неисправленного и у Брута — устаревшего. Но об этом достаточно, чтобы не показалось, будто я стараюсь из-за малого. Впрочем, именно теперь для меня величайшее — это; и, в самом деле, что другое? То, что я, по твоему совету, написал для Варрона[4303], я так спешу послать, что уже послал в Рим для переписки. Если захочешь, ты немедленно получишь это. Ведь я написал переписчикам, чтобы твоим была предоставлена возможность переписать, если ты захочешь. Ты это задержишь у себя, пока я сам не увижу тебя. Обычно ты делаешь это внимательнейшим образом, раз я сказал тебе.
5. Как это я раньше упустил тебе сказать? Цереллия, видимо, горя рвением к философии, прекрасно переписала с твоих[4304]; эти самые книги «О пределах» у нее имеются. Но я подтверждаю тебе (ведь я могу ошибаться как человек) — от моих[4305] она не получала; ведь они были всегда у меня на глазах. Более того, они были так далеки от того, чтобы написать в двойном количестве; они с трудом закончили по одной книге. Но со стороны твоих не нахожу никакого проступка и хочу, чтобы ты думал так же; ведь я забыл сказать, что я еще не хочу, чтобы книги вышли в свет. О, как долго о пустяках! Ведь о деле мне нечего сказать.
6. Насчет Долабеллы я согласен с тобой. Сонаследники, как ты пишешь, — в тускульской усадьбе[4306]. Что касается приезда Цезаря, то Бальб писал мне — не раньше секстильских календ. Что касается Аттики, — прекрасно, что все легче и легче и что она переносит весело.
7. Ты пишешь о том моем замысле, в котором я тебе ни в чем не уступаю[4307]; то, что знаю, весьма одобряю — человека, дом, средства. Главное — это то, что его самого я не знаю, но слышу похвальное, недавно и от Скрофы. К тому же — если это имеет какое-нибудь отношение к делу — он даже благороднее, чем его отец[4308]. Итак, при встрече, и я, по крайней мере, склонен одобрить. К тому же, как ты, полагаю, знаешь, я люблю его отца даже более, чем не только ты, но даже чем он сам знает, притом и по заслугам и уже давно.
DCXXXVIII. Луцию Папирию Пету, в Неаполь
[Fam., IX, 22]
Рим, июль 45 г.
Цицерон Пету.
1. Люблю скромность в речах, другие больше — свободу. Однако же последнее было мнением Зенона[4309], человека, клянусь, умного, хотя у нашей Академии и великий спор с ним. Но, как я говорю, стоики полагают, что каждую вещь следует называть ее именем[4310]. Ведь они рассуждают так: нет ничего непристойного, ничего позорного в выражении. Ведь если в непристойности и есть какой-нибудь срам, он либо в вещи, либо в слове; третьего нет. В вещи его нет; поэтому о самой вещи рассказывается не только в комедиях, как тот в «Демиурге»[4311].
...«только что случайно
ты знаешь кантик[4312], помнишь Росция[4313] —
голым так меня пустила»...
вся речь иносказательна, а на деле более бесстыдна; но также в трагедиях; и в самом деле, что означает известное:
«Что за женщина одна, —
что, говорю я, означает, —
Двух на ложе пустит?[4314]».
Что означает:
«Фер, на ложе это
Он осмелился взойти?»[4315].
Что означает:
«Девой встарь меня Юпитер против воли взял насильно?»[4316].
«Взял» — хорошо, а означает оно то же самое, но другого никто бы не потерпел.
