Дорогой Юлик! Я отослал письмо Ирке, а сегодня узнал о смерти Сарры Лазаревны[142]. Я напишу письмо Пете, как это ни трудно. Какой-то проклятый год!
Илья.
Елене Гиляровой
7.8.71
Леночка!
Уесть-то я тебя уел, но сам, как видишь, оказался не лучше. Нужно все-таки дисциплинировать себя, а то, глядишь, скоро совсем останешься без корреспондентов. Что я тогда буду делать, непонятно, лапу, что ли, сосать?
Список претендентов на премии я читал, но только список: ни с одной книгой, ни с одним спектаклем или фильмом я не сумел как-то ознакомиться. Судя по твоему письму, жалеть об этом не очень-то стоит. И то утешение.
Полиглотничать (словечко-то!) мне тоже многие годы уж очень хочется, но, в отличие от тебя, я даже и не делал попыток к совершенствованию. Боюсь, что и вряд ли сделаю, разве что буду в деревеньке какой-нибудь ночным сторожем: дел накопилось немало, многое придется наверстывать, да и человек я, как тебе хорошо известно, суетливый, впряженный во многие знакомства и заботы.
Основной запев моих последних писем – ты это обязательно должна была заметить – жалобы на малые возможности чтения. Это и в самом деле действует угнетающе. Журналы, пока читаю, я захватываю на работу и потихоньку прочитываю их во время проверок (их набирается в общей сложности часа на два, а то и больше).
Прочел с большим опозданием новый роман Хемингуэя. Конечно же, чтение прекрасное, вспоминается время первых приобщений к нему, когда – смеху-то! – он казался таким непривычным и сложным писателем. Но вообще-то роман – самоповторение. Я еще вот что подумал, дочитав его: очевидно, творчество Х., его подход к литературным героям, их судьбам – это тоже эксперимент. Но вот у Достоевского в таких жестких экспериментальных ситуациях корчатся мысли и люди истязают себя, а здесь все попроще: серия случайных или закономерных смертей и небанальная, но примелькавшаяся хемингуэевская позиция, поведение героя: пьет, мужественно переживает, теряет смысл, вступает в активное физическое действие, сам гибнет. Еще интересно было впервые познакомиться с другим американским классиком – Томасом Вулфом. Две его повести были напечатаны в последней книжке «Иностранной литературы». Почитай при случае, если ты не читала ‹…›
Всего доброго. Илья.
Георгию Борисовичу Федорову
8.8.71
Дорогой мой Георгий Борисович!
Я был очень огорчен известием о смерти Сарры Лазаревны, своим отсутствием в такие часы возле Якиров. Скорбные слова всегда даются трудно, выглядят приклеенными (у меня). Надо бы быть в такое время возле друзей. На моей памяти давно – чуть ли не с детства – не было смертей близких, привыкнуть к этому – страшно и кощунственно думать.
Я рад, что Вы едете все-таки в Карелию, места, которые я обязан был давно посетить, но вот не удосужился. Только (по-честному) у меня основательные сомнения в плодотворности экспедиции этого года: слишком уж поздно Вы едете, браконьерский сезон позади, а какая уж экспедиция без бредня!
Спасибо за пересказ фильма Куросавы – художника, очень любимого мною, хотя я видел только два его фильма. Конечно, даже Ваш, мастерский (я нимало не шучу, не подумайте, ради бога), кино не заменяет; кажется, мне многое по приезде придется наверстывать. А может, и не стану наверстывать: не знаю, как потом, но сейчас мне крайне хочется отдохнуть, душевно особенно. В идеале это неторопливое чтение (много лучше – писание, но это уже не покой) в тепле.
Георгий Борисович! «Путево» или «балдеющий» – это и грустно и не грустно: это, с позволения сказать, знакомая Вам «селявишка». Мальчишка, попавший в 16 лет в тюрьму, испытывающий самые острые и чувствительные нехватки (совершенно несоизмеримые, например, с моими) и сохранивший непосредственность и элементарное желание добра – это очень во многом искупает темноватость и некоторые этические сомнительности. Впрочем, он – сверстник моих учеников (первых); я к этому возрасту пристрастен, при условии, конечно, той самой непосредственности и готовности, хотя бы потенциальной, к театру. Здесь много зла и злобы, совершенно неоткорректированной (разве что страхом перед Уголовным кодексом); и каждое проявление человеческого, даже слабость, воспринимается как божий дар.
Когда я начал читать Ваш испанский рассказ, у меня сразу возник контраргумент: а Бунюэль или Берланга? Но Вы сами упомянули их фильмы, и аргумент как-то отпал сам собой. Пришлось как-то еще раз вернуться к неновой мысли: что и без Освенцима бывает страшновато, если это фашизм. Я уже понял, вернее, принял для себя, что фашизм вполне возможен у умного народа (немецкого), но как-то совершенно немыслим он у таких благородных и открытых рас, как романские. Вы пишете, что он загнивает в оскудении. Было бы утешительно, но боюсь, что и миазмов этого загнивания хватит надолго: на его почве очень уж плодится чиновничество (бюрократическое, политическое, от искусства), армия, носороги. В последнем номере «Вопр. л-ры» статья Юрия Карякина о Порфирии Достоевского (автора Вы, наверно, тоже знаете; я его встретил, между прочим, в последний день свободы). Может, я и брюзга, но как-то плохо принимаю в последнее время поверхностную блестящесть – наследие Луначарского, условно говоря. Что я буду делать со своим испортившимся характером? Бросить пить, что ли, и податься, по Вашему примеру, в каменные бабники? Крепко целую Вас и Ваше семейство и всем друзьям и знакомым кланяюсь.
