Руби сто лет не пела рождественских песен – с тех времен, когда была маленькой девочкой, но слова вдруг сами собой вспомнились, и она неожиданно поймала себя на том, что поет «Мы слышим ангелов на небесах», и «Услышал я на Рождество колокола», и «Тихая ночь» – она стала частью хора людей, почти не знавших друг друга, набившихся в этот сырой и довольно скверно пахнущий подвал. И это была самая прекрасная (не считая концерта в Национальной галерее) музыка, какую она слышала.
Во второй половине дня в воскресенье Руби с коллегами работали не покладая рук, чтобы наверстать упущенное в среду. Она мучила статью, посвященную нехватке косметики, и какой бы подход она ни выбирала, все казалось ей неуместным, и, когда Кач в шесть часов объявил конец рабочего дня, она с радостью отложила статью.
Она только-только выключила настольную лампу и накинула матерчатую покрышку на пишущую машинку, когда что-то заставило ее поднять взгляд. В дверях, опираясь на косяк, стоял Беннетт и смотрел на нее. Улыбался ей.
Она вдруг увидела, что у него синяк под глазом и глубокий порез на переносице.
– Что случилось? – спросила она.
– Опять этот треклятый мотоцикл, – ответил Кач, проходя мимо друга. – Он никогда ничему не учится.
Беннетт просто ухмыльнулся.
– Я проиграл схватку с веткой дерева, – сообщил он.
– Ну, видите? – сказал Кач.
– Я бы пригнулся, если бы знал, что она там.
– Вы в Лондон на некоторое время? – спросила она.
– На несколько дней. Нам давно уже пора посетить кафе «Победа». Если вы свободны, конечно.
– Это было бы здорово, – сказала она, остро осознавая, что ее коллеги, включая Кача, слушают и воображают нечто гораздо большее, чем простое дружеское общение. – Сейчас я соберусь.
Они пошли на восток по Ладгейт-Хилл, двигались медленно почти в полной темноте. Луны сегодня не было, ни малейшего намека хотя бы на тощенький серп серебристого света, и Руби казалось, что каждая неровность тротуара, каждый вывернутый булыжник словно магнитом притягивает носки ее туфель. Если бы не Беннетт, на руку которого она опиралась, она бы уже десяток раз упала.
– Хорошо отпраздновали Рождество? – спросила она, рассчитывая на отдушину какого-нибудь легкого разговора.
– Я бы не сказал. Я был один, к сожалению. А вы?
– В канун Рождества я ужинала с Качем, Мэри и еще коллегами, а ночь провела в убежище отеля. Мы пели рождественские песни.
– А в день Рождества куда-нибудь ходили?
– Нет, оставалась в отеле. Но я по этому поводу не переживала.
– Есть у вас какие-нибудь планы на Новый… – начал было спрашивать он, но концовку вопроса заглушил усиливающийся вой сирены воздушной тревоги. Секунду спустя до них донесся рев приближающихся самолетов.
– Черт побери, – выругался он. – Заранее не могли сообщить? Мы еще даже до бара «Темпл» не дошли.
– И что будем делать? На работе есть убежище.
– Отсюда ближе до станции метро у собора Святого Павла. Вы бежать можете в ваших туфлях? Да? Тогда держите меня за руку.
Они вдвоем побежали сквозь темноту, он тащил ее вперед, во всепоглощающую темноту. Они свернули налево, в сторону от кладбища, а потом петляли по узким пустым улочкам, ей совершенно незнакомым.
– Купол Святого Павла светится белизной, – сказал Беннетт. – В темную ночь он как маяк. Нужно убраться от него как можно дальше.
На крыши домов вокруг них сыпались зажигательные бомбы, а иногда, бессильно шипя и гудя, падали на мостовую.
– Они не взрываются, – предупредил Беннетт. – Не останавливаемся.
Они снова свернули налево, но на повороте каблук Руби попал в решетку люка, и она грохнулась на колени. Он без слов поднял ее, подхватил на руки и продолжил бег.
– Я в порядке, Беннетт. Можете поставить меня.
– Мы почти на месте. Потерпите, – сказал он. Его голос не выдал ни капли напряжения.
– Я тяжелая…
– Чепуха. Когда я служил в пехоте, мой рюкзак весил в два раза больше вас.
Он добежал, не останавливаясь, до входа в метро и опустил ее только на ступеньку эскалатора.
– Эскалатор, естественно, отключен. Черт бы их драл. Вы идти можете?
– Конечно. Идите впереди.
Они поспешили вниз по ступенькам эскалатора, сначала осторожно, потом все быстрее и быстрее навстречу манящим обещаниям света и убежищу, пока еще невидимому, пока еще спрятанному за углом. Платформа была переполнена, но Беннетт, который был значительно выше большинства собравшихся, нашел место, где можно встать. В самом конце, у стены, покрытой плиткой, за которой начинался туннель, там оказалось достаточно места для них двоих.
Толпа напирала, прижимая ее все ближе и ближе к Беннетту, и хотя Руби пыталась сохранять между ними какую-то приличную дистанцию, так или иначе вскоре ей пришлось бы выбирать между ним и любым из полудюжины незнакомых людей, напиравших на них с боков и сзади.