2. Итак, ты видишь, что, хотя вещь одна и та же, ничто не кажется позорным, раз слова не таковы. Таким образом, дело не в вещи, гораздо меньше в словах. Ведь если то, что обозначается словом, не позорно, то слово, которое обозначает, быть позорным не может. Задний проход ты называешь чужим именем; почему не его собственным[4317]! Если оно позорно, не называй даже чужим; если нет — лучше его собственным. Хвост древние называли penis, отсюда, ввиду сходства, penicillus [кисть]. Но ныне «penis» относится к непристойностям. «Однако знаменитый Писон Фруги[4318] в своих «Летописях» жалуется, что молодые люди преданы penis’у». То, что ты называешь в письме своим именем, тот — более скрыто, penis’ом. Но так как это делают многие, оно стало столь непристойным, как то слово, которым ты воспользовался. А то, что обычно говорится: «Когда мы хотели тебя встретить»[4319], — разве это непристойно? Помню, красноречивый консуляр сказал в сенате: «Назвать ли мне эту вину большей или ту?»[4320]. Мог он непристойнее? «Нет, — говоришь ты, — ведь он так не думал». Итак, дело не в слове; но я доказал, что — не в вещи; следовательно, ни в чем.
3. «Приложить старание насчет детей» — как безупречно говорится! Даже отцы просят сыновей; название этого старания они не осмеливаются сказать. Сократа обучал игре на лире знаменитейший музыкант. Его звали Коннусом[4321]. Разве ты это считаешь непристойным? Когда мы говорили «по три» [terni], мы не говорим ничего срамного; а когда «по два» [bini], — непристойно[4322]. «Для греков», скажешь ты. Следовательно, в слове нет ничего, раз я и знаю по-гречески и все-таки говорю тебе «по два». И ты это делаешь, как будто я сказал по-гречески, не по-латински. Рута и мента[4323] — и то и другое прилично; хочу назвать мяту уменьшительным, как говорят «рутула», — нельзя[4324]. «Bella tectoriola»; так назови таким образом также «pavimenta»[4325]; не можешь. Итак, ты видишь, что нет ничего, кроме нелепостей? Что позора нет ни в слове, ни в вещи, таким образом нигде[4326].
4. Итак, мы вкладываем непристойное содержание в безупречные слова. Как? Не безупречное ли слово «divisio»? Но ему присуще непристойное, чему соответствует «initerscapedo»[4327]. Итак, разве это непристойно? Однако мы поступаем смешно. Если мы говорим: «Он удавил отца»[4328], предварительно не приносим извинения; если же что-нибудь насчет Аврелии или Лоллии, предварительно следует принести извинение. И даже пристойные слова уже становятся непристойными. «Battuit», говорит он, бесстыдно; «depsit» — гораздо бесстыднее[4329]; однако ни одно, ни другое не непристойно. Всё полно глупцов[4330]. «Testes» самое безупречное слово в суде; в другом месте — не слишком[4331]. Но «colei Lanuvini» — безупречно; «Cliternini» не безупречно[4332]. Как? Сама вещь то безупречна, то позорна. «Suppedit»[4333] — срам. Будет человек наг в бане — не упрекнешь. Вот учение стоиков: мудрый скажет напрямик.
5. Как много из-за одного твоего слова[4334]! Что ты по отношению ко мне осмеливаешься на всё, приятно. Я же сохраняю и сохраню (ведь так я привык) скромность Платона. Поэтому я написал тебе иносказательно то, о чем стоики говорят вполне открыто. Но, по их словам, испускать ветры следует так же свободно, как и отрыгивать. Итак, почет — в мартовские календы[4335]. Люби меня и будь здоров.
DCXXXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIII, 20]
Арпинская усадьба, 2 или 3 июля 45 г.
1. От Цезаря я получил письмо с утешением, отправленное в канун майских календ из Гипсала[4336]. Что обнародовано насчет увеличения Рима[4337], я не понял; я очень хотел бы это знать. Что Торквату приятны мои услуги, легко допускаю и не перестану умножать их[4338].
2. К речи о Лигарии прибавить насчет жены и падчерицы Туберона я и не могу уже (ведь она разошлась) и не хочу оскорблять Туберона[4339]; ведь он удивительный любитель обвинять. Театр у тебя был, во всяком случае, прекрасный[4340].
3. Хотя я и очень легко чувствую себя в этом месте, тем не менее жажду видеть тебя. Поэтому приеду, как я решил. Брата ты, я думаю, встретил. Поэтому очень хочу знать, что ты сделал.
4. Насчет молвы[4341] совсем не беспокоюсь; впрочем, я тебе тогда глупо написал «нисколько не лучше»; ведь нечего беспокоиться. А видишь, как