[2426] прошла и наступает другая, более легкая. Теренция же, которая прибыла к воротам Брундисия как раз в то время, когда я в гавань, и встретилась со мной на форуме, рассказала, что Луций Понций говорил ей в требульской усадьбе, будто бы и та прошла. Если это так, это то, чего я, клянусь, сильнее всего желаю и этого ты, надеюсь, достиг своим благоразумием и воздержанностью.
3. Перехожу к твоим письмам, которых я в одно время получил шесть сотен, — одно приятнее другого; по крайней мере, те, что написаны твоей рукой. Руку Алексида я любил, потому что она так близко напоминала твой почерк; не любил, потому что она указывала на твое нездоровье. Так как было упомянуто о нем, скажу, что я оставил в Патрах больным Тирона, молодого человека, как ты знаешь, и, если хочешь, прибавь — честного. Ничего лучшего я не видел. И вот, я горько переношу разлуку, и хотя он, казалось, не в тяжелом состоянии, тем не менее я волновался и возлагаю величайшую надежду на заботливость Мания Курия, о которой Тирон мне писал и сообщил многое. Курий же почувствовал сам, как ты хочешь, чтобы он был любим мной, и это очень обрадовало меня. И клянусь, в этом человеке есть природная обходительность, которую легко полюбить. Я увожу его завещание, скрепленное печатями троих Цицеронов и преторской когорты. Он объявил тебя наследником всего имущества, меня — четвертой части. В Акции на Коркире[2427] Алексион богато одарил меня. Воспрепятствовать Квинту Цицерону посетить Фиамид не было возможности.
4. Я доволен, что ты получаешь отраду от своей дочки и соглашаешься с тем, что желание иметь детей естественно. Право, если этого нет, то у человека не может быть никакой природной связи с человеком, а с ее уничтожением уничтожается общность жизни. «Да будет хороший исход!» — говорит Карнеад[2428]; это — дурно, но все-таки разумнее, чем наш Луций и Патрон[2429], которые все относя к себе, считают, что никогда ничего не делается для другого, и утверждая, что благим мужем следует быть для того, чтобы не терпеть бед, а не потому, что это хорошо от природы; не понимают, что говорят о хитром человеке, а не о благом муже. Но это, полагаю, есть в тех книгах[2430], расхваливая которые, ты прибавил мне силы духа.
5. Возвращаюсь к делу. Как ждал я письма, которое ты, по твоим словам, дал Филоксену! Ведь ты написал, что в нем есть о речи Помпея в Неаполе. Патрон вручил мне его в Брундисии; получил он его, полагаю я, в Коркире. Ничто не могло быть приятнее. В нем было о положении государства, о мнении, которого этот муж держится насчет моей неподкупности, о благоволении, какое он проявил в той речи, произнесенной насчет триумфа. Однако вот самое приятное: я понял, что ты к нему явился, чтобы выяснить его отношение ко мне. Это оказалось для меня самым приятным.
6. Что же касается триумфа, то я никогда не испытывал страстного желания до бессовестнейшего письма Бибула, за которым с великой торжественностью последовало моление[2431]. Будь им совершено то, о чем он написал, я радовался бы и способствовал почету. Но чтобы тот, кто ни ногой за ворота, пока враг был по эту сторону Евфрата, был возвеличен почестями, а я, на чье войско возлагало надежду его войско, не достиг того же, — бесчестье для нас, для нас, говорю, присоединяя тебя. Поэтому испробую все и, как надеюсь, достигну. Если бы ты был здоров, для меня кое-что уже было бы надежным. Но, надеюсь, ты будешь здоров.
7. За должок Нумерию я очень обязан тебе. Что высказал Гортенсий, хочу я знать, — что высказывает Катон; во всяком случае, он по отношению ко мне был позорно недоброжелателен: он засвидетельствовал мою неподкупность, справедливость, мягкость, добросовестность, о чем я не просил; чего я требовал, в том отказал[2432]. Как Цезарь в том письме, в котором он меня поздравляет и обещает все, веселится по поводу несправедливости неблагодарнейшего по отношению ко мне Катона! И он же Бибулу — двадцатидневные[2433]. Прости меня: не могу перенести это и не перенесу.
