Моя мать была музыкантом. Пианисткой. Хотя профессионально она никогда не выступала. Но была больше, чем заядлым дилетантом.
– Она и вас заставила учиться?
– Да, хотя я тот еще был ученик. Предпочитал по деревьям лазать или бить окна в консерватории мячиком для крикета. Теперь я ей благодарен, что она проявила настойчивость.
Аплодисменты известили о появлении музыкантов – двое мужчин в форме поклонились, а потом взялись за инструменты. Скрипач встал в одиночестве в центре сцены, а к пианисту сбоку подсела молодая женщина.
– Чтобы страницы переворачивать, – прошептал ей капитан Беннетт.
Тишина… а потом музыка, возвышенная музыка, заполнившая ее мысли, ее чувства, затмила все, остались только чарующие грустные звуки скрипки и отточенное изящество рояля. Музыка оказывала на нее гипнотическое действие, и Руби даже наклонилась вперед, впитывая эти звуки. Классическая музыка, которую она слышала по радио, казалась ей скучной и тяжелой, но сейчас музыка звучала волшебно. Озвученный солнечный свет. Соната закончилась финальным звуковым росчерком, и музыка так захватила Руби, что она чуть не подпрыгнула, когда зал разразился аплодисментами. Она взглянула на часы – поняла, что прошло почти полчаса. А ей казалось – считаные минуты.
– Вам понравилось? – тихо спросил капитан Беннетт.
– Очень. Я и понятия не имела…
– Прекрасная музыка. И, к сожалению, редко исполняется.
– Но ведь это еще не все, да?
– Да. Они вернутся через минуту – будет еще Элгар. Он ничуть не похож на Моцарта, но я думаю, вам понравится не меньше. А может, даже и больше.
Соната Элгара и в самом деле была другой, такой прочувствованной, такой романтичной, что у Руби от удовольствия перехватывало дыхание, по телу пробегала дрожь, а голова кружилась. Музыканты начали убирать смычки, а она удивленно посмотрела на капитана Беннетта.
– Я знал, что вам понравится, – сказал он.
– Вы говорите, что этот композитор – англичанин?
– Был. Он умер пять или шесть лет назад. А почему вы спрашиваете?
– Не знаю. Только потому, что это самая неанглийская вещь, какую я слышала.
– Почему? Потому что она такая страстная? – спросил он, и хотя попытался напустить серьезность на лицо, но не смог сдержать улыбки.
– Наверное, – ответила она, подавляя смешок.
– Хм-м. Я бы сказал, вам следует получше узнать нас. Ну – нам пора.
Они вышли на улицу, и, поскольку сотни людей из подвала выбирались довольно медленно, Мэри и Кача пришлось подождать.
– Мы с Мэри возвращаемся в офис, – сказал Кач. – А вам, Руби, нужно домой. Вам не имеет смысла возвращаться в офис, поскольку я через час все равно отправил бы вас домой.
– Я пойду с вами, – предложил ей капитан Беннетт. – Живу неподалеку от «Манчестера».
– И вам не нужно возвращаться на работу? Сейчас только половина третьего.
– У нас нет строгого расписания. Никто не будет возражать.
«Даже банкиры работают дольше», – подумала Руби, но кто она такая, чтобы спорить. Они простились с Качем и Мэри и пошли на север по Чаринг-Кросс предположительно к ближайшему метро.
– Я подумал, что нам лучше по линии Пиккадилли добраться до Кингс-Кросс, – сказал он несколько минут спустя. – А там можно пересесть на поезд до Алдерсгейта. Если только у вас нет других планов.
– Нет, только домой. Мне еще нужно много чего прочесть.
Им удалось втиснуться в прибывший поезд, и хотя Руби было довольно неловко стоять всего в нескольких дюймах от человека, которого она едва знала, ее не особенно прельщала мысль придвигаться к окружавшим ее со всех сторон людям, которых она не знала совсем.
– Извините, что я вот так пропал. – Она некоторое время, пока он не произнес этих слов, старалась не смотреть ему в глаза, а теперь подняла на него взгляд и с удивлением увидела, как искренне он на нее смотрит. – Меня не было несколько месяцев. Вернулся только на прошлой неделе.
– Понимаю, – сказала она, думая о том, где он мог быть и чем заниматься, но если бы он хотел, чтобы она знала, то наверняка рассказал бы.
– Но я все это время был на связи с Качем. Он сказал, что главред «Америкен» дал вам колонку.
– Да. Они назвали ее «Письма из Лондона».
– И вам нравится писать ваши письма? Думаю, вы не испытываете особых трудностей в поисках героев, о которых пишете.
– Никаких. Случаются недели, когда я не знаю, с чего начать… столько всего хочется сказать. Обычно я описываю то, что пережила лично. Ночи в бомбоубежище, утро после налета. Разговоры с людьми, так или иначе пострадавшими. Всякое такое.
