О, как хвастливой был вконец задразнен
Я добротой, унизившей меня!
И если я в двусмысленный тот миг
Не закоснел в упрямстве и угрюмстве,
От ангельской угодливости грума
Я уберегся если, – горстка книг
Да дружества, которыми помечен,
Спасли меня от хмурой хитрецы.
А город был в мазуте и сердечен,
И обещали добрые концы
Зачитанные, ветхие романы,
Упрямо указующие цель.
И это было верным, необманным –
Напоминаньем: помни о конце
Хорошем. Об одном о нем. И слушай,
Как жизнь обетованна и п р о с т а.
И верь в невечность скучного перста!
И верь в покой и счастье добродушья!
И как я ни насмешничал, коря
Себя потом за сказку, – но нетленной
Она одна осталась, а изменой
Концам хорошим стала жизнь моя:
Мы полюбили варварство, мой друг.
Мы только тем и жили – упованьем
На проповедь сменившее камланье
И музы подменивший волапюк.
С ехидцей поддержавшие канон,
Нам полюбились шаткие подпорки:
Гражданственные рифмы-оговорки
И башней взгроможденный террикон.
(Тщедушный пастырь выморочных муз!
Когда твое непрочное строенье
Взметнет к чертогам свой надменный груз, –
Ты, сея лжу, воззиждешь оскуденье
Среди развала каменных пустынь!)
Но я спешу куда-то все – а ране
Я жил, мой друг, в слезах и обещаньях,
Надежных, справедливых и – п р о с т ы х.
Какой волшбою было мне дано
С упорством непреложным очевидца
Уверовать, что Англии столица
И прадедов местечко – все одно:
Что, как ни различайте чад, – в чаду
Тщеславия, в торгашеском удушье
Нелепец – Нестяжатель – Добродушец
Зажег свечу в ночи́ надменных душ.
И потому грядущее растрат
Душевности сулило мне не просто
Никчемного утрату первородства –
Но Словаря. Но кровного родства.
И потому, когда добра и зла
Разграничений видеть перестала
Душа моя – не детство оставляло
Меня, – но человечность обошла.
Входите ж в адский карнавальный круг,
Где пляшет козлоного и немудро
Петрушечник в одеждах демиурга!
Мы полюбили варварство, мой друг!
Пляши и блей, божественный козел!
Здесь, в святотатстве лубочного глума,
Мы – пленники, и нет высокоумья,
Чтоб оживить озябнувший глагол.
Зачем – для старомодных утешений
Коснеющих упрямцев и тупцов? –
Оскомины кислицы праотцов:
Слова досужих жалоб и смятений.
Гляди ж, как вхруст, за годом Новый год,
Сминает жадно площадная челюсть!
Пляши и блей, божественная нелюдь!
Исхода нет. И к черту ли – исход?
В такие вот – присяжности – года
Один и спас: петрушечное зелье
И в исступленье бесноватых зрелищ
Низкопоклонство просто ль угадать?
………..
Но что потом мы скажем, обретя
Потемки первобытные и пустошь?
Что был обряд? И не было искусства?
Что мы молились идолам, дитя?
Начаток кривды и неправоты
В надменности душевной: в убежденье,
Что ты дошел до смысла и черты
Сокрытого, что ты проник до корня
Познания, до азбуки пыльцы.
Вот, за чертой заблудшие слепцы, –
И ты им – поводырь, креститель, кормщик.
Разбитости начаток и крушенья
В назойливом, непрошенном крещенье –
Начаток зла.
И я не поручусь,
Что я не знал заране: будет груз
Обрыдлостей, издерган и отринут,
Я брошусь к благодетельным отрывкам
Из писем к вам – и горько усмехнусь:
Такая – непригляднейшая – стать:
Искать всему конечные ответы,
Сполна от их никчемности отведать
И вновь кого-то в чем-то наставлять…
Мне плохо, что, далекий и в узде,
Я не сумею вам открыть воочью
В такой ночи́ – такое чувство но́чи
Кромешной: это чувство нелюдей.
И лучше безрассветность, чем предел
Грядущего, при свете дня, бездушья:
Чем грязный и бесстыдный, как частушка,
Бездарный, как блатная песня, день.
И все что я: надежды и слова, –
Своей нехитрой мерой замеряя,
День не уйдет, пока не замарает
Стихи и сны, и даже письма к вам.
