4. Остается утешать тебя и приводить соображения, чтобы попытаться отвлечь тебя от огорчений. Но этой способностью утешить себя самого или другого ты сам обладаешь в наибольшей степени, если ею кто-либо когда-либо обладал; потому этой области, которая основана на каких-то особенных соображениях и учениях, я не стану касаться; всецело оставлю ее тебе. Что достойно смелого и мудрого человека, чего от тебя требует высокое положение, чего требует величие духа, чего требует пройденная тобою жизнь, чего требуют науки, которыми ты славился с детства, — ты решишь сам. Я же, будучи в состоянии понять и высказать мнение, так как нахожусь в Риме и это меня заботит и привлекает мое внимание, подтверждаю тебе одно: в тяжком положении, в каком ты теперь[3554], ты не будешь особенно долго; но в том, в каком и мы, ты будешь, пожалуй, всегда.
5. Во-первых, я вижу, что тот, кто могущественнее всех[3555], склонен согласиться на твое восстановление. Не пишу этого необдуманно: чем менее я близок ему, тем с большим любопытством изучаю его. Чем ему легче дать неблагоприятный ответ тем, на кого он разгневан[3556], тем он до сего времени медлительнее в избавлении тебя от тяготы. Но его близкие, и притом те, кто ему приятнее всех, высказывают о тебе удивительные мнения. К этому нужно прибавить расположение народа или, лучше, всеобщее согласие. А то, которое теперь, правда, менее всего могущественно, — я говорю о государстве, — вскоре, верь мне, всеми своими силами будет просить за тебя тех, кто над ним властвует.
6. Итак, возвращаюсь к тому, чтобы даже обещать тебе кое-что, от чего я первоначально отказался. Я и сойдусь с его самыми близкими, которые меня очень почитают и со мной проводят много времени, и проникну в его круг, чего до сего времени не допускала моя совестливость, и, конечно, пойду всеми путями, какими сочту возможным достигнуть того, чего мы желаем. Во всех этих отношениях я сделаю больше, нежели решаюсь написать. Прочее, что многие, как я наверное знаю, раздобыли для тебя, я приготовил полностью. В моем имуществе нет ничего, что я предпочел бы видеть своим, а не твоим. Об этом и обо всей этой стороне дела пишу тем более скупо, что предпочитаю, чтобы ты надеялся воспользоваться своим имуществом, в чем сам я уверен.
7. Заканчивая, молю и заклинаю тебя проявить величайшую твердость духа и помнить не только то, что ты получил от других великих мужей, но также то, до чего ты дошел умом и изучением. Если ты соберешь всё это, ты будешь и питать наилучшие надежды на всё и мудро переносить то, что случится, каким бы оно ни было. Но ты знаешь это лучше, даже — лучше всех. Я же самым ревностным и самым внимательным образом буду заботиться обо всем, что мне покажется важным для тебя, и сохраню память об услугах, оказанных тобой мне в самое печальное для меня время[3557].
CCCCLXXIX. Квинту Лигарию
[Fam., VI, 13]
Рим, август или сентябрь 46 г.
Цицерон Лигарию[3558].
1. Хотя, в такое время для тебя, мне, ввиду нашей дружбы, и следовало написать тебе кое-что либо с целью утешения, либо с целью поддержки, я всё же не сделал этого до сего времени, так как мне казалось, что я своими словами не могу ни смягчить, ни облегчить твоей скорби. Но после того как у меня появилась большая надежда, что обстоятельства сложатся так, что мы вскоре увидим тебя среди нас восстановленным в правах, я не мог сдержаться, чтобы не изложить тебе своего мнения и пожеланий.
2. Итак, прежде всего напишу тебе о том, что я понимаю и усматриваю: Цезарь не будет особенно суров к тебе, так как и обстоятельства, и время, и мнение людей, а также, как мне кажется, его собственная склонность с каждым днем делают его мягче, и я чувствую это и по отношению к остальным, а насчет тебя также слышу от его самых близких[3559], которых я вместе с твоими братьями не перестаю умолять с того времени, как из Африки пришло первое известие[3560]. По своей доблести, братской любви и редкостной дружбе к тебе и в своей внимательной и постоянной заботе о твоем благополучии они преуспевают настолько, что я не вижу ничего, в чем сам Цезарь не был бы готов сделать им уступку.
3. Но если это происходит медленнее, чем нам хочется, то это потому, что, ввиду важных занятий у того, от которого всего добиваются, доступ к нему был несколько труден. И в то же время, будучи разгневан событиями в Африке[3561], он, по-видимому, хочет дольше держать в тревоге тех, от кого он, по его мнению, дольше терпел огорчения[3562]. Но к этому он, как мы понимаем, с каждым днем относится все терпимее и мягче. Поэтому верь мне и запомни: это я подтвердил тебе, что ты в своем тяжелом положении не будешь особенно долго.