– Не стесняйтесь, – прошептал он ей в ухо, после чего легонько приблизил к себе. – Я буду вести себя наилучшим образом.
Ей было так хорошо, когда она прижалась к нему и позволила себе уронить голову на его грудь. Никогда за всю свою жизнь она не чувствовала себя так хорошо, и даже поцелуи, которые ей дарили немногие приятели, не давали такого ощущения счастья.
Она чуть не подскочила от испуга, когда затрещали зенитные орудия.
– Мы около вентиляционной шахты, – объяснил Беннетт, прошептав эти слова ей в ухо спокойным размеренным голосом. – Она усиливает звуки снаружи.
– Это было так… я просто испугалась, только и всего.
– Конечно. Так о чем мы с вами говорили? Я собирался спросить, что вы планируете на Новый год?
– Если откровенно, то ничего. А вы?
– То же самое. Я опять на какое-то время покидаю Лондон, иначе я бы пригласил вас куда-нибудь поесть. Чтобы компенсировать сегодняшнюю неудачу.
– Понимаю…
– Знаете, что нам нужно? Отвлечься. Найти какую-нибудь легкомысленную тему для разговора. Есть предложения?
– У меня куча идей, но среди них ни одной легкомысленной.
Как могла она думать о чем-то веселом, когда армада бомбардировщиков изо всех сил пыталась их уничтожить?
– Вы не хотите облегчить мое положение. Ну, хорошо… как насчет вашего любимого стихотворения?
– Моего любимого стихотворения? – Он спрашивал у нее такую нелепицу, что она чуть не рассмеялась.
– Вы мне называете ваше любимое стихотворение и читаете его, если можете. А потом я.
– У меня нет любимого, – призналась она. – Мы не изучали поэзию.
– Не изучали? Будь мне десять лет, я бы ужасно вам завидовал.
– Сомневаюсь, – сказала она и на сей раз не сдержала смешок.
– Это правда. Ужас моего детства – задание выучить стихотворение. Я должен был заучивать ярды и ярды стихов. И не только в школе. Мой отец истово верил, что детям нужно вбивать в голову всякую всячину.
– Бедняга вы. Помните что-нибудь?
– Господи, конечно. Они у меня в мозгу словно выжжены. Что вы бы хотели услышать первым?
– Вам вовсе не обязательно…
– Обязательно. Это часть игры. А как еще мы можем провести время? Поскольку наши социальные календари практически пусты…
– Отлично, – согласилась она. – Начинайте. Выберите что-нибудь.
– Хмм… давайте-ка начнем с Милтона.
Он в себе
Обрел свое пространство и создать
В себе из Рая – Ад и Рай из Ада
Он может. Где б я ни был, все равно
Собой останусь, – в этом не слабей
Того, кто громом первенство снискал[14].
Он впился в Руби заинтересованным взглядом.
– Что скажете? Это из первой главы «Потерянного рая».
– Большой текст? – осторожно спросила она, вовсе не восхищенная теми строками, что услышала.
– Весь? Да он бесконечен. Я помню только отдельные куски из первой книги. Может быть, Шекспир? Вот сонет Девяносто седьмой:
Мне показалось, что была зима,
Когда тебя не видел я, мой друг.
Какой мороз стоял, какая тьма,
Какой пустой декабрь царил вокруг![15]
Голос у него и в самом деле был прекрасный, низкий, гипнотизирующий, а выразительные интонации привели ее в такой восторг, что она едва не забыла, где они находятся. Она представила себе, как мог завораживать и пугать этот голос в зале суда.
Он дочитал сонет, прочел еще один, в котором говорилось, что любовь – это недуг и жажда, и этот недуг неизлечим, а потом, почти не сделав паузы, продекламировал «Оду осени» Китса, и она тут же решила, что это произведение, на ее вкус, лучше всего, а за ним последовало длинное стихотворение Вордсворта о нарциссах. Оно было таким теплым, а голос Беннетта – таким прекрасным, что спустя немного времени, когда взрывы стали реже, а запах дыма перестал быть удушающим, Руби показалось, что худшее позади, или по крайней мере подходит к концу.
– Вы учили в школе про испанскую армаду? – спросил он вдруг. – Нет? Эту историю так полировали и украшали, что в ней почти не осталось никакой правды, но она мне нравилась, когда я был мальчишкой.
Он рассказал ей о том, как испанцы во времена Елизаветы I хотели покорить Англию и как, когда приближение вражеского флота заметили и сообщили об этом сэру Фрэнсису Дрейку, тот прекратил игру в кегли и отплыл навстречу армаде.
– Уж слишком все красиво, чтобы быть правдой, – сказала Руби. – Будто кому-то захотелось превратить случившееся постфактум в такую воодушевляющую историю.
– Вы правы, – согласился он, – но эта выдумка говорит кое-что о том, как люди воспринимали этого человека. Вы только представьте себе, что они будут говорить о Черчилле пять столетий спустя.
– Дрейк – ваш любимый герой? Если бы вас попросили выбрать любимого исторического персонажа…
– Только одного? Думаю, я бы выбрал лорда Нельсона.
– Того, который стоит на вершине Трафальгарской колонны?