2. Но Батоний сообщил мне о поразительных ужасах со стороны Цезаря; Лепте он сказал еще больше, много, надеюсь, ложного, но, во всяком случае, страшного: что Цезарь не распустит войска ни на каких условиях, что на его стороне избранные преторы[2369], народный трибун Кассий и консул Лентул, что Помпей намерен покинуть Рим.
3. Но послушай! Неужели тебя огорчает тот, кто ставит себя выше дяди сына твоей сестры[2370]? И кем[2371] он побежден! Но к делу.
4. Этесии[2372] меня чрезвычайно задержали. Кроме того, из-за беспалубного родосского корабля я опоздал ровно на двадцать дней. В октябрьские календы, садясь в Эфесе на корабль, даю это письмо Луцию Тарквицию, выходящему из порта вместе со мной, но на более быстроходном корабле. Мне же, из-за родосских беспалубных кораблей и прочих длинных судов[2373], пришлось выжидать хорошей погоды; тем не менее спешу, как только возможно.
5. Благодарю, что ты уплатил мой путеольский должок. Разберись теперь, пожалуйста, в положении в Риме и реши, что мне, по-твоему, следует думать насчет триумфа, на который меня зовут друзья. Я был бы покоен, если бы триумфа не добивался Бибул, хотя он, пока в Сирии был даже один вражеский солдат, ни ногой за порог, так же, как находясь дома — из своего дома[2374]. Но теперь позор молчать[2375]. Итак, разузнай все, чтобы мы могли принять решение в день нашей встречи.
Достаточно, раз я и тороплюсь и даю письмо человеку, который приедет либо в одно время со мной, либо немногим раньше. Цицерон[2376] шлет тебе большой привет. Передай привет от нас обоих и своей Пилии и дочери.
CCLXXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., VI, 9]
Афины, 15 октября 50 г.
1. Высадившись в Пирее в канун октябрьских ид, я тотчас получил твое письмо от своего раба Акаста. Хотя я и давно ожидал его, но как только я увидел запечатанное письмо, я удивился его краткости, а как только вскрыл, снова — слиянию мелких букв, так как обычно ты пишешь очень красиво и очень четко; короче говоря, по тому, как ты написал, я понял, что за одиннадцать дней до октябрьских календ ты приехал в Рим в лихорадке. Чрезвычайно пораженный — и не более, чем мне надлежало, — я тотчас же расспрашиваю Акаста. Он отвечает, что, и по твоему, и по его мнению, и как он слыхал от твоих, ничего опасного нет. Это, казалось, подтверждает окончание письма, где ты написал, что у тебя лихорадочка. Но я тебе обязан и восхищен тем, что ты все-таки написал мне собственноручно. Итак, об этом достаточно. Надеюсь на твое благоразумие и умеренность и, уступая Акасту, клянусь, уверен, что ты уже здоров, как я и хочу.
2. Радуюсь, что ты получил от Туррания мое письмо. Последи, если ты мне друг, за честолюбием подделывателя[2377]своими глазами. Что же касается Прециева наследства[2378], которое, клянусь, меня глубоко удручает, ибо я его любил, то постарайся, чтобы тот к нему не притронулся, как бы мало оно ни было. Ты скажешь, что мне нужны деньги для подготовки к триумфу. Как увидишь, я, следуя твоим наставлениям, не окажусь ни пустым в своем домогательстве триумфа, ни скромным в своем отказе от него.
3. Как я понял из твоего письма, ты слышал от Туррания, что я передал провинцию брату. Неужели я настолько не почувствовал благоразумия твоего письма? Ты писал, что воздерживаешься[2379]. Что было достойно колебания, если бы у меня были основания оставить брата и притом такого брата? Я в этом усмотрел отсутствие доводов у тебя, а не воздержание от суждения. Ты убеждал меня ни в каком случае не оставлять мальчика Квинта Цицерона. Сон этот видел и я, мы признавали необходимым все одно и то же, как будто мы обсудили. Поступать иначе не следовало, и твое продолжительное воздержание избавило меня от сомнений. Но ты, я считаю, получил более подробное письмо об этом.
4. Я собирался отправить к вам завтра письмоносцев, которые, как я считаю, прибудут раньше, чем наш Сауфей. Но едва ли будет правильным, если он приедет к тебе без письма от меня.
5. Как ты мне обещал, напиши мне подробно о моей Туллиоле, то есть о Долабелле, о государстве, которое, как я предвижу, в величайшей опасности, о цензорах, а особенно, что будет насчет статуй и картин; будет ли доложено[2380]. Отправляю это письмо в октябрьские иды, в день, когда, как ты пишешь, Цезарь ведет четыре легиона. Прошу, что для нас готовится? Мое жилье в крепости, в Афинах, мне теперь нравится.
