Они пытались вместе смеяться, потому что фиглярство Найджела иногда было забавным, в особенности, когда он кричал по телефону на какого-нибудь несчастного.
– Я начала вычеркивать дни в настенном календаре у меня дома, – призналась Нелл к концу октября. – Мы уже пережили шесть недель с Найджелом. Если Кач вернется в начале декабря, значит, половина этого кошмара уже позади.
– А если после его возвращения все останется так, как сейчас? – спросила Руби.
– Тогда я пойду работать на завод боеприпасов. Но я уверена, он вскоре вернется, а когда вернется, он все приведет к норме. Не вешай голову, Руби.
– Не вешай голову, Нелл.
Руби изо всех сил пыталась сотрудничать с Найджелом. Она сводила свою правку к минимуму. Она старалась, как могла, проявить свою точку зрения в статьях, которые попадали на ее стол, и многие из них были такими нелепыми и непродуманными, что скорее походили на сатиру, чем на серьезные материалы для публикации.
К концу октября он свела свою работу к роли корректора, который исправляет опечатки, но не более. Найджел наотрез отказался позволить ей сопровождать его к наборщикам или печатникам, а когда она стала возражать, говоря, что всегда сопровождала в таких случаях Кача, Найджел сообщил ей, что женщины там не приветствуются, и на этом поставил точку. Насколько она знала, вероятно, так оно и было, но это все равно ранило.
Что касается обложек, то при Найджеле они стали даже одиознее, чем статьи в журнале. Кач настаивал на том, чтобы оформление обложки было привязано к одной из статей, а фотографии, которые они использовали – всегда только фотографии, а не рисунки, – при Каче выбирались по своему качеству, а не по способности шокировать читателя.
Их первый выпуск с Найджелом за рулем журнала знаменовал резкий отход от их обычного направления. На обложке сияла крупная фотография двух загримированных танцовщиц печально известного Уиндмиллского театра[18], обрезанная так, что остались только их головы и очень глубокие декольте. Такая композиция создавала иллюзию, будто женщины совсем голые, что не исключалось на самом деле, поскольку «Уиндмилл» славился своими рискованными живописными сценами. Статья же по контрасту критиковала этот театр и другие ему подобные и называла их оскорблением «истинным британским ценностям».
Руби чуть не стошнило, когда прибыл сигнальный экземпляр. Она не стала разговаривать с Найджелом в присутствии всей редакции, а пошла следом за ним в его кабинет, швырнула сигнальный экземпляр на его стол, собрала все свое мужество и высказала все, что думает.
– Это самая лицемерная куча дерьма, какую я видела, и вы это знаете. Как вы могли? Кач будет в ужасе.
– Выбирайте слова, Руби.
– Да бросьте вы! Эта обложка – одна из самых непристойных фотографий, какие я видела! Но я бы не стала возражать, если бы вы подобрали к ней приличную статью. Что-нибудь, объясняющее, почему «Уиндмилл» так популярен. Или что представляет собой работа танцовщицы в этом театре. Мало ли тем! Но тут сплошные обличения – словно Освальд Мосли[19] написал.
Он даже не дал себе труда посмотреть на Руби, предпочтя разглядывать грязь под ногтем своего большого пальца.
– Можете уволиться, если не нравится.
– Могу, но не для того, чтобы оставить журнал в ваших руках. Кач скоро вернется, и все станет так, как было. Вам должно быть стыдно – воспользоваться…
Его лицо покраснело, но глаз он не поднял.
– Что тут может быть стыдного? Мне дали шанс показать, кто я такой, и я собираюсь воспользоваться этим шансом по максимуму.
– Вам повезет, если Кач по возвращении не укажет вам на дверь, когда увидит, во что вы превратили «ПУ».
– Сомневаюсь. Он увидит, как прекрасно я руководил журналом, и будет мне благодарен. А теперь, если вы не возражаете, у меня работа. И закройте дверь, когда выйдете.
Ничего не изменило и ее сбывшееся предсказание, что Найджел уронит журнал на самое дно: рекламные доходы рухнули вместе с продажами в киосках, и вскоре они номер за номером стали уходить в долги. Найджел отказался обсуждать это с ней, утверждал, что война повсюду снизила продажи, но Руби это не убеждало.
Она знала, что Кач идет на поправку, потому что письма дядюшка Гарри приходили Ванессе точно по часам каждое утро в понедельник, и в каждом он сообщал, что их главред вернется на работу к концу декабря, а может быть, и раньше. Но что, если от журнала ко времени возвращения Кача ничего не останется?
Она почти дошла до края, и однажды утром в конце октября закрылась в кабинете Кача, достала карточку Беннетта и набрала номер.
– Доброе утро, Межведомственное исследовательское бюро, с кем вас соединить?
– Могу я поговорить с капитаном Ч. С. Беннеттом? – спросила она.
– К сожалению, его сегодня нет в офисе. Могу я передать ему ваше сообщение?
– Не могли бы вы передать ему…
– Да, мисс?