Что делать мне? Ночами теребя
Плаксивый словник заунывных песен,
Придумать худосочное «Из бездны»,
Украдкою любуясь на себя?
Или свою придумать мерку: «Ад
Не по грехам», – без вкуса и без меры
Твердить: «Сие – стигмат исконной веры».
Подумайте! – парашка – и стигмат.
Что делать мне? Какая даль иль близь
В каком краю предстанут мне защитой?
Так нету сил! (И где мой утешитель?)
Так худо мне! (И чем же мне спастись?)
Так нету сил!
…И, стало быть, пора
Искать в ночи́ не но́чи злобы – лица
Родные, и бессловно приклониться
К товарищам по перьям и пирам.
Я б навсегда укрылся, если б смог
(Как в старину сказали бы: под сенью),
в такую малость, в сущности, – в письмо
От друга, – кроме – в чем мое спасенье?
Там, под пятой воинственных систем,
В проверке человечности и мужеств,
Вы – человеки, сколько вас ни мучай:
Вы дружества не предали. Ничем.
Я не судья вам – мне б один удел:
Строжайшей и пристрастнейшей охраной
Вас удержать от ссор и перебранок! –
Да вот беда: далек я и в узде…
Когда вы притомитесь от борьбы,
Какие ждут вас пропасти и сшибки?
Но дай мне бог – грехами и в ошибке,
И чем угодно – сходным с вами быть.
Да минет вас замшелый бережок
Приюта плоти сытой и несытой!
Пускай звучит по-эллински: элита!
Пускай элита круг свой сбережет!
Когда-нибудь при яркой вспышке дня
Грядущее мое осветит кредо:
Я в человеках тож: я вас не предал.
Ничем.
Друзья, молитесь за меня!
Давным-давно, послушник честный книг,
Я книжное ж слепил стихотворенье
Про пышное узорное цветенье
Цветов морозных – про уход их в Nichts
Без увяданья.
Не мне судить вас (что уж мы цветы
Морозные взлюбили?) – за способность
Не замечать лукаво низкопробность
Под машкерадной маской красоты:
Чем жить, когда бы не притворство книг
В столпов сверженье и столпотворенье –
Когда бы не узорное цветенье
Цветов морозных, не уход их в Nichts
Без увяданья…
Поэты слепы и в потерях
Не ведают скорби потерь.
Я думаю так: не Гомера ль
Пленительность в сей слепоте.
Так надобен низким и горьким
Эпохам, живущим на слом,
Лишь росчерк огня, а не зоркость
Для трех валтасаровых слов.
От древле вселенских потемков,
От бранной и льстивой тщеты
Один и пребудет – и только –
Взыскующий иск слепоты.
Как совести – ночь одиночеств,
Как памяти честной – засов, –
Томленье без рифм и вне строчек
Любому из огненных слов.
Одни и пребывшие в мире
Останки пиров и побед –
Слова те незрячи, как лира,
Слепы, как причастность судьбе.
И знаете, друг мой, – обидишь
Неважно кого-то иль нет, –
Но коль ты ревниво всевидящ:
Всесведущ, – то ты – не поэт.
Ты вдруг ощутишь, что утерян
Бесславно язык праотцов:
Притупленных перьев затеи,
Попытки натруженных слов
Легки и пусты – безъязыцы,
Тревожно и зыбко кружа,
Споткнутся о скучные лица:
Бесстрастные лица чужан.
И что им в слезах, горевые
Уроки исчезнувших дней
Соседки моей, Ниневии?!
(«И кто зарыдает по ней?»)
Наверно, надежно порочат
Любую из трепетных тем
Представшие в немоте
Смешные потуги пророчеств!
………
Тогда-то и будет разгадан,
До срока припрятанный в стих,
От детства, от первого шага,
Мой страх оказаться в смешных…
Т о г д а казалось: долгие года
Не выветрить из памяти тоскливой
Урочный час в Совете Нечестивых:
Шаманский срам Шемякина суда.
Тогда казалось: должно уберечь,
Как юношам из очерков – мозоли,
Победный знак еврея и масона:
Последнюю, возвышенную речь.
Сударыня! – суда!.. в суде!.. судом!.. –
Мы все о нем – но пред лицом Содома,
В который каждый втянут, – пред судом мы