Подробного и сносного письма мне сейчас не написать: не то душевное состояние. У нас еще есть время наверстать это. А пока я желаю тебе благополучия и успехов.
Твой Илья.
Галине Габай
1.4.71
Дорогая Галя
Сейчас я мог бы написать что угодно: дата такая, первоапрельская. Но ты не взирай на дату, прочитав нижеследующую мою сокровенность: я очень рад нашей состоявшейся встрече[122], она мне прибавила сна и бодрости. Я сегодня получил письмо от Геры. Там в самом начале очень смешные упреки в мой адрес; смысл их в том, что не поймешь, откуда я пишу – то ли из дома отдыха, то ли из пионерского лагеря. Наверно, временами я действительно слишком уж усердствую по части оптимизма; но дело еще и в том, что достаточно разочек распустить себя – и начнется поток саможалости – состояние скверное и – несправедливое. Кроме того, в мире на самом деле происходят значительные вещи: пишутся книги, рисуются картины, живут друзья. Как-то очень легко, если возвести в культ собственную некомфортность, утратить истинные ориентиры, а делать это грешно и опять же – несправедливо ‹…›
Алешка произвел на меня сильное и глубокое впечатление, Я подозреваю, что он основательно утомился, но, при всем при том, ты правильно сделала, взяв его в эту поездку: нам надо было увидеться, дальше уж ждать было некуда ‹…›
Ну и тебе счастья, друг мой, верная супруга и добродетельная мать. Постарайся встать над личными – даже если они и справедливы – обидами и уберечь дорогой мне круг людей. Так же, как ты бережешь мои письма или книги, даже с большим трепетом: речь идет о людях незаменимых.
Твой Илья
Алеше Габаю
1.4.71
Алеха!
Очень хорошо, что мы с тобой увиделись[123], даже вот так: бестолково немного. Ты мне очень понравился во время свидания. Я надеюсь, что ты и впредь будешь любить книги, задачки, пластинки, товарищей. Ну еще – движение, солнце, снег. Между прочим, все, что я перечислил, как раз так и называется: хорошая жизнь! А я только этого тебе и желаю, сынок: хорошей, умной жизни с друзьями, книгами и свободными движениями. Жду твоих писем. Ты ведь мастер их писать, так что не ленись.
Целую тебя. Папа.
Герцену Копылову
2.4.71
Дорогой Гера!
Бог даст, мое письмо от 23.3. тоже скоро дойдет до тебя. Вот-вот должен истечь отпущенный на его прохождение девятнадцатидневный срок.
Шутку твою в начале письма я проглотил, и с удовольствием. Ты объяснил, что она от желания знать обо мне побольше. Мне как-то трудно найти достоверные и убедительные слова, но поверь мне, что то, о чем я с постоянством пишу – чтение главным образом – это и есть главный сюжет моей тутошней жизни. Остальное не отличается особым разнообразием, и то, что имеет сообщить Галя по приезде со свидания, собственно, это «побольше» и исчерпывает. Между прочим, если бы я пустился в описание каких-то этнографических примет (а есть и колоритные!), мое письмо по жанру совпало бы, или могло бы совпасть, с давнишним письмом Кочубея Петру. От таких вещей я как-то спасся в прошлой жизни, хотелось бы и теперь ‹…›
Повести Трифонова я не читал. Ты угадал, что содержание ее я знаю – читал рецензии в «Литературке» и «Литературной России». Все равно, судить не могу по причинам, изложенным выше.
Близится твой день рождения. «Близится» – это не очень-то точная дата, но все равно почитаю за радость пожелать тебе именно то, что тебе только и можно пожелать.
Я с радостью увиделся с Алешкой, о котором ты справедливо пишешь. Он как-то все-таки (на примерный мой взгляд) интересно изменился. Может, за ними-то и будущее – за «комнатными» (сиречь: кабинетными, лабораторными и пр.) детьми? «В нашем меняющемся мире», – как принято нынче говорить. Впрочем, я упорно продолжаю поддерживать высказанную и тобой «педагогику подворотни»: это приучает к общежитию, к ориентировке, необходимой все в том же нашем, все так же меняющемся мире. Мне было приятно обнаружить у него вкус к задачкам (х: 6 = 3 – каково для второклассника!) и к французским словечкам и полное безразличие к отметкам. Здесь сидят много моих бывших пятиклассников, то есть их сверстников. Это грустно; но в большинстве из них с помощью какого-то профессионального атавизма я обнаруживаю черты моих бывших ученичков: детей. Вот проблема проблем: детские места заключения, с полным набором нелюдской пакостности и самой удручающей психологией. Слегка отмыв это, почти всегда можно обнаружить подростка, но это качество ведь безнадежно съедается временем – тоже беда в этом же роде. Впрочем, я полез в описание этнографических реалий, от которых и в самом деле надо бы воздержаться.
Сейчас, после отъезда Гали, меня ждут масса книг и поступающие журналы. Надо оказаться достойным в этой ситуации: ждут же, и обмануть было бы плохо для себя самого.
Сердечно тебя приветствую. Илья.
Марку Харитонову
2.4.71
Дорогой Марик!