Что она может ему сообщить? Найджел настоял на том, что будет проводить свою редакторскую политику, и Беннетт пошел на это. С тех пор они стали выпускать ужасную дрянь, но ничего такого, что могло бы отправить Кача на тот свет. Наверняка, уговаривала она себя, и дядюшка Гарри, и Беннетт видели последние номера «ПУ». Если бы они сочли недопустимым то, что делает Найджел, то уже приняли бы меры.
– Спасибо. Я перезвоню в другой раз.
Она даст ему еще один месяц. Если дела пойдут хуже, она напишет дядюшке Гарри и сообщит ему. Кач вскоре вернется, и ущерб, нанесенный журналу Найджелом, можно будет ликвидировать. Сомнений нет: в конечном счете все выправится.
– 17 –
Ноябрь 1941
Наступило утро вокресенья – единственного дня в неделе, когда Руби, проснувшись, не впадала сразу же в мрачное настроение, потому что ее ждал день, полностью свободный от «ПУ». Она встала рано, прошла прогуляться до реки и обратно, и заканчивала утро простой, довольно бесцельной работой – штопала носки и латала манжеты.
– Руби!
Она оторвала глаза от работы и увидела в коридоре Вай.
– Привет. Ты рано.
– Да. Хотела еще раз посмотреть сундуки на чердаке. Почти вся моя одежка износилась до дыр.
– Отдать тебе твою одежду? Мне невмоготу думать, что ты лишилась хорошей одежды из-за меня.
– Нет – я не так выразилась. Правильнее было бы сказать, что я ищу что-нибудь на переделку. Мне нужно вечернее платье. Даже если я найду что-нибудь безнадежно устаревшее, переделать его будет не так уж трудно. Я уверена, что смогла бы найти портного или белошвейку.
– Я тебе помогу, – предложила Руби. – Монахини научили меня шить. Если они чему и могут научить, так это всякому рукоделию. Остальное мое образование ничего особого мне не дало, но шить и вязать я умею.
По правде говоря, она терпеть не могла эти занятия, но довольное выражение лица Вай более чем компенсировало все монотонные минуты, которые ей придется вынести за шитьем.
– Это будет здорово – спасибо. И, кажется, старая мамина швейная машинка лежит на чердаке.
Они поднялись наверх и начали перебирать сундук со старыми вещами Вай – по большей части это были шикарные платья, убранные на время войны. Они были красивы, но изменившаяся за последние два-три года мода не пощадила их. На всем, что они вытащили, были излишки материи – юбки слишком длинные и широкие, корсажи слишком пышные и объемные.
– Эти переделать можно без особого труда, – пообещала Руби. – Все, что нужно – упростить их фасон. А для этого потребуется всего лишь убрать лишнее. Вот если бы наоборот – то для нас это стало бы катастрофой.
– А что ты скажешь об этом платье? – спросила Вай. – По-твоему, его можно спасти?
Она вытащила вечернее платье с шелковыми оборочками, каждый следующий слой которого был чуть светлее предыдущего. Платье было привлекательным, романтичным и до смеха устаревшим.
– Думаю, да. Подержи-ка его, чтобы я посмотрела. Да, да… Я думаю, мы что-нибудь из него сварганим. Я распорю пояс, сделаю слои юбки более плоскими и вырежу достаточно материала, чтобы спрямить линии. Могу еще добавить несколько складок, чтобы все выглядело как надо. То же самое я сделаю с корсажем. А посмотри, какие тут пышные рукавчики. Мне их тоже придется распороть, убрать лишнее, а потом снова сшить. Тут работы на один день – не больше.
Вай неожиданно обняла ее, смяв оказавшееся между ними платье.
– Ты гений, Руби. Я бы сама до такого не додумалась.
– Ну, если ты представляешь, как это сделать, то никаких трудностей тут не возникнет. Хочешь примерить? Я найду булавки – кажется, я видела, как твоя мать шьет что-то.
Вай сняла юбку и блузу и надела на себя это платье, которое (если забыть о современных модных веяниях) было просто прекрасным. Пока Вай переодевалась, Руби покопалась в старой швейной коробке Ванессы, нашла там подушечку с булавками, все еще острыми и не ржавыми.
– Похоже, ты надевала его на балы, – сказала она, приступая к работе.
– Да. Я надела его на бал в Оксфорде, в колледже, где писал магистерскую диссертацию Хью. Я его едва знала тогда – мне тогда всего восемнадцать стукнуло, а ему было немногим больше. Но я уже решила, что влюблена в него.
– Какой он был?
– Очень красивый. Немного похож на Рональда Колмана, только без этих дурацких усиков. Всегда такой забавный и добрый. Я знаю, иногда теряешь близких, и вскоре начинаешь понимать, что они были не так уж и хороши, как тебе казалось, у каждого есть свои слабости, как и у всех остальных. Но Хью был другим. Он и в самом деле был таким идеальным, каким я его себе представляла.
Руби опустилась на колени перед подругой, принялась снимать слой за слоем шелковые оборки.
– Жаль, что я с ним не познакомилась.
– Ты бы ему понравилась. Он, когда был помладше, ездил с семьей в Америку и пришел в восторг от того, что видел. Он обещал мне, что после войны мы там побываем. Он не сомневался, что я стану кинозвездой в Голливуде.