Сказка для зубрежки – когда б не Елены
Нежное безмолвье! Когда бы и если б
Не Суламита!
Чем бы он предстал? Кронидовой кляксой,
Выданной за росчерк преданий? Уликой
Вечных сукровицы да воплей? Метой
Смерти и муки?
Скукою: хвастливой скукой Аякса?
Скукой: хитроумной скукой Улисса?
Скукой: кораблей, щитов-гекзаме́тра
Длинною скукой?!
Ты так кротко плачешь: больно. Когда бы
Мы и вправду были б неробки духом,
Мы уберегли б тебя от мужлана
И от обиды.
Мы тогда мужчины, когда вы слабы.
Поручи богиням контор и кухонь
Бицепсы и битвы – сгубившим в Жанне
Киприду.
Предоставь сраженья, триумфы, царства,
Копья, колесницы – пускай их! – оставь им,
Чтоб тебе пребыть от веков и доныне
Только Кипридой!
Столько некорысти в твоем лукавстве!
Столько нестяжания славы – в тщеславье!
Неужели ж это однажды сгинет
В мартовских идах?!
А они право же добрая моя сударыня спорщица созданы только для Брута которым можно быть мгновение и все ведь если пребывать Брутом год месяц день час если замышлять стать Брутом и хотеть быть Брутом это значит быть просто убийцей и только ну не просто а подобравшим неглупые слова но и только и все равно убийцей и еще по-моему вообще непосвященному стать им и не оскверниться так же невозможно как уродице быть несмешной и нежалкой в гриме Елены с вашими волосами сударыня разве змеиное слово «шлемоблещущая» сопрягается как-то с легкими вашими шагами на выставке картин молодых баталистов сбор в фонд комитета защиты мира или с потайным но очевидным ожиданием звонков и избранника…
…Уф!
Воины мы, если вы беззащитны, богини!
И весь восторг высоких слов и тем:
Весь ваш масонский код и чернокнижье
И все, что вы, – сейчас оно – зачем?
Что стало с вами? На каком пути
Вы подобрали свой испуг и барство?
Чем порожден он – праздностью? Опаской? –
Совет покуртуазничать – и баста,
Совет покрасоваться и уйти?
Стать статуей на площадях страстей?!
Быть каменной средь зла? – как ни судите,
Вы вечное безвременье сулите
Призывом пребывать при красоте».
– Как с книжек обгоревшие листы,
Стряхнув житейский пыл и нищий гонор,
Мне самый раз, решась на благосклонность,
Сподобиться житейской простоты.
Вы прямодушны. Очень. Может стать,
Что вам наскучит скоро этот лепет,
В моем письме и впрямь не счесть нелепиц.
Что вам трудиться? – Лучше не считать.
Представьте сами: трубный глас и дым,
И трупный запах вожделенной битвы…
Сударыня! Доколе ж в мире быть нам
Посланцами немира и беды?
Мне худо, что, далекий и в узде,
И ставший непонятным вам отныне,
Я не могу беречь вас от гордыни:
Высокомерья неотложных дел.
Но я хотел о солнце и сосне:
Хотел о сне. Хотел о сне – и сбился.
Мой сон исчез, сударыня: расплылся.
Бог с ним совсем – еще жалеть о сне!
Мне не сыскать неторопливых слов
Про все, что я так благодарно помню:
Про конуру, про поленни́цу дров,
Древесную прохладу сонных комнат:
Про все, что ваш странноприимный кров.
Про утро и про серый снежный сор,
Доверчиво прижавшийся к ограде,
Про все, что так сродни моей отраде
Сегодняшней (смотрите выше: сон!),
Про тихий отрешенный разговор,
Шуршанье книг и занавесных складок:
Про все, что ваша дача – ваша благость.
Подумать только! – дача! скатерть! бор!
И как я только мог, тупец и бездарь,
Лишь (так сказать!) почти у края бездны,
Почти у рубежей небытия,
Понять, что бор – не робость. И не бегство.
Но жизнь. Но жизнь: сакральный смысл ея…
Встают неправо и разбой.
Но иллюстрации к утратам
Не разглядеть – не разгадать нам:
Мы слишком заняты. Собой.
За безопасностью оград
Храним мы лучшие из качеств:
Мы – регистраторы палачеств,
Зоилы дачные неправд.