Я как-то предчувствовал, что с поездкой твоей ничего не выйдет. Как оно ни жаль, мне все-таки кажется, что в чем-то это и к лучшему. То есть не в чем-то, а в сугубо практических делах. Кто знает, при твоей шаткой системе литературного заработка, в каком положении окажешься ты и твое разросшееся семейство завтра.
В «Литературке» я прочитал сообщение о том, что аптовская[124] подборка писем Г. Манна будет опубликована в 4-м номере «ИЛ». Странно, что приходится сожалеть об этом – но только исходя из чисто клановских интересов в данном случае. Между прочим, первые письма показались мне очень уж приземленными, мало духовными и мало интеллектуальными. Мне почему-то представляется невозможным, чтобы такие же письма мог писать Томас Манн. Нехорошо, что я так пишу: во-первых, совсем уж некстати снобизм, во-вторых, я очень мало читал из эпистолярного жанра. Но так уж оно подумалось и написалось; по выработанной привычке, я честно докладываю тебе обо всем, что бог на душу положит.
Галя мне мало что рассказала обо всех вас, и это несмотря на то, что времени видеться нам дали больше чем по-божески: по-человечески. Ну, ты понимаешь: бестолковость и бесплановость – непременные спутники всех встреч такого рода. Я ей почитал немного из написанного, может, она сумеет пересказать, и это подвигнет тебя на более или менее пространный отзыв. Хорошо бы! Это я уже по поводу замысла нашей совместной работы. Будет досуг и рвение, пришли мне план. Глядишь, я вдохновлюсь на встречный, и ко времени нашей встречи у нас уже что-то да будет ‹…›
Кажется, это о Маркесе пишет во 2-м номере «НМ» Евтушенко? Книг навалилось на меня сейчас, и правда, порядком; заодно идут журналы. Я даже, поверишь ли, слегка досадую, так как они отвлекают меня от чтения. Правда, если они перестанут ходить, я, как всегда, разволнуюсь. Попробовал сегодня, с надеждой уловить какие-нибудь акценты, прочитать отчетный доклад, но отложил: что-то сил недостало. Игоря Дуэля помню, хотя узнать его вряд ли сумел бы. Собственно, я единственный раз его и видел, когда нас обсуждали вдвоем на первом моем институтском литобъединении. Не торопился бы ты с оценкой (я имею в виду – хоть в малой степени самоуничижительной) своих рассказов. Впрочем, встретимся – почитаю.
Кампанелла и проблема «Волхвов»? Как же, дорогой, далековатая – но существенная: с новой гранью проблемы, – связь. Коротко говоря – официозность интеллигента – sapiensa может быть и не сервилизмом, не нравственной недостаточностью, а чем-то органичным. Как у Кампанеллы папизм уживается с «Городом солнца», так ведь может обрести совершенно новое исходное толкование фокус-покус наших дней. Только следует в каждом случае разглядеть и различать, но это уж святая обязанность пишущего. Можно бы истолковать и поподробнее, но надо ли? Напиши, коли надо. А пока я сердечно обнимаю тебя, Галю и ребятишек.
Илья.
Юлию Киму
5.4.71
Дорогой Юлик!
Галка не очень-то много рассказала мне о Москве и обо всех вас; писем это никак не заменяет и представить даже невозможно, чтобы отменяло. Времени у нас было немало, но, как водится, собраться с толком не удалось, да и многое Гале, естественно, просто и неизвестно ‹…› Я получил одновременно с твоим письмом письма от жены и тестя твоя[125]. Пете писать, кажется, совсем уж безнадежно. Передай ему на словах, пожалуйста, что я благодарен ему за память и сердечность, что неприятности вроде уже в прошлом, а со зрением у меня и вообще ничего не случалось. Может, он и не собирался «рассекречивать» такую фразу: «При встрече твои претензии ко мне сведутся к нулю», но все же передай, что и сводить нечего, что никаких претензий у меня не было и нету, что он всегда может рассчитывать на основательность и незыблемость моих дружеских симпатий. Ну и я тоже полагаюсь на его дружественность ‹…› А Ирке я напишу сейчас письмецо и вложу его прямо в этот же конвертик.
Мне хотелось бы, Юлик, чтобы ты в ближайшее время встретился с Галкой. Кое-что из того, что я ей рассказывал, имеет для меня хотя, может, и временное, но эпохальное значение, и твое мнение для меня драгоценно.
О «Белорусском вокзале» я читал в прессе и, наверно, уже не рвусь смотреть его. Ничего не вышло и из моей попытки посмотреть фильм Дунского и Фрида «Красная площадь». Я ушел после первых кадров; говорят, зря – в дальнейшем нечто интересное было, хотя в пересказе тоже мнимо значительная – и проблемная пошлость. Впрочем, я могу быть и кругом неправ; мог сработать какой-нибудь снобистский стереотипчик.
Сейчас я весь в привезенных книгах, до которых еще предстоит добраться. Все интересно: а каков этот Гамсун, любимец наших дедушек да бабушек, и что это за прославленная книга о Лунине, и что думает там Гершензон о Пушкине. Все, повторяю, впереди, что, в общем-то, сладко, вызывает нетерпение и создает дополнительные цели и отсчет времени. Что за стихи ты мне процитировал («Как много плоскостей сместилось…»)? Не свои ли? Не обессудь, если я демонстрирую вопиющую невежественность – и не забывай меня письмами.