Она резко остановилась, удивленная его признанием.
– А сейчас домом владеет Гарри?
– Ну, не совсем так. Я унаследовал дом, но я рад, что он может здесь жить. Это позволяет ему свободно расходовать деньги на другие дела.
– Например, на «Пикчер Уикли»?
– Именно.
Они вошли в дом через широкие, тяжелые, почерневшие от возраста двери и оказались в просторном холле, битком набитом обувью, куртками и собаками всех мастей и размеров – собаки, увидев их, принялись лаять и скулить от радости.
– Я здесь, никуда не делся, – проговорил Беннетт. – Ну-ну, успокойтесь. Тихо, тихо… успокоились… молодцы. Поздоровайтесь с Руби. Ну-ка.
Она никогда не имела дела с собаками, а потому протянула руку, немного нервничая, и они одна за другой подходили к ней, обнюхивали и лизали ее пальцы.
– И как их зовут?
– Ну смотрите. Этого старого желтого лабрадора зовут Тилли, а его копия помоложе – Джои. Терьера зовут Дугал, вот эта ищейка – паренек странного вида, лохматый и длинноногий – зовется Микки. А это – он нагнулся, чтобы взять на руки маленькую толстую таксу – Шпиц. И уверяю вас, несмотря на имя, он никакой не немецкий шпион.
– А почему их так много? – спросила она, гладя длинную шелковистую шерстку Шпица.
– Гарри не способен отказать ни бродяге, ни дефектному щенку в помете. В какой-то момент здесь жило не меньше десятка собак, но в последние годы я стал уговаривать его подыскивать другие дома для собак, которых ему приносят.
– Мне они нравятся, – сказала она. – В особенности Шпиц. Даже если он похож на окорок на четырех ногах.
– Вы идите дальше, а я выпущу собак на улицу. Иначе у нас за обедом не будет ни одной спокойной минуты.
Руби, идя на звук голосов по коридору, дошла до гостиной, скромной комнаты с огромным камином, сразу притягивавшим взгляд. Своим убранством комната напоминала дом Ванессы – видавшие виды, но удобные кресла, полированные предметы старины и бессчетное количество картин маслом, чуть не закрывавших все стены.
Хозяин дома поднялся на ноги, когда она вошла.
– Руби, моя дорогая. Как я рад видеть вас снова.
– Счастливого Рождества, сэр. У вас прекрасный дом.
– Вы познакомились с моими собаками?
– Да, они просто прелесть.
– Я только что поговорил с кухаркой, она сказала, обед будет готов через час, – сообщил Беннетт, стоявший в дверях. – Ты не возражаешь, если я покажу Руби дом, прежде чем мы откроем подарки?
– Ничуть, – ответил Гарри. – А мы тут пока выпьем по глотку чего-нибудь легкого. Кач, ты не побудешь хозяином? У меня в подвале осталась последняя бутылка «Поля Роже».
Беннетт повел Руби назад тем путем, которым они пришли, через общую комнату и столовую, мимо нескольких комнат поменьше – одна из них, видимо, была библиотекой или кабинетом Гарри, потом они поднялись по узкой скрипучей лестнице.
– И сколько лет этому дому? – спросила Руби.
– Самые старые его части построены в начале пятнадцатого века. Он немного хаотичен, как вы, вероятно, уже заметили.
– Ну и что? Я думаю, он очаровательный.
Они поднялись на площадку в конце длинного и очень кривого коридора.
– Вот, кстати, об этом. Если бы вы знали, сколько раз я разбивал себе голову о всевозможные балки в этом доме. У меня, вероятно, вмятина в черепе, – проворчал он.
Она рассмеялась и прикоснулась кончиками пальцев к его лбу, провела по нему, словно ища следы травм. Их взгляды встретились, и она снова увидела, какой необыкновенной голубизны у него глаза.
Ее рука соскользнула.
Он сделал шаг назад и откашлялся.
– Давайте я покажу вам, что тут у нас есть.
Экскурсия по дому заняла некоторое время, потому что Беннетт хотел показать ей все: от средневековой росписи на витражном стекле до отметок на дереве, оставленных плотниками, обтесывавшими потолочные соединения пять веков назад, и расхлябанной половой доски в его бывшей спальне, где он в детстве прятал свои разнообразные сокровища.
– И сколько вы здесь прожили?
– Всего до тринадцати лет. После смерти мамы мы вернулись в Лондон, а Гарри занял этот дом. Я приезжаю сюда на праздники, но давно здесь не живу.
– А как вы думаете, когда-нибудь вы вернетесь сюда жить? – спросила она, хотя это было совершенно не ее дело.
Он обвел взглядом свою старую комнату с ее укрытой чехлами мебелью и покачал головой:
– Не знаю. Трудно теперь заглядывать вперед больше чем на несколько недель. Но в детстве мне здесь было хорошо. Если я когда-нибудь…
– Что?
– Да нет, ничего. Лучше нам вернуться к остальным.
Узнав, что на рождественский обед они едут в Эденбридж, Руби распустила старые кашемировые кардиганы, откопанные на чердаке Ванессой, и связала мужчинам шарфы. Они заявили, что в восторге от подарков, а Ванесса с дочерьми, в свою очередь, восхитились изящными кружевными шалями, которые она связала из халата тонкой овечьей шерсти, принадлежавшего когда-то сэру Николасу. В ответ она, к своему удивлению, получила в подарок авторучку от Кача, алмазную брошку от Ванессы, бутылку десертного вина «Сотерн» от Гарри и экземпляр «По ком звонит колокол» от Ви и Беатрис.