– Качу определенно нравится то, что вы делаете. Как ваши колонки, так и статьи, которые вы пишете для «ПУ».
– Правда? – А потом, хотя с ее стороны было глупо задавать такой вопрос: – И что он вам сказал?
– Помимо всего прочего – что вы умеете сделать свой рассказ трогательным, при этом не манипулируя читателем. И никогда не срезаете углы, как бы вас ни гнали поскорее закончить.
– Это… очень мило с его стороны, – пробормотала она. – Я рада, что Кач мной доволен.
– Его вы, значит, называете Кач, а я для вас капитан Беннетт?
Он, кажется, твердо намерился смутить ее. Какая ему разница, как она его называет?
– Вас, кажется, Чарльз зовут?
Он тихонько застонал, скорчил шутливую гримасу.
– Да, но я терпеть не могу это имя. Моя мамаша по какой-то причине решила назвать меня Чарльз Стюарт, такое вот двойное имя. В честь Красавчика принца Чарли[8]. Хотя этот тип был упрямым олухом.
– И как вы хотите, чтобы я вас называла? Чарли? Чак? Чаз?
– Ха! Нет. Беннетт годится. Просто Беннетт.
– Хорошо. Пусть будет так, Беннетт.
Это почему-то показалось ей еще большей дерзостью, чем обращение «Кач» к главному редактору.
– Ну? Видите? И совсем нетрудно.
Поезд прибыл на «Кингс-Кросс», и им понадобилось какое-то время, чтобы перейти с одной платформы на другую, поскольку люди уже начали столбить места в ожидании вечерних налетов. Руби поблагодарила – и уже не в первый раз – свою счастливую звезду, что у нее каждую ночь есть безопасное и удобное место, где она может укрыться.
Платформа на линии Пиккадилли уже была переполнена, и им пришлось пропустить два поезда, пока не пришел третий, не набитый под завязку.
– Так вы сказали, что недавно начали… – заговорила она, но резко замолчала, когда он нахмурился и покачал головой.
– Извините – не здесь. Слишком много народа.
И только когда они вышли из поезда и поднимались по ступенькам станции «Алдерсгейт», он наклонил к ней голову и начал говорить, щекоча ее ухо:
– Извините. Дело в том, что мне вообще запрещено говорить о моей работе. Я понимаю, может показаться, что я проявляю чрезмерную осторожность.
– Ничуть. Нельзя разбалтывать тайны. По крайней мере, об этом говорят плакаты в метро. Но я поняла, что работа, которой вы заняты, интересная.
– То так, то сяк. По большей части все довольно скучно. Я думал, такое невозможно, но иногда она даже скучнее работы барристера.
– А я считала, что работа юриста – я имею в виду барристера – по-настоящему интересна. Присутствовать в суде, стоять перед судьей. Каждый день решать жизненно важные вопросы.
– Это не мой случай. Я специализировался на международных законах. Торговые отношения и договоры.
– Значит, вы по работе не скучаете?
– Иногда. Сильно скучаю по моим коллегам. А вот по чему я ничуть не скучаю, так это по треклятому парику.
– Что? Парику?
– В Британии судьи и барристеры в суде носят парики. Завитые парики. Вообразите себе такую штуку, какую носил ваш Джордж Вашингтон. Их делают из конского волоса, а потому вся голова зудит ужасно.
– И где же ваш парик теперь? – спросила она, поддразнивая его. – На дне Темзы?
– Ах, какая заманчивая мысль. Нет, пока, на время войны, убран в шкаф вместе с мантией. Одному богу известно, когда они снова увидят свет дня.
Она вдруг поняла, что они уже несколько минут стоят перед «Манчестером». Может быть, он собирается пригласить ее на обед?
Его следующие слова пресекли эту мысль на корню.
– Мне, пожалуй, пора – у меня еще встреча сегодня вечером. Иначе я бы пригласил вас перекусить.
– Что делать. А я попытаюсь поработать до первой сирены. Не могу поверить, что сегодня еще ни разу ее не слышала. Может быть…
– Нет, снаряды прилетят. Не сомневайтесь. Обещайте мне, что непременно спуститесь в убежище. Люди погибают, потому что устали и остаются в кровати, когда начинают выть сирены. Даже если снаряд не попадет в отель, его осколки всегда могут залететь в окно и разорвать человека на части.
– Не волнуйтесь, – заверила она его. – Я всегда спускаюсь в подвал.
– Хорошо. Ну что ж, тогда всего хорошего.
– Всего хорошего, Беннетт. Спасибо, что проводили.
Он развернулся, перешел на другую сторону улицы и вскоре исчез в метро. И только когда он исчез из вида, она побрела в отель, в свою тихую уютную комнату, чтобы читать и работать, пока не раздастся вечерний вой сирен.
– 8 –
Ноябрь 1940