CCLXXXII, Теренции, в Рим
[Fam., XIV, 5]
Афины, 16 октября 50 г.
Марк Туллий Цицерон шлет большой привет своим Теренции и Туллии.
1. Если ты и свет мой Туллия здравствуете, я и любезнейший Цицерон здравствуем. В канун октябрьских ид мы прибыли в Афины после медленного и неблагоприятного плавания при вполне противных ветрах. Когда мы сходили с корабля, нас встретил с письмом Акаст, прибывший на двадцать первый день, — очень скоро. Получил твое письмо, из которого понял что ты опасаешься, что твое предыдущее письмо не было вручено мне. Все твои письма мне вручены, и ты обо всем написала чрезвычайно тщательно, и это было мне очень приятно. Я не удивился тому, что письмо, которое доставил Акаст, было кратким: ведь ты уже ждешь меня самого, вернее, нас самих, в то время как мы хотим приехать к вам возможно скорее, хотя я и понимаю, в какое государство мы приезжаем; ведь из писем многих друзей, которые доставил Акаст, я узнал, что дело идет к войне, так что мне, по приезде, нельзя будет скрыть своего мнения. Однако, так как от судьбы не уйти, мы постараемся приехать возможно скорее, чтобы тем легче обдумать положение в целом.
2. Прошу тебя поспешить мне навстречу возможно дальше, насколько это будет на пользу твоему здоровью.
3. Что касается Прециева наследства[2381], которое мне, право, доставляет большую скорбь (ведь я глубоко любил его), то позаботься, пожалуйста, вот о чем: если продажа с торгов будет до моего приезда, то пусть Помпоний или, если он не будет в состоянии, Камилл[2382] позаботится о моем деле; я же, по благополучном приезде, сам сделаю все остальное; если же ты уже выехала из Рима, то все-таки постарайся, чтобы так и произошло. Мы же, если боги помогут, надеемся быть в Италии приблизительно к ноябрьским идам. Вы же, моя любезнейшая и желаннейшая Теренция и Туллиола, берегите здоровье, если любите нас. Афины, за четырнадцать дней до ноябрьских календ.
CCLXXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., VII, 1]
Афины, 16 октября 50 г.
1. Я действительно дал Луцию Сауфею[2383] письмо и дал к тебе одному, потому что, хотя у меня и не было достаточного времени для писания, я тем не менее не хотел, чтобы человек, столь тебе близкий, пришел к тебе без моего письма. Но, судя по тому, как ходят философы, я считал, что это будет тебе вручено раньше. Но если ты уже получил то письмо, то ты знаешь, что я прибыл в Афины в канун октябрьских ид; что я, сойдя с корабля в Пирее, получил твое письмо от нашего Акаста, будучи встревожен тем, что ты приехал в Рим в лихорадке; что я, однако, начал приходить в хорошее настроение, так как Акаст рассказывает об улучшении твоего здоровья то, что я хочу; но что я пришел в ужас от того, что твое письмо сообщает насчет легионов Цезаря, и обратился к тебе с просьбой принять меры, чтобы честолюбие того, кого ты знаешь[2384], не повредило мне кое в чем, и — об этом я уже давно тебе писал, а Турраний иначе сказал тебе в Брундисии, о чем я узнал из того письма, которое получил от прекрасного человека Ксенона, — вкратце изложил, почему я не поставил во главе провинции брата Квинта. Вот о чем приблизительно говорится в том письме.
2. Теперь слушай остальное. Во имя судьбы! Всю свою любовь, какой ты меня окружил, всю свою проницательность, которую я, клянусь, признаю исключительной во всех отношениях, употреби на старание подумать обо всем моем положении. Ведь я, мне кажется, предвижу такую великую схватку[2385], — если только тот же бог, который лучше, чем мы смели желать, избавил нас от войны с парфянами, не обратит своего взора на государство, — такую великую, какой не было никогда. Допустим, что это зло для меня — общее со всеми. Отнюдь не поручаю тебе думать об этом; возьмись, прошу тебя, за мою собственную проблему. Разве ты не видишь, что это по твоему побуждению я сблизился с обоими? И мне хотелось бы уже вначале услыхать твое самое дружеское предостережение.
Хитрая лесть их в груди у меня не опутала сердца[2386].
Однако ты, наконец, все-таки убедил меня сблизиться — с одним[2387], так как он оказал мне величайшую услугу, с другим[2388], так как он имел такое влияние. И вот я так и поступил и своей уступчивостью достиг того, что ни одному из них никто не дороже меня.