– Как идут дела на самом деле, нам пока не сообщат, – утверждал он. – Они пока не будут говорить о потерях, а потери наверняка немалые. Я бывал на морских берегах Нормандии. Они плоские и каменистые, укрыться там негде. Что тут совсем недавно говорил Черчилль? «Огонь артиллерийских батарей на берегу в основном подавлен»? Может быть, но не до начала высадки. Один господь знает, сколько народу погибло, прежде чем они высадились во Франции.
Они выслушали сообщение до конца и вернулись к работе еще на час. Кач собрал их в два часа и сообщил радостную новость: Эмиль откопал несколько фотографий, снятых вчера, – солдаты, ожидающие посадки на корабли перед путешествием во Францию.
– Они пока проходят контроль в Министерстве информации, – устало добавил Кач. – Но Эмиль уверен: они пройдут.
Этого было достаточно. Они убрали двухстраничный разворот с первых страниц, заменили его редакционной статьей Кача, несколькими фотографиями и картой высадки, которую нарисовал мистер Данливи. На обложку поставили фотографию американского солдата: на земле перед ним его рюкзак, он смотрит вдаль – на горизонт.
– Прекрасная работа, всем спасибо, – сказал Кач. – Я уезжаю к полиграфистам. А вы по домам, отдыхать. Все, кроме Руби. Ты мне нужна на минуту.
Она последовала за ним в его кабинет, где Кач принялся рыться в ящиках стола. Потом, обойдя стол, он жестом пригласил ее сесть, протянул ей конверт.
– Что это?
– Мне вчера вечером позвонил дядя Гарри. Он тревожится за Беннетта. Видишь ли, когда Беннетт «отсутствует», Гарри получает открытку первого числа каждого месяца. Это своего рода формальность, которая подтверждает, что он пребывает в добром здравии или что-то в этом духе.
– Гарри не получил карточку в этом месяце, – сказала Руби таким спокойным голосом, что сама удивилась.
– И за предыдущий месяц не получил. А раньше они приходили как по часам. Но каждый раз, когда Беннетт отсутствовал, месяц за месяцем исполнял свой долг, открытки приходили.
– Вы думаете, с ним что-то случилось? – спросила Руби. Хорошо, что она сидела, потому что иначе ноги не удержали бы ее.
– Я не думаю. В отсутствие реальных доказательств я отказываюсь думать, что Беннетт ранен или убит. Но я дал ему обещание и теперь исполняю его.
Кач передал ей конверт.
– Он сказал мне про эти открытки перед своим последним отъездом. Он просил меня передать тебе этот конверт, если открытки перестанут приходить.
– А что там?
– Я не знаю, но тебе лучше прочесть это здесь. Я сейчас должен ехать к полиграфистам, но вечером буду дома. Можешь позвонить мне домой, если захочешь о чем-нибудь поговорить.
Он сжал ее плечо, словно предупреждая. И ушел.
Моя дорогая Руби,
Я не раз собирался написать Вам это письмо, но всегда что-то останавливало меня – страх сказать слишком мало. А может быть, слишком много. И я всегда был уверен, что вернусь к Вам, всегда, до этого дня. Через несколько часов я снова покину Англию, и у меня нет уверенности, что я вернусь.
Я пишу это не для того, чтобы расстроить Вас, причинить Вам боль – напротив. Только чтобы подготовить Вас, если Вы все же получите известие о моей смерти, потому что Вы и без того вынесли немало потрясений за время этой жуткой и страшной войны.
Вы были моим другом, Руби, и больше, чем другом, я думаю. Вы были моей Северной звездой, моей точкой света на темном небе, верным маяком, указывающим мне путь домой. (Уж простите меня за такую жалкую поэзию, но именно эти слова приходят мне на ум, когда я покидаю Вас.)
Будь я посмелее, я бы сказал Вам эти слова в лицо, в Ваше прекрасное лицо, которое преследует меня во сне и стоит перед глазами, когда я бодрствую. И потому я решил облегчить мое сердце и признаться во всем, когда мы сидели вечером в кухне у Ванессы после ужина в кафе «Виктория». И я почти смог.
Я надеюсь вернуться к Вам – я хочу этого больше всего в жизни – и все же я знаю, это маловероятно. А потому я прощаюсь и благодарю Вас за Вашу дружбу и расположение и, если не ошибся, за Вашу любовь.
Я прошу Вас теперь только об одном: будьте счастливы – не оглядывайтесь и не скорбите о том, что могло бы случиться, но не случилось. Живите и будьте счастливы, и никогда не переставайте писать, что бы ни случилось. Пишите Ваши статьи и раскрывайте мир, а если будете думать обо мне, то думайте только о том, что я любил Вас, только Вас и ничего больше. Только Вас.
Когда Руби пришла домой почти в восемь часов, Ванесса и Джесси на кухне готовили поздний ужин. В чистке картошки и морковки было свое утешение, и к тому времени, когда все сели есть, она немного успокоилась, если не повеселела. Она знала, что по-настоящему веселой больше никогда не будет, пока не убедится, что Беннетт жив и в безопасности.
За едой они говорили о пустяках, чтобы дать себе передышку после тяжелых событий дня, но, когда время подошло к девяти, Руби последовала за Ванессой в библиотеку и встала у приемника в ожидании новостей. Новости начались с обращения короля к народу и империи, и это его послание было гораздо более уверенным и твердым.
