За собеседованием как-то упустил поздравить тебя с наступающим Новогодьем. Поздравляю и очень желаю много добра тебе, Валерке, ребятенкам.
Сердечно тебя обнимаю. Илья.
Марку Харитонову
2.1.72
Дорогой Марик!
Будем надеяться, что год действительно станет радостным во всех смыслах – в разрешении всех обыденных забот в частности.
Публицистический отдел «Нового мира» набирает прежнюю высоту в последних номерах. Согласный с твоей оценкой статей Эфроимсона и Гранина, хочу назвать еще ст. проф. Симонова, Никифорова, отчасти статью Ю. Карякина. С Твардовским у меня было связано в последние годы ощущение незыблемости убежденности, обретенной, как и литературная этика, в последние 15 лет, но незыблемая. Смерть его меня очень опечалила. Ну а звездные часы определить трудно; у нас иной вкус, может, в этом дело. Я знаю его последний сборник стихов только по рецензиям. Цитаты, приводимые там, чрезвычайно глубинны и пронзительны.
Пытаюсь осмыслить твою мысль о «неактивных борцах, но уклоняющихся, не сотрудничающих, даже вроде бы юродствующих» в былой Германии. Извини за насильственную операцию, но представь себе: злой анекдот, вырезки с глупостями газет, разыгрывание среди своих манер бесноватого – на фоне мировой войны, печей, программы уничтожения. Психоз в течение двух-трех лет? Я думаю, что Эфроимсон здесь ни при чем, не тот случай. Немец мог оставаться жертвенным сыном, мужем, другом, но, очевидно, генов т. н. «абстрактного гуманизма» не существует – это благоприобретение гнилой интеллигенции. Уничтожение абстрактных неполноценных наций, я думаю, естественно входило в понятия немецкой толпы. Это было нужно для благоденствия нации и для ее величия. У толпы нет наследственности и черт, есть только побуждения (о чем писалось не раз). Ну, а юродствующему не борцу можно посочувствовать только, как это ни традиционно, вносить в его реестр заслуги по сохранению нации (нравственного выживания», как ты пишешь) – по мне так даже несколько кощунственно. Твою статью о Борхерте я жду с нетерпением – я перечитал его сборник с душевным волнением, о чем тебе рассказывал уже.
В новогоднюю ночь дочитал роман Селимовича «Дервиш и смерть». Печальный роман на трепетную для меня тему. Там рассказывается о невозможности «серединного пути» (мечта, кажется, всех религий, не только буддийской) и о неизбежных страшных уроках мятежа: непременно бесовских средствах, о забвении в конечном счете целей. Почитай, если будет время, хотя понимаю, как у тебя туго с ним.
Обнимаю тебя, Галю, ребятишек. Не вздумай в последние месяцы уклониться от обязанности писать – в последние-то месяцы следует потрудиться.
Твой Илья.
Георгию Борисовичу Федорову
2.1.72
Дорогие мои Георгий Борисович, Марьяна Григорьевна!
Я вас, кажется, поздравлял уже с Новым годом – с надеждой на то, что все у вас будет хорошо. Лишний раз это сделать, наверное, не худо; будьте счастливыми, дорогие мои; надеюсь, что наша предстоящая в этом году встреча немножечко обрадует вас. Смерть Твардовского я воспринял тоже с большой печалью. Недостаток времени приглушил ее. Кощунственно, может быть, но я думаю, что немного это и к лучшему – недостаток времени: немного достоверней, без примеси истеричности и политики, которая могла бы быть несколько лет назад. Я все последние годы относился к нему (заочно, разумеется) как к человеку исключительного чувства справедливости, добра, как временами к чужому по мироощущению, но всегда безусловно большому поэту. Из людей его воззрений на моей памяти два человека производили на меня такое большое примиряющее ощущение достоверности убеждений: он и Назым Хикмет (особенно после двух вечеров последнего, на которых я был).
В вечной нашей с Вами, Георгий Борисович, испанской теме я обратил внимание на вытекающий из Ваших строк парадокс: на то, что Луис Карандель опубликовал книгу в Мадриде. Я начал перечитывать испанский том Хемингуэя. Он пишет в предисловии к «Пятой колонне» о неизбежной победе антифашистов, а минуло с тех пор 35 лет… Что касается того, что «прогресс это и есть свобода», – то тут как взглянуть. Я ловлю себя порой на еретических (по отношению к самому себе) мыслях: а не высокомерие ли это – безусловное осуждение масс, не нуждающихся пока в широкой свободе. То есть не высокомерие ли – перед лицом нищеты, детской смертности, моров, трущоб, изнурительного труда, которые не изжиты еще (хотя бы в странах третьего мира). Академик-физик в известной работе[170] остро чувствует и эту проблему, а я жалею порой о том, что такие вещи не входили в число моих забот.
