[2838], как его назвал Сальвий[2839]. Он доставил твои содержательнейшие письма, которые влили в меня нечто вроде души; ведь возрожденным я себя не могу назвать. Но ты явно совершил главное. Ведь я, верь мне, уже не стремлюсь достигнуть счастливого исхода; ведь я вижу, что ни если будут живы они оба, ни если этот один, у нас никогда не будет государства. Поэтому я и не надеюсь на покой для себя и уже не отвергаю никакой горечи. Одного только я боялся: что совершу что-нибудь позорное или, скажу я, что уже совершил.
2. Итак, считай, что ты мне прислал спасительные письма, и не только вот это, более длинное, яснее которого, совершеннее которого ничто не может быть, но и то, более краткое, в котором самым приятным для меня было, что Секст[2840] одобряет мое решение и поступок, и ты меня чрезвычайно обязал ...[2841], знаю, и что он меня любит и что он понимает, что правильно. Но твое более длинное письмо избавило от огорчения не только меня, но и всех моих. Поэтому последую твоему совету и буду в формийской усадьбе, и чтобы мой выезд навстречу под Рим[2842] не был замечен, и чтобы в случае, если я не увижу его ни здесь, ни там, он не считал, что я его избегал.
3. Что же касается твоего совета, чтобы я его[2843] просил позволить мне воздать Помпею то же, что я воздал ему, то ты поймешь, что я уже давно так поступаю, из писем Бальба и Оппия, копии которых я тебе посылаю. Посылаю также письмо Цезаря к ним, написанное в здравом уме, насколько это возможно среди такого безумия. Но если Цезарь мне этого не позволит, ты, вижу я, находишь, что мне следует предпринять ведение переговоров о мире; в этом деле я не боюсь опасности (ведь когда их угрожает так много, почему не согласиться мне заключить условие с самой почетной?), но боюсь, как бы чем-нибудь не создать затруднений Помпею, чтобы он не повернул на меня... чудовище, голову страшной Горгоны[2844]. Ведь наш Гней в удивительной степени проникся желанием подражать царствованию Суллы. Знаю, что говорю тебе. Никогда не делал он ничего более явно. «Так с этим ты хочешь быть вместе?» — скажешь ты. Благодеяние, верь мне, удерживает меня, не дело (как в деле Милона, как в ... но довольно)[2845]. — «Следовательно, дело[2846] не честно?».
4. Напротив, честнейшее, но его будут вести, запомни, сквернейшим образом. Первое решение — это удушить Рим и Италию голодом, затем опустошать страну, жечь, не щадить денег богачей. Но так как я того же самого боюсь с этой[2847] стороны, то если с той не будет благодеяния, я счел бы более правильным вытерпеть любое дома. Но тот[2848], я считаю, обязал меня такой услугой, что я не смею навлечь на себя обвинение в неблагодарности, хотя ты развернул справедливую защиту и этого дела[2843].
5. Насчет триумфа я с тобой согласен; я совсем откажусь от него легко и охотно. Нахожу, что будет превосходно, если, пока мы блуждаем, подкрадется время отправиться в плавание[2849]. «Если только, — скажешь ты, — тот[2850] будет достаточно силен». Он даже сильнее, нежели я полагал. На него ты можешь вполне рассчитывать. Обещаю тебе, если он будет в силе, он не оставит в Италии ни одной черепицы. — «Следовательно, при твоем соучастии?». Клянусь, и против своих взглядов и против авторитета всех древних я жажду уехать — не столько, чтобы помочь той стороне, сколько чтобы не видеть этой[2851]. Не считай, что безумства этих выносимы и что они будут, в одном роде. Впрочем, как ты не видишь следующего: когда упразднены законы, судьи, суды, сенат, то страстей, дерзости, расходов, нищеты стольких самых нищих людей не могут выдержать ни частные средства, ни государство. Итак, уеду отсюда при любых условиях плавания; пусть будет даже то, что ты предвидишь, но непременно уеду. Ведь я буду знать то, чего ты ждешь, — что произошло в Брундисии.
6. Тому, что честные мужи, по твоим словам, одобряют то, что я до сего времени сделал, и знают, что я не уезжал, я очень рад, если теперь уместна какая-либо радость. О Лентуле[2852] я разузнаю более тщательно; я поручил это Филотиму, храброму человеку и чрезмерному оптимату.