Нам надо многое сберечь:
Свою – особенную – муку,
Свою семью, свою науку,
Свою – особенную ж – речь.
Нам позволяет наша честь
Особо знать и значить дневи,
Раз слезы по распятом древле
Нам затмевают казни днесь.
Нет мира бедствий, чтоб пробить
Твердыню зрелища и дела!
Жить с нами – значит: жить несмело.
Быть с нами – нетчиком пребыть.
Пожалуй, что теперь за счет,
Когда кругом в одних уликах?
Звучит по-эллински: элита.
Ползет элита… Доползет?..
Откуда что берется в этот миг,
Когда приходит час надежд внушенных?
Сударыня! Какой нас ветер гонит
От благости: от музыки и книг,
От шорохов загадочных и сонных –
В базарный зной, сумятицу и крик?
И из какой пустыни наши души,
Уставшие, подать сумеют весть?
Сударыня, зачем нас ветер кружит
И гонит нас – и некогда присесть?
Чтоб радугой, расцвеченной без меры,
Пустившись в свой пленительный вояж,
Мы бросились в глаза, как эфемеры,
И возвратились на круги своя ж,
Где будет та же присказка и сказка
Скудельных душ и притомленных дружб,
И та же жизнь, – с азартом и с опаской –
С надрывом: та же вдавленность в картуш?
Но ты отмечен свыше: ты помечен
Обязанностью к действиям вотще…
Какой же ветер кружит нас и мечет
И гонит нас – и некогда душе?..
Какое столетье? Неужто н е н а ш е уже?
Две тыщи такой-то – а мы не приметили это…
Мне, правда, до тое, н е н а ш е г о, дела
ни малости нету,
Совсем не об том я – о том, что и ты постарел,
Беранже.
Хоть так же смешлив и умен и все так же сродни
Аруэту
Все т о ж е? Все т а к ж е? Но вправду ли
честь высока
Нимало не ста́реть?.. (И где наши мудрость да
посох –
Все ветхость да трудная светскость.) Минувшего
н а ш е г о послух.
Как мог я не знать, что не вечна ж тоска, ни строка
Ушедшего в нети! Все т о ж е? Все т а к ж е?
Все т а к.
Ну как бы не так! В непостижности новых,
ненашенских, буден
Заста́рело дело, и нас забрала немота,
И верить нелепо: что в не́мочи мы не оску́дим.
Оску́дим. Конечно ж: нас время словило на том
(А знали ведь, знали ж, что преданность наша
без прока!)
Что мы предавались г л а в о ю, стихом и
к р е с т о м
Не очень и н а ш е й, но про́житой нами эпохе.
И вся очевидность высоких печалей, и свар,
И гордых гражданств, и намерений, честных и
чистых
(Так нам объясняли: король – Валуа́, а Валуев –
министр),
Заста́рели нынче – и надобен песням словарь.
Словарь. Словосклеп. Но воздержимся как-то
от слез.
Загублены вирши, но мы-то – живые, не с ними.
Мой друг Беранже, мы не станем жалеть наших
славных пиэс:
Забудутся песни – останется доброе имя.
Все – утешение.
Сударыня! Я вспомнил в мелкий час
Себяжалений и привязок к быту,
Что мучили меня в те дни обиды
Да язвы обгорелого плеча –
И только-то.
Но ежели средь дел
Я вспомню вновь крикливый южный город,
Как сызмальства, мне горько сдавит горло
Недобрый смех не злых – отнюдь – людей –
И только.
Только давность детских дел
Так не по мне: в те годы, не по росту,
Куда больней привычного сиротства
Я ощутил немудрость и х сердец.
Смешной, как в сквере духовой оркестр,
Большой и старомодный, как мазурка,
Мой город был сердечен и в мазуте.
Я б счастлив был, когда б не первый крест.
Я не умею подобрать ключи,
Чтобы открыться п р о с т о, без судейства
Про город зноя, лоз и алычи
И очень копперфильдовского детства.
Как рассказать о родичах моих
За давностью без трепета и п р о с т о:
Что были не по детству, не по росту
Мне вздохи их и сокрушенность их;
Что горше и язвительнее жала
Был для меня их обреченный жест,
Парад их скорбных, слышных миру жалоб,
И непосильность их великих жертв.
Несносно и старательно, без празднеств,
Меня в Н и ч т о сводила воркотня.