В «Новом мире» очень интересные публикации: статья Гранина о «Моцарте и Сальери» (больше о Пушкине и Булгарине, Булгариных) и Карякина о «Преступлении и наказании». Перечитывание Платонова вызвало двойственное чувство: сначала упоение, потом печаль по поводу исписывающегося писателя. Мало кому это дается – немилость. То есть мало кто удерживается в этом случае на уровне своего таланта и естественности. Еще хорошая (умная – точнее) книга «Дервиш и смерть». Там вечная и волнующая меня мысль, которую я, как мог, старался временами высказать, обстоятельства не дают права уклоняться от мятежа, ну а там все возможно только на почве нечаевщины и повторение в новом качестве ситуации, емкая для проблем века, хоть и поднадоевшая: ересь стала ортодоксией, еретик – правителем. Форма привычная: притча – удобная, емкая для проблем века, хоть и поднадоевшая – без чувства почвы. Желание обговорить мешает в моих письмах задушевности, простому желанию просто поговорить (в стихах, кажется, и увы, – тоже?!). Надеюсь, что в нашем с вами случае время исправит: встреча не за горами уже.
Крепко вас целую. Илья.
Елене Гиляровой
17.1.72
Здравствуй, Леночка!
Я уже тебе писал, что поражаться моему чтению, тем более завидовать ему – дело напрасное: я читаю бестолково, невнятно, а сейчас еще к низкому качеству чтения прибавляется и малое количество. Вулфа, присланного тобой, читаю вторую неделю – отчасти из-за того, что перемежаю журналами и газетами. Завтра (в воскресенье) собираюсь закончить.
Впечатление такое: и сильно, и не сильно; последнее потому, что узнаешь стиль других крупных американцев: наверно, он был расхватан и изощрен позднее, а перво– или почти первопроходец стал известен нам поздновато. Поразительно, но при абсолютном отсутствии общебиографических точек соприкосновения с Юджином (главным героем) масса (по воспоминаниям) психических и физиологических даже совпадений с собственным детством. Это, наверно, и признак большой добросовестности и тщательности автора.
О «Рублеве» пишут все и все по-разному. Буду судить после визуального, так сказать, знакомства. Которое, надо полагать, уже зримо.
Первый номер «Литературки» затерялся в нетях, зато вторым я сыт по горло. Очень грустная там страница, безалаберная, жестокая, бесцеремонная, – а пуще всего лишенная всякого смысла.
Морозы у нас всякие (это я на твой вопрос отвечаю): и никакие, и крепкие, а гриппы – не сглазить бы! – отступают, кажется. Недомогать здесь противно, не хотелось бы возвращаться к такому состоянию.
Меня тронуло обилие поздравлений. Это греет, я бы добавил: и вдохновляет, но вдохновляться некогда (а вдруг еще – избави бог! – и нечем?!)
Ну, будем жить, поживать, гадать и с любопытством подводить итоги: а что же из меня-то в конце концов получилось. Но до этого еще надо дожить и, кажется, сильно отдохнуть.
Передай привет Валерику, обними за меня своих цветочков.
Сердечно с тобой прощаюсь до следующего письма.
Илья.
Марку Харитонову
17.1.72
Дорогой Марик!
Видишь, как получается: я отправил письмо и пожалел, а ты со всем согласился вдруг. Очевидно, у обоих у нас слова мало точны, что и естественно: и у тебя, и у меня из-за переутомления и многих душевных забот может и не хватить собранности для убедительного письма. Очень даже просто. А вот «Кошку и мышь» я помню уже очень смутно, хотя вот помню же, что вещь мне очень нравилась в чтении. Так, в памяти слегка общий контур героя и его судьбы, анальный эпизодик (стыдно даже сознаться) и все, пожалуй. Меня вообще угнетает выпадение из памяти многого из того, чем жилось – не к деградации ли. Я, наверное, и тебе жаловался – многим-то жаловался точно, – что чтение здесь меня мало удовлетворяет: беглое, невдумчивое, придется обязательно тратить время на перечитывание.
Я здесь долгое время не получал «Литературки», бесился слегка: привычка-с к «своей» газете все-таки, – а получив второй нумер и прочитав страницу 12, ощутил даже не отвращение, не брезгливость, а какое-то почти отчаянное и почти безнадежное опустошение[171]. Все-таки у нашей прессы есть серьезные преимущества перед бульварным, циничным и жестоким изыском штерновского толка. Трудно просто постичь, кому это вообще может быть интересно, какое это имеет значение?! Ну да ладно. Я и вправду при всем при том рад, что во мне, кажется, отсутствует буржуазность любого оттенка. Надеюсь, что я говорю более или менее внятно.
«Андрея Рублева» я должен посмотреть обязательно. Все о нем пишут, и все по-разному. Галя, моя жена, ходила на него даже три раза. Рассуждения о Христе, наверно, и впрямь неловко слушать, нерассуждение (недумание, незабота) в этом роде – тоже не взлет духовности. Вечная антиномия. Когда-нибудь в мемориалах отметят все-таки, что интерес к Библии был у меня порожден не модой – чем-то внутренне присущим.
Ну, а пока я желаю тебе успешных завершений и новых начал в труде. Кланяйся твоей Гале, которая совсем уж позабыла меня, и пиши.
Обнимаю. Илья.
Марку Харитонову
31.1.72
Майн либер фрейнд-референт[172]!
Что бы тебе не специализироваться на разоблачениях Хичкока и Кристи; был бы с деньгой и черт знает с чем еще – разве что без особой совести и с постепенным обрастанием газетным косноязычием ‹…›