4. Изложив свое мнение, я лучше докажу не на словах, а на деле, что я хочу сделать для тебя. Если бы я обладал такой властью, какой я должен был обладать в том государстве, перед которым у меня такие заслуги, какие находишь ты, то даже ты не испытывал бы этих лишений. Ведь мое влияние сломила та же причина, которая подвергла опасности и твое благополучие. Тем не менее всё, что только ни будет значить призрак моего былого достоинства, всё, что только ни будут значить остатки влияния, мое рвение, проницательность, старания, преданность, — ни в каком отношении не изменят твоим честнейшим братьям.
5. Ты же старайся сохранять смелость духа, которой ты всегда обладал, во-первых, по тем причинам, о каких я написал, во-вторых, потому, что ты как государственный деятель придерживался таких взглядов и убеждений, что ты должен не только надеяться на счастливый оборот дела, но также, — если бы все сложилось неблагоприятно, — все-таки, в сознании правоты своих поступков и замыслов, особенно и с особенным величием духа переносить всё, что ни случится.
CCCCLXXX. Сервию Сульпицию Руфу, в провинцию Ахайю
[Fam., IV, 3]
Рим, начало сентября 46 г.
Марк Туллий Цицерон шлет привет Сервию Сульпицию.
1. Каждый день многие рассказывают мне, что ты сильно встревожен и что тебя, среди общих несчастий, удручает особенная скорбь. Хотя я и менее всего удивляюсь этому и признаю это до некоторой степени своим уделом, я все же скорблю из-за того, что ты, наделенный едва ли не исключительной мудростью, не наслаждаешься своими благами, но страдаешь от чужих несчастий. Что касается меня, то хотя я и не допускаю, что кто-либо испытал большее огорчение от погибели и поражения государства, тем не менее многое уже утешает меня, особенно же сознание правоты моих намерений. Очень задолго, словно с какой-то сторожевой башни[3563], предвидел я будущую бурю, причем не только самостоятельно, но главным образом благодаря твоим предостережениям и указаниям. Ведь хотя я отсутствовал в течение большей части твоего консульства[3564], тем не менее, даже отсутствуя, я узнавал, каково было твое мнение, когда ты предотвращал и предсказывал эту губительную войну, и сам я был в Риме в начале твоего консульства, когда ты, собрав примеры из всех гражданских войн, заботливейше посоветовал сенату и опасаться того, о чем они помнят, и знать, что в то время как прежние, когда ни один подобный пример не был известен в государстве, были столь жестокими, любой, кто впоследствии покорит государство оружием, будет много более невыносимым. Ведь то, что совершается по примеру, считают совершающимся также по праву, но прибавляют и присоединяют кое-что и даже многое от себя.
2. Поэтому тебе следует помнить, что те, кто не подчинился твоему авторитету и совету[3565], пали по своей собственной глупости, тогда как они могли остаться невредимыми благодаря твоей проницательности. Ты скажешь: «Что за утешение в этом для меня среди такого мрака и как бы на развалинах государства?». Правда, в этой скорби утешение едва ли возможно: столь велика утрата всего и безнадежно восстановление. Однако и сам Цезарь судит о тебе и все граждане полагают, что твоя честность, благоразумие и достоинство светят подобно светочу, когда все остальное погашено. Это должно иметь великое значение для облегчения твоих горестей. Что же касается разлуки с близкими, то тебе следует переносить ее тем легче, что в это же время ты избавлен от многих и больших огорчений. Я подробно описал бы тебе их все, если бы не опасался, как бы ты, отсутствуя, не узнал о них; так как ты этого не видишь, ты, мне кажется, находишься в лучших условиях, нежели мы, видящие это.
3. Мне кажется, что до сего времени мое утешение было подходящим, так как твой лучший друг сообщал тебе о том, что могло бы облегчить твои огорчения. Прочие утешения, хорошо мне знакомые и не самые малые, а, как я нахожу, величайшие, — в самом тебе. На основании каждодневного опыта я так одобряю их, что они, мне кажется, приносят опасение. Как я помню, ты с юных лет был чрезвычайно прилежен ко всем учениям и с величайшим прилежанием и старанием постиг все переданные мудрейшими правила хорошей жизни. Это могло бы быть на пользу и на радость даже при самых благоприятных обстоятельствах. В настоящее же время мы не располагаем ничем иным, в чем мы могли бы найти отдохновение. Я не поступлю дерзко и не стану советовать тебе, наделенному такими знаниями[3566] — и одаренному от природы, возвратиться к тем наукам, которым ты посвятил свое рвение с ранней молодости.