[2990] в ответ на мое: «Секст, так что же?». — «Но не без дела, — говорит, — погибну,... не без славы. Нечто великое сделаю, что и потомки услышат»[2991]. И вот авторитет его жив для меня, а столь похожий на него сын пользуется у меня таким же весом, каким пользовался он. Пожалуйста, передай ему от меня самый большой привет.
2. Хотя ты и не откладываешь своего совета на отдаленное время (ведь тот купленный миротворец[2992], я считаю, уже произнес речь; кое-что уже было принято на заседании сенаторов, — сенатом ведь их не считаю), однако ты держишь меня в ожидании: но оно тем меньше, что я не сомневаюсь в том, что мне, по твоему мнению, следует делать. Как это Флавию дают легион и Сицилию, как ты пишешь, и это уже совершается[2993]? Какие это, по-твоему, преступления, которые частью уже подготовляются и замышляются, частью произойдут в соответствии с нынешними обстоятельствами? Я, со своей стороны, пренебрегу законом твоего единоплеменника Солона, как, думается мне, и моего, который назначил лишение гражданских прав тому, кто во время раздоров не был бы на той или другой стороне, и если ты не иного мнения, я отойду и от этой и от той[2994]. Но первое для меня более определенно; однако не буду предвосхищать. Подожду твоего совета и того письма, которое, как я писал, тебе следовало дать Кефалиону, если ты уже не отправил другого.
3. Ты пишешь — не потому что ты откуда-либо слыхал, но что ты сам считаешь, — что меня привлекут, если будут переговоры о мире; мне совсем не приходит на ум, что за переговоры о мире могут быть, когда для того[2995] дело вполне решенное отнять у Помпея войско и провинцию, если сможет; разве только тот, подкупленный деньгами, может его убедить сохранять спокойствие, пока посредники будут ездить взад и вперед. Не вижу ничего, на что я бы мог надеяться или что я бы теперь считал возможным. Тем не менее вот достойное порядочного человека и нечто великое из важнейших государственных вопросов: следует ли приходить на совет тирана, если он намерен обсуждать какое-нибудь благое дело? Итак, если произойдет что-либо в таком роде, что меня призовут (со своей стороны, я в это не верю; ведь то, что я собирался сказать насчет мира, я сказал; он решительно отверг), все-таки если что-нибудь случится, обязательно напиши, что мне, по твоему мнению, следует делать. Ведь до сего времени со мной не случалось ничего, что требовало бы большего обсуждения. Радуюсь, что тебе доставили удовольствие слова Требация, честного мужа и гражданина, и этот твой частый возглас «очень хорошо!» до сего времени один только и доставлял мне удовольствие. Письма твоего жду с нетерпением; уверен, что оно уже отослано.
4. Ты с Секстом сохранили то же достоинство, которому ты обучаешь меня. Твой Целер более красноречив, нежели мудр. То, что ты слыхал от Туллии насчет юношей, справедливо. Участь Муция[2996], о которой ты пишешь, на деле не кажется мне такой печальной, как на словах. Наше нынешнее состояние — это блуждание, наподобие смерти. Ведь мне следовало заниматься государственными делами либо свободно среди дурных, либо даже с опасностью вместе с честными. Мне надо либо следовать безрассудству честных, либо нападать на дерзость бесчестных. И то и другое опасно, а то, что я делаю, позорно, но не безопасно.
Тот, кто посылал сына в Брундисий для переговоров о мире[2997] (о мире я того же мнения, что и ты, — притворство явное, а война подготовляется самым усиленным образом), тот, а не я, по-моему, и будет отправлен послом; об этом до сего времени, как я желал, не было никакого упоминания. Тем менее необходимым считаю я писать или даже думать о том, что я буду делать, если случится так, что я буду отправлен в качестве посла.
CCCLXXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., X, 2]
Аркская усадьба, 6 апреля 49 г.
1. Когда я, получив в апрельские ноны твое письмо, которое доставил Кефалион, на другой день собирался остановиться в Минтурнах, чтобы затем ехать дальше, я задержался в аркской усадьбе брата, чтобы находиться в более укрытом месте, пока не будут доставлены какие-нибудь более определенные сведения, и чтобы то, что может совершиться без меня, совершалось нисколько не меньше. Щебетунья[2998] уже здесь, и душа горит, но не известно, куда и по какому пути. Но это будет забота моя и опытных.