«И снова мы должны пройти через решающее испытание. На сей раз это не сражение за выживание, мы сражаемся, чтобы одержать окончательную победу за правое дело. И опять от нас требуется нечто большее, чем смелость, чем выносливость. Нам необходимо возрождение боевого духа, новая непобедимая решимость».
– И опять прекрасная речь, – сказала Ванесса, наклоняясь к приемнику, чтобы выключить его. – Наш дорогой король очень старается, но это оказывает такое… Руби? Что случилось? Почему ты плачешь?
– Вот, – сказала она, вынув из кармана письмо Беннетта. – Это мне Кач передал. Беннетт пропал. Он, я имею в виду, дядя Гарри, не получал от Беннетта новостей. Он обычно получает открытку со службы Беннетта в начале каждого месяца, но теперь вот уже почти два месяца ничего.
Ванесса прочла письмо, а когда подняла глаза, они тоже были полны слез.
– Моя дорогая девочка.
– Если бы только я сказала ему, что я чувствую. Если бы только… я не знаю, как вынести это.
– Таким был его выбор, – сказала Ванесса, взяв руки Руби в свои. – Он, конечно, никогда ни словом не обмолвился о том, чем он занимается, это был его выбор. У него не было ни жены, ни детей, и его родители умерли. Он говорил, что лучше жизнью будет рисковать он, чем человек, у которого есть родня, зависящая от него.
– А вы? – спросила Руби сквозь всхлипы. – Для вас он как сын, а для девочек – брат. И что теперь будет с Качем? Сначала Мэри, теперь лучший друг?
– А ты, моя дорогая? Разве тебе он не нужен?
– Ванесса, не надо. Пожалуйста.
– Хорошо-хорошо. Я понимаю. Да. И я не думаю, что ты должна сдаться. Несколько открыток, не пришедших вовремя, – это не извещение о смерти. Я пока буду верить, что он жив. И я думаю, ты тоже должна верить. Ты должна сосредоточиться на работе, что наверняка делает сейчас и он…
– И обрести новую непобедимую решимость.
– Да, точно, как сказал король. Обрети свою решимость, и она поможет тебе.
– 26 –
С началом операции «Нептун»[33] начались и обстрелы снарядами «Фау‐1» – их прилетало до сотни штук в день. Хотя причиняемый ими ущерб не шел ни в какое сравнение с тем, что делали убийственные бомбардировки времен Блица, паника, которую они вызвали, была не менее жуткой.
Никакого предупреждения об атаках не было. Вскоре Руби уже потеряла счет тем случаям, когда она шла по улице в более или менее неплохом настроении, солнце светило ей в лицо, а в следующий миг она уже пряталась за ближайшим почтовым ящиком или припаркованной машиной, потому что здание в конце квартала вдруг взрывалось пламенем. Люди в шутку стали называть эти снаряды хрущами, но она не видела ничего смешного в летающих бомбах и ужасе, который они сеяли.
Прошел месяц, еще один, дядя Гарри с тех пор так и не получил ни одной почтовой открытки. Но Руби не могла перестать надеяться, пока не поступят достоверные сведения о том, что случилось с Беннеттом. Она цеплялась за кроху веры, за этот спасательный круг надежды в океане отчаяния.
Еще одним утешением была работа, хотя ее вскоре начали раздражать те ограничения, что Кач накладывал на нее и всех остальных в «ПУ». Сколько бы она ни просила отправить ее во Францию, чтобы она могла присылать сообщения откуда-нибудь с безопасного места, далекого от передовой, как это делают многие другие, в ответ она слышала одни отказы. Кач предпочитал полагаться на материалы внештатных сотрудников, присылаемые из Франции, и заявлял, что для журнала так дешевле, по крайне мере, до тех пор, пока союзники твердо не закрепились в Европе.
Руби пыталась быть терпеливой, но для нее было мучительно оставаться на задворках, тем мучительнее, что она прочла статью Марты Геллхорн о санитарах, доставляющих раненых на корабли-госпитали, или драматические свидетельства Ли Миллер о полевых госпиталях, разрушенных французских деревнях и очагах немецкого сопротивления на превращенных в руины улицах Сен-Мало. Самым сильным ударом для нее стал экземпляр «Америкен», присланный Качу Майком Митчеллом, в котором передовой была статья Дэна Мазура, посвященная освобождению Шербура.
– Это не статья, а пережаренная куча всякой дряни, Руби. Не понимаю, почему тебя это так волнует, – спокойно заметил Кач.
– Вы знаете, почему. Вы знаете, что я бы в десять раз лучше написала этот материал.
– Да, но меня не очень заботит, что случится с Дэном Мазуром. А если убьют тебя, то у меня до конца жизни не будет спокойной ночи.
– Будь я мужчиной, вы бы меня отпустили, – настаивала она. – И вы бы не говорили с ним так, чтобы он чувствовал себя виноватым за то, что обратился к вам с этой просьбой.
– Может быть. Не знаю. Но причины, по которым я удерживаю тебя здесь, не имеют никакого отношения к твоему полу. Ты способнее многих журналистов-мужчин, каких я встречал. И ничуть не уступаешь им в цепкости и отваге. Этот кретин Дэн Мазур рядом с тобой просто никто.