8. Очень хочу ответить на все твои письма, но нет необходимости: ведь вскоре увижу тебя. Все-таки одно, о Хрисиппе; ведь тому, другому, поденщику, я меньше удивился; тем не менее нет ничего более нечестного даже, чем он. Но чтобы Хрисипп, которого я за какие-то крохи образования охотно видел, относился с почетом, покинул мальчика без моего ведома! Умалчиваю о многом другом, о чем узнаю, умалчиваю о воровстве; не мирюсь с побегом, который показался мне наибольшим преступлением. Поэтому я воспользовался тем старым положением, по преданию, претора Друза[2434], — о том, кто, став свободным, не дал той же клятвы; я заявил, что не признавал тех свободными, тем более, что никто не присутствовал, кто мог бы по правилам защитить их в суде[2435]. Ты примешь это так, как тебе будет угодно; я соглашусь с тобой.
На одно красноречивейшее твое письмо я не ответил — на то, в котором говорится об опасностях для государства: что мне было писать в ответ? Я был очень встревожен. Но парфяне[2436], которые неожиданно оставили Бибула полуживым, заставляют меня ничего особенно не бояться.
CCXCIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., VII, 3]
Требульская усадьба, 9 декабря 50 г.
1. За семь дней до декабрьских ид я приехал в Экулан[2437] и там прочел твое письмо, которое мне вручил Филотим. От него при первом взгляде я получил удовольствие, потому что оно было написано тобой самим; затем его особенная заботливость и тщательность меня удивительно обрадовали. Прежде всего то, в чем ты не согласен с Дикеархом[2438], хотя я и домогался этого сильнейшим образом и с твоего одобрения, — чтобы я был в провинции не дольше года, — все-таки было совершено не благодаря моим усилиям. Так и знай, в сенате ни разу ни об одном из нас, получивших провинции, не было сказано ни слова с тем, чтобы мы оставались в них дольше, чем следовало по постановлению сената[2439]; так что я не повинен даже в том, что пробыл более короткий срок, чем, возможно, оказалось бы полезным.
2. Но, видимо, кстати говорят: «Что, если это лучше?», как именно в этом случае. Может ли быть доведено дело до согласия[2440] или же до победы честных, и в том и другом случае я хотел бы либо быть пособником, либо не быть, во всяком случае, непричастным. Если же честных побеждают, то, где бы я ни был, я был бы побежден вместе с ними. Поэтому быстрота моего возвращения не должна вызывать раскаяния; так что, если бы у меня не возникли помыслы о триумфе, которые и ты одобряешь, то, право, ты не долго искал бы того мужа, который представлен в шестой книге[2441]. Ну, что мне сделать для тебя, проглотившего те книги? Итак, именно теперь не поколеблюсь отказаться от столь великого дела, если это будет более правильным. Но и о том и о другом одновременно говорить невозможно — и о триумфе честолюбиво и о государстве свободно. Но не сомневайся: то, что более честно, для меня будет на первом месте.
3. Что же касается того, что, по-твоему, полезнее — или потому что это безопаснее для меня, или даже для того, чтобы я мог принести пользу государству, — чтобы я обладал военной властью[2442], то при встрече мы обсудим, каково положение: ведь дело требует рассмотрения, хотя я во многом с тобой согласен. Что касается моего отношения к положению государства, то ты хорошо поступаешь, не сомневаясь в нем, и правильно судишь, полагая, что тот[2443] был ко мне щедр вовсе недостаточно, в сравнении с моими заслугами, в сравнении с его расточительностью по отношению к другим, и ты правильно объясняешь причину этого, и с тем, что, как ты пишешь, было решено насчет Фабия и Каниния[2444], это вполне согласуется. Будь это иначе и излей он на меня всего себя, все же та хранительница Рима[2445], о которой ты пишешь, заставила бы меня помнить о преславной надписи и не позволила бы мне уподобиться Волкацию или Сервию[2446], которыми доволен ты, но пожелала бы, чтобы я и высказывал и защищал нечто, достойное меня. Право, я так бы и действовал, будь это дозволено, иным способом, нежели тот, которым теперь следует действовать.
4. За свою власть сражаются люди в настоящее время с опасностью для государства. Ибо, если защищается государственный строй, почему он не был защищен, когда он сам[2447] был консулом? Почему я, от дела которого зависело спасение государства, не был защищен в следующем году? Почему ему продлили военную власть и почему тем способом[2448]? Почему боролись с таким трудом, что обсудить вопрос о нем в его отсутствие[2449] предложило десять народных трибунов? Вследствие этого он настолько усилился, что теперь от одного гражданина[2450]