2. Ты, однако, в чем сможешь, помогай мне советами, как ты поступал до сего времени. Затруднения неразрешимые. Судьбе следует доверить все. Мы делаем попытку без какой-либо надежды. Если случится что-нибудь лучшее, будем удивлены. Я не хотел бы, чтобы Дионисий приезжал ко мне; о нем мне писала моя Туллия. И время неподходящее, и я бы не хотел, чтобы человек, не относящийся ко мне по-дружески, был зрителем моих неприятностей, особенно столь больших. Не хочу, чтобы ты был ему недругом из-за меня.
CCCLXXVIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., X, 3]
Аркская усадьба, 7 апреля 49 г.
Хотя мне и совсем не о чем было писать, но вот последнее, что я желал бы знать: уехал ли он[2999], в каком положении он оставил Рим, кого поставил во главе каждой области и над каждым делом в самой Италии, кто именно на основании постановления сената отправлен послами к Помпею и к консулам для переговоров о мире? Итак, желая знать это, я потрудился и шлю тебе это письмо. Итак, ты поступишь хорошо и обяжешь меня, известив меня об этом и о другом, если будет что-либо, что нужно знать. Я жду в аркской усадьбе, пока не узнаю этого.
CCCLXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., X, 3a]
Аркская усадьба, 7 апреля 49 г.
1. За шесть дней до ид я продиктовал это письмо к тебе, второе в один и тот же день, а накануне отправил более длинное, написанное собственноручно. Тебя, говорят, видели в регии[3000], и я не порицаю, раз я сам не избежал этого порицания. Но я жду твоего письма и уже совсем не вижу, чего мне ждать, но все-таки если и нечего будет, то об этом самом, пожалуйста, и напиши мне.
2. В своем письме Цезарь прощает мне, что я не приехал, и говорит, что принимает это в самом лучшем смысле. Легко мирюсь с тем, что он пишет: Титиний и Сервий жаловались ему, что он не сделал им такой же уступки, как мне[3001]. Смешные люди! Послав сыновей осаждать Гнея Помпея[3002], сами они не решились прийти в сенат! Все-таки посылаю тебе копию письма Цезаря.
CCCLXXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., V, 4]
Кумская усадьба, 14 апреля 49 г.
1. Я получил от тебя в один и тот же день много писем; все написаны тщательно, а то, которое было наподобие свитка, заслуживает частого прочтения, что я и делаю. Над ним ты не напрасно потрудился; мне, по крайней мере, ты сделал очень приятное. Потому настоятельно прошу тебя делать это возможно чаще до тех пор, пока будет возможно, то есть пока ты будешь знать, где я. Что же касается оплакивания, что я ежедневно делаю, то пусть оно у меня либо совсем прекратится, если это возможно, либо несколько умерится, что, конечно, возможно. Ведь я думаю уже не о том, какое утратил я достоинство, какие почести, какой образ жизни, но о том, чего я достиг, что совершил, с какой славой жил, какое, наконец, при этих бедах различие между мной и теми, из-за которых я все утратил. Это они сочли, что не могут добиться свободы для своей алчности, если не изгонят меня из государства[3003]. Куда прорвалось доверие к их союзу и преступному соглашению, ты видишь.
2. Один[3004] пылает яростью и преступлением, и оно нисколько не ослабевает, но с каждым днем усиливается; недавно вытеснил из Италии, теперь пытается преследовать в другой части, в другой отнять у него[3005] провинцию, и он уже не отвергает, но некоторым образом требует, чтобы его называли тираном, каковым он и является.
3. Другой[3006], тот, кто некогда даже не пытался поднять меня, распростертого у его ног[3007], кто заявил, что он против воли этого[3008] ничего не может сделать, выскользнув из рук и уйдя от меча тестя[3009], подготовляет войну на суше и на море, не несправедливую, с его стороны, но и законную, и необходимую, однако губительную для его сограждан, если он не победит, разорительную, если он даже победит.
4. Не только деяния этих величайших императоров[3010] не ставлю я выше своих, но даже самую их судьбу. Им, по-видимому, досталась прекраснейшая, мне же — суровая. И в самом деле, кто может быть счастливым, когда отечество из-за него либо покинуто, либо угнетено? И если я, как ты меня убеждаешь, справедливо сказал в тех книгах[3011], что благом бывает только то, что честно, что злом — только то, что позорно, то, конечно, глубоко несчастны они оба, для каждого из которых неприкосновенность и достоинство отечества всегда значили меньше, чем личное господство и собственные выгоды.