демократически избранный лидер Консервативной партии был демократически отвергнут той же самой партией, которая решила, что хотя она, Тэтчер, и выиграла трое всеобщих выборов, ее шансы выиграть четвертые были заметно меньше, чем у кого-то еще.
И так ли уж нам следует верить в непогрешимость модели событий, которые якобы неотвратимо привели к такой развязке? Когда мистер Хезлтайн вышел из Кабинета в 1986 году, это было высокопринципиальным решением — или попросту той отставкой, которая наконец так кстати ему подвернулась? Когда Кусающийся Половичок тяпнул за лодыжку Хозяйку Дома, это произошло в силу того, что появилась некая новая причина значительной важности, некий беспрецедентный аспект тэтчеровского поведения, или просто от усталости — потому что даже вытертые ветошки в состоянии выносить притеснения до известного предела? И когда Консервативная партия в конце концов предложила своему премьер-министру большинство, слишком недостаточное для ее выживания, порицали ли они таким образом ее стиль руководства (который принес им так много) или заявляли, что ее позиция по Европе отныне стала неприемлемой — а может быть, тревожились по поводу избирательного налога? Все это хорошо для анализа конкретных причин, для игры если-б-только-она-не-сделала-того-то-и-того-то, но, пожалуй, то, что случилось, больше похоже было не на Шекспира или Ницше, а на брак, который выдохся и теперь разбирается в суде по бракоразводным делам. Там пара выискивает причины, которыми можно объяснить свои законные требования, и причины эти должны быть такими, чтоб они были понятны суду: гляньте, как он поколотил меня, смотрите, как она запустила детей. Но иногда никаких причин, кроме того, что один партнер больше не хочет жить с другим и не понимает, почему он или она должен делать это, — нет. Да, «Европа» отчасти была причиной отставки мистера Хезлтайна, и отставки сэра Джефри, и неприемлемости миссис Тэтчер. Но один из самых проницательных, хотя и наименее драматичных, взглядов на ее отставку предложил Почтенный Уильям Уолдергрейв, которого миссис Тэтчер недавно назначила министром здравоохранения. Должна ли она была уйти из-за Европы? «Кроме двух маленьких групп, одной федералистской, второй антифедералистской, очень сложно убедить Консервативную партию поговорить о Европе. В большей степени это было ощущение, что хорошего понемножку и одиннадцати с половиной лет было достаточно». В процессе развода не обошлось без обоюдно неприятных моментов, но Консервативная партия сохраняет некоторые джентльменские инстинкты, и чета по-прежнему будет часто видеться, несмотря на окончательно утвержденный судом развод. В сущности, можно сказать, что теперь, когда они развелись, отношения у них стали даже лучше, чем в последние несколько лет их брака.
Январь 1991
Бекслихитские консерваторы простили Сирила Таунсенда, который сохранил свое место на выборах 1992 года.
4. Год путаницы
Как-то раз, ожидая своего рейса, я сидел в аэропорту Хитроу — в одном из тех покойных закутков, которые сдизайнированы таким образом, чтобы всякая тревога рассеивалась здесь на податливые, технологичные крупицы времени. Воронка для приема пассажиров напротив меня, такая же безликая, в какой-то момент принялась изрыгать из себя людей с рейса «Суисэйр». Несколько бизнесменов, парочка загорелых пижонов в дорогой одежде спортивного стиля, и затем — пара дюжин обитателей девятнадцатого столетия: сквайр в эффектном твидовом костюме, епископ при полном параде, две пышно расфуфыренные дамы в атласе, щеголь в бархатном жилете с нафабренными усами, еще один представитель духовенства в черных чулках. Двигались они с решительностью, свойственной людям предыдущего столетия, и ручная кладь у них была из наилучшей викторианской кожи. У одного трость с серебряным набалдашником, другой с трехтомным романом под мышкой — и никто из них не обращал внимания ни на обстановку XX века, ни на изумленные взгляды соседей. Ощущение примерно такое, будто попал в кэрролловскую галлюцинацию. Но действительность оказалась разом и проще, и интереснее: то были члены Лондонского общества Шерлока Холмса, возвращающиеся с экскурсии на Рейхенбахский водопад.
Никто не показывал на них пальцами, не потешался над ними, не присвистывал от удивления. Британцы не без удовольствия относятся к своей репутации людей, балансирующих между чопорностью и эксцентричностью, и это касается не только актеров, но и зрителей в аэропорту: тот факт, что существовала целая группа этих викторианских чудаков, подтверждал их легитимность. Если уж валяете дурака, то чем больше народу, тем меньше риска. Когда Ивлин Во в двадцатые годы учился в Оксфорде, там существовало общество, именовавшееся Гистерон-Протерон Клуб[53]. Его члены, вспоминал он в «Недоучке»[54], «причиняя себе изрядные неудобства, проживали день наоборот — с утра пораньше выряжались в вечерние костюмы, тянули виски, курили сигары и перекидывались в карты, а затем в десять часов обедали задом наперед, начиная с дижестивов и заканчивая супом». Нынешние, менее декадентски настроенные студенты могут вместо этого записаться в Оксфордскую каскадерскую студию, члены которой прыгают с подвесных мостов, обвязавшись толстым резиновым канатом, или скатываются по Креста Ран[55] в посудных раковинах, попыхивая при этом кальяном.