7. Последнее — это, что тебе, быть может, уже не о чем писать. Теперь ведь невозможно писать ни о чем другом, а об этом что еще можно придумать? Но так как нет недостатка ни в уме (клянусь, говорю, что думаю), ни в любви, которая побуждает и мой ум, продолжай, как поступаешь, и пиши, сколько можешь.
Что ты не приглашаешь меня в Эпир, хотя я и не обременительный спутник, меня несколько сердит. Но будь здоров; ибо как тебе следует гулять, умащаться, так мне спать; твое письмо, право, навеяло на меня сон.
CCCLXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IX, 8]
Формийская усадьба, 14 марта 49 г.
1. За день до ид, когда я обедал, во всяком случае — ночью, Стаций доставил краткое письмо от тебя. Ты спрашиваешь о Луции Торквате; уехал не только Луций, но и Авл, первый два, второй много дней назад[2853]. Ты пишешь о продаже реатинцев в рабство[2854], — меня огорчает, что в Сабинской области происходит посев проскрипции. Что многие сенаторы в Риме, и я слыхал. Чем можешь ты объяснить, почему они уезжали?
2. В этих местах считают, скорее на основании догадок, нежели на основании известий или писем, что Цезарь будет в Формиях за десять дней до апрельских календ. Я хотел бы иметь здесь ту Минерву Гомера, в образе Ментора, чтобы сказать ей:
Как подойти мне? Какое скажу я приветствие, Ментор?[2855]
Я никогда не думал ни над одним более трудным делом, но все же думаю и не окажусь неподготовленным, насколько это возможно среди несчастий. Но береги здоровье; ведь твой день[2856], полагаю, был вчера.
CCCLXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IX, 9]
Формийская усадьба, 17 марта 49 г.
1. На другой день после ид я получил три твоих письма; они были отправлены за три, за два дня и в канун ид. Итак, сначала отвечу на самое давнее. Согласен с тобой в том, что мне следует оставаться именно в формийской усадьбе, а также насчет Верхнего моря, и попытаюсь, как я тебе писал ранее, каким только смогу способом, с его[2857] согласия, не касаться никакой части государственных дел. Ты хвалишь за то, что я, как я писал, забываю прежние поступки и провинности нашего друга[2858]; я так и поступаю. Более того, я не помню, о чем ты упоминаешь, — в чем он не так поступил по отношению ко мне лично; — в такой степени я хочу придавать больше значения признательности за благодеяние[2859], нежели скорби за несправедливость. Итак, сделаю, как ты находишь нужным, и соберусь с силами. Ведь я рассуждаю всякий раз, как брожу по имению, и бродя не перестаю обдумывать свои положения. Но решение некоторых из них очень трудно. Что касается оптиматов, то пусть будет вполне так, как ты хочешь; но ты знаешь известное «Дионисий в Коринфе»[2860]. Сын Титиния у Цезаря. Но ты, кажется, как будто опасаешься, что твои советы мне не нравятся; мне же доставляет удовольствие только твой совет и письмо. Поэтому поступай так, как обещаешь, — не переставай писать мне обо всем, что бы тебе ни пришло на ум. Для меня ничто не может быть более приятным.
2. Перехожу теперь ко второму письму. Ты справедливо не веришь насчет численности солдат. Клодия писала, что их больше как раз наполовину. Ложно и насчет порчи кораблей[2861]. Ты хвалишь консулов; и я хвалю присутствие духа, но порицаю решение. Вследствие их разъезда исключены действия в пользу мира, о которых я как раз и помышлял. Поэтому я впоследствии отослал тебе книгу Деметрия о согласии и дал Филотиму. Я не сомневаюсь, что угрожает погибельная война, начало которой будет вызвано голодом. И я тем не менее страдаю, что не участвую в этой войне! Столь велика будет ее преступность, что, в то время как не кормить родителей грешно, наши главари сочтут допустимым убить голодом древнейшую и священнейшую родительницу — родину. К тому же я боюсь этого не на основании предположений, я присутствовал при разговорах. Весь этот флот из Александрии, Колхиды, Тира, Сидона, Арада, Кипра, Памфилии, Ликии, Родоса, Хиоса, Византия, Лесбоса, Смирны, Милета, Коса подготовляется, чтобы перерезать пути подвоза в Италию и занять хлебородные провинции[2862]. А каким разгневанным он[2863] придет! И более всего как раз на тех, которые ему желали наибольшего благополучия, словно покинутый теми, кого он покинул. Поэтому для меня, сомневающегося в том, что мне пристало делать, от расположения к нему возникает огромное бремя; если отбросить расположение, для меня было лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его. Насчет севера