Ваш Илья.
Марку Харитонову
8.8.71
Дорогой Марик!
От тебя очень уж долго не было писем. Я уж подумал, не светопреставление ли: уж ты был так надежен в этом отношении. По письмам твоим я соскучился, и очень, напиши еще из Красноярска, коли успеешь ‹…›
Я никогда не умею подгадывать точно и поэтому заранее поздравляю тебя с днем рождения. Будь счастлив, старина, плодотворен и не изменяй своего отношения ко мне. Постараюсь 31 августа следующего года не уезжать в экспедиции или командировки, аналогичные нынешним. Последнее, правда, зависит не только от меня.
Ты, наверное, знаешь московские огорчения. Самое печальное, разумеется, смерть С.Л. Якир. Она подчеркнуто любовно относилась ко мне последние годы, меня такое, особенно в пожилом человеке, всегда пронимает до основания. Кроме того, подозреваю, что это пошатнет статус полунеприкосновенности нашего друга и ее сына.
Мне приятно, что в последние годы я частенько встречаюсь с твоим именем в журналах. Читая Хемингуэя, я столкнулся с рецензией Лакшина на роман Голдинга. Слава богу, что он хоть не называет фамилии переводчика. Но, мне кажется, для меня наконец прояснилось давнишнее уже новое напоминание о разочаровании Володи Тельникова[143] в своей творческой работе. Но Голдинг – это же, действительно, масштаб, здесь, по-моему, неудача могла ждать вполне и переводчика поопытнее.
Я мимоходом позавидовал тебе, вспомнив давнюю красноярскую идиллию. Мимоходом – потому что слишком уж плотный рабочий день. Из беллетристики я прочел недавно пьесы (подряд) Дюрренматта, Фриша и Ануя. Последний наиболее задевающий, в нем осталось что-то от не-рацио. Чтение такое скорее для умственных игр («в бисер»?!). В другом роде, но в чем-то и в подобном роде, как я понимаю, находят утешение люди в чтении детективов. Кстати, об этом «в чем-то». В последнем номере «Вопросов литературы» Дм. Урнов (соавтор умной книги о Шекспире), как-то плосковато выступивший против подтекста. Я понимаю, это может стать средством надувательства, как «видение» в стихах и живописи. Но он требует непременного прояснения автором всех «что-то», «как-то», «долго» или «я думаю». Инерция политического запала? Там же статья Ю. Карякина о Порфирии из «Преступления и наказания». Я ее еще не дочитал; пока впечатление попытки развернуть одну-единственную остроумную находку, но впечатление еще может измениться.
Пиши мне почаще. Передай красноярцам, что я их вспоминаю с неизменной благодарностью и чувством вины и низко им кланяюсь. А тебя и Галю с ребятишками обнимаю.
Твой Илья.
Людмила Ильиничне Гинзбург[144]
Без даты, приблиз. 1971 г.
Дорогая Людмила Ильинична!
Что это Вы так быстро меня забыли? Ни слова от Вас доброго за полтора без малого года, ни вестей. Я понимаю, что и сам поступаю, мягко говоря, неблагородно, что не писал Вам до сей поры. Но, честное слово, у меня совершенно кретинская память на адреса и телефоны. Если бы я мог, я бы уже давно, если бы и не позвонил из автомата, то написал бы.
Галя и Аришка (которой я сразу же ответил на ее открытку) сообщили мне все об Алике. А вот о Вас я совершенно ничего не знаю. Как Вам там живется? Не очень ли грустно это – переезд Алика во Владимир – для Вас? Не хвораете ли?
Я верю в Ваши высокие жизненные силы, в Ваш оптимизм, но все-таки напишите мне, другу Вашего дома и Вашему, все без утайки. Ладно?
Я очень мало чего могу добавить к своим многочисленным письмам о своем собственном житье. Скучаю, конечно, обо всех, и о Вашей многолюдной и теплой квартире тоже. Спасибо друзьям, они пока что пишут более или менее на совесть. Но (между нами) я очень боюсь, что настанет минута, когда все их добрые намерения поддержать мой дух иссякнут. Так бывает. По себе знаю. И понять могу, если это вдруг случится, и пенять не вправе, но жду этой минуты с ужасом. Все это я говорю к тому, что Вы, прочитав это письмо, должны отложить слушание утренней зорьки или программы «Спокойной ночи, малыши» по «Спидоле» и написать мне пару честных строк.
Дорогая Людмила Ильинична! Я как-то не умею сейчас подобрать нужных и верных слов, но Вы и так, наверно, догадываетесь о неизменности моих чувств к Вам. Передайте от меня сердечный привет всем, с кем переписываетесь, и в первую очередь Алику. А также всем, кому можете передать привет в Вашей (семье?), кроме Ариши. Ей не передавайте, т. к. она, коли захочет, может получить от меня привет собственноручный. Будьте веселой, здоровой и не забывайте меня. Целую Вас крепко.