Крупным планом характер народа проявляется в его внешней политике, его официальной архитектуре, его великих писателях. Выкрутасы темперамента становятся видны по мере удаления от центра. Очень типичный показатель — садово-парковый дизайн. Во Франции несмягченную временем строгость буржуазных ценностей можно наблюдать даже в глухих деревнях: природу здесь держат в ежовых рукавицах, галька начисто вымыта, фонари все как на подбор, изгороди подкорнаны, цветы строго ранжированы по видам: Британская традиция более инертная — здесь с природой скорее ладят по-приятельски, чем обращаются как с жертвой: индивидуальность и потакание слабостям имеют право на высказывание. На уровне шестисоточников это может претвориться в араукарию в передней части сада и пристроенную теплицу сзади, где осуществляется попытка вырастить самый большой в мире крыжовник, и в придачу декоративный пруд, в котором молчаливо рыбачат пластмассовые гномы. С большей помпой это проявляется в давней традиции архитектурных чудачеств: не просто бутафорская руина и ракушечный грот, но сарай для лодок в готическом стиле или кузница в форме замка с зубчатыми стенами, мавританская пагода и египетский птичник или каменный ананас в сорок футов высотой в Данмор Касл в Стерлингшире. Еще одна эманация этого духа фантазии, поверенной алгеброй, — садовый лабиринт, любопытный жанр, лежащий на пересечении двух английских страстей: любви к огородничеству и любви к головоломным кроссвордам. К некоторому удивлению даже и тех относительно немногих, кто заметил это, 1991 год был официально назначен Годом Лабиринта. Почему 1991-й? Потому что в этом году британцы, обособившись от остального человечества, мелодично гаркающего «ура-ура-ура» в честь двухсотлетия со дня смерти Моцарта, пианиссимо отмечали трехсотлетие посадки Хэмптон-Кортского лабиринта.
9 июня 1662 года Джон Ивлин, сочинитель дневника и садовник-профессионал, посетил Хэмптон-Корт, обнаружив там «благородно выглядящую и выполненную в единой стилистике громаду, настолько просторную, насколько это возможно было в готической архитектуре». Он оценил «несравненные интерьеры»; полотна Мантеньи; «галерею рогов» (охотничьих трофеев); королевское ложе, ценой Ј8000; а также крышу церкви, «украшенную превосходной лепниной и вызолоченную». Покинув помещение, Ивлин, переводчик «Французского садовника» и в недалеком будущем автор важного трактата о науке разведения деревьев Sylva, был с первого взгляда поражен парком с его «искусственно высаженными липовыми аллеями, очаровательными» и «каналом, уже почти законченным». «Беседка из грабов в парке — благодаря замысловатым переплетениям ветвей — вполне различима» — прилагательное, которое, будучи, несомненно, одобрительным по смыслу, звучит довольно осторожно, вроде выражения «в самый раз для коллекции», которым пользуются торговцы антиквариатом, чтобы порекомендовать предметы, которые сами они считают заурядными, но которыми по невежеству восхищается состоятельный любитель. Единственная капля вежливого сомнения срывается с пера Ивлина лишь в самом конце его очерка. «Весь этот парк, — замечает он, — можно было бы весьма значительно улучшить, поскольку он несколько не соответствует такому дворцу».
На протяжении жизни Ивлина сады были и впрямь значительно улучшены — Джорджем Лондоном и Генри Уайзом. Среди их посадок была и живая изгородь в форме лабиринта, самая почтенная в своем роде, сохранившаяся до наших дней в Британии, и самая знаменитая в мире парковая головоломка. Оправданно ли мы на самом деле празднуем его трехсотлетие в этом году — бабушка надвое сказала: парк был разбит между 1689 и 1702 годами, точных записей о посадках не сохранилось, и до сих пор наиболее общепринятой датой рождения считался 1690-й. Но мы не должны слишком привередничать, когда речь заходит о таких многообещающих материях, как коммерция и туризм. Как объясняет Эдриэн Фишер — самый главный в Британии дизайнер лабиринтов, который в течение последних десяти лет бился за то, чтобы какой-нибудь год стал Годом Лабиринта, — «год с нечетной цифрой даже лучше — ни тебе Олимпиады, ни чемпионата мира, ничего такого». Как бы и тоже кстати, 1991-й является еще и цифровым палиндромом, штука, которая должна прийтись по сердцулабиринтофилам.
За первые 300 лет с Хэмптон-Кортским лабиринтом чего только ни случалось. Очень рано ему пришлось отвергнуть ухаживания Капабилити Брауна[56], который в бытность свою королевским садоводом квартировал поблизости с 1764 по 1783 год, и Королю пришлось специально предупредить его, чтобы он не лез туда. В следующем столетии лабиринт пережил канонизацию в поздневикторианском классическом фарсе — с канотье и банджо — Джерома К. Джерома «Трое в лодке». В новейшие времена сюда ломанулись орды автобусных туристов, давящихся за то, чтобы поглядеть на одну из главных достопримечательностей Англии. Тропинку заасфальтировали, насаждения (в оригинале грабовые, а сейчас разновидовые, с преобладанием тисов) п