Последний подарок, который она открыла, был от Беннетта, и у нее, когда она его увидела, перехватило дыхание. Маленькая картина маслом, размером не больше листа бумаги для пишущей машинки, с видом на собор Святого Павла с берега Темзы. Огромный купол собора чуть не терялся в тумане дождливого дня.
– Я думаю, художник стоял на мосту Блэкфрайарс, – сказал Беннетт. – Но картина написана до строительства железнодорожного моста, значит, где-то около тысяча восемьсот пятидесятого года или даже раньше. Продавец больше ничего и не знал, а подпись мы не смогли разобрать. Так или иначе, надеюсь, она вам нравится.
– Нравится. Очень. – Руби могла бы сказать гораздо больше, но умолкла, чтобы не смутить их обоих. – Спасибо.
Когда все получили свои подарки, наступило время обеда, и они направились в столовую и там заняли места за просторным столом. Его полированная поверхность не была закрыта скатертью, но напротив каждого стула лежали кружевные салфетки, а в центре стоял в сверкающей хрустальной вазе букет хризантем. Тяжелые серебряные приборы лежали по сторонам бело-голубых фарфоровых тарелок, а над накрытыми блюдами поднимались аппетитные запахи.
Гарри устроил роскошный пир: жареный фазан, присланный родственником, имеющим охотничий домик в Шотландии, жареная картошка и брюссельская капуста с пугающим количеством бекона, приготовленные кухаркой. И, наконец, рождественский пудинг с тертыми яблоками, морковью и горсткой драгоценного изюма, и все это как следует сбрызнуто бренди, бутылку которого Беннетт обнаружил в самом конце шкафчика с напитками.
– Ну, приступаем к еде, а то пропустим королевское послание.
В три часа они собрались у радиоприемника в общей комнате, где все встали так, как их расставил Гарри.
– В мои времена мы слушали послания суверена стоя. Мы стояли и выпивали за него, когда он заканчивал речь.
– Так и поступим, Гарри. А теперь тише, а то не услышим.
И они стояли и слушали, и каждый раз, когда король замолкал, прежде чем произнести трудное слово, они все задерживали дыхание, но он справился с речью без особых затруднений. Руби не помнила, откуда она узнала о его заикании и тех мерах, которые он предпринимал, чтобы преодолеть свой недуг, и вот теперь эти меры, казалось, возымели действие[23].
– Как вы думаете, он сам пишет свои речи или нет? – спросила она.
Кач встряхнул головой.
– Сомневаюсь, что сам. У него для этого есть какой-нибудь конюший.
– Я думаю, эта речь была прекрасна, – сказала Ванесса.
– Ты так всегда говоришь, мама. И ты всегда говоришь, что он был так храбр, и так замечательно говорит, и всякое такое.
– Хватит, Би, – прозвучал голос Беннетта. – Твоя мать права. Речь была хорошая, и король хорошо ее прочитал. А вы заметили аллюзии на «Дуврский берег»?
Кач застонал.
– Ох, опять ты со своей поэзией.
– «Ни любви, ни жалости»? Это ясно, как божий день.
– О каком стихотворении вы говорите, Беннетт? – спросила Руби, ничуть не заботясь о том, что может выставить себя самой невежественной в мире.
– «Дуврский берег». Оно написано почти сто лет назад, хотя слова Мэтью Арнольда вполне можно отнести к нынешней войне. Вот несколько последних строк:
Пребудем же верны,
Любимая, – верны любви своей!
Ведь мир, что нам казался царством фей,
Исполненным прекрасной новизны,
Он въявь – угрюм, безрадостен, уныл,
В нем ни любви, ни жалости; и мы,
Одни, среди надвинувшейся тьмы,
Трепещем: рок суровый погрузил
Нас в гущу схватки первозданных сил[24].
– Как это великолепно торжественно с твоей стороны, – заметила Ванесса, и Беннетт, немного смутившись, шутливо поклонился. От затянувшейся неловкости их спасло своевременное появление пирожков с фруктовой начинкой и чая. И только когда все получили свою порцию и лишь один пирожок остался на большом блюде, Руби заметила, что Беннетт исчез.
– Никто не видел, куда делся Беннетт? – спросила она Кача.
– Скорее всего, ушел в сад. А если не туда, то в библиотеку.
Она нашла его на том самом месте, где он спал, когда они приехали – сидел на скамье в облаке сигаретного дыма. За все время, что она его знала, он ни разу при ней не курил, и дымом от него никогда не пахло. Почему-то ее расстроило, что он курит, хотя дымила добрая половина ее знакомых.
– И с каких пор вы курите? – спросила она.
– Я почти никогда не курю, – сказал он. – Это дурная привычка, от которой я, как мне казалось, отделался много лет назад. – Он уронил сигарету на землю и растоптал ее каблуком. – Ванесса мне голову оторвет, если узнает. Курево убило дядю Ника. Бедняга сгорел за шесть месяцев. Тогда я и бросил курить в первый раз.