[4765] не обесценило имущества; пожалуй, оно сделало его более доходным.
Здесь со мной Бальб, Гирций, Панса. Недавно — в соседнюю усадьбу Филиппа[4766] — приехал Октавий, всецело преданный мне. Лентул Спинтер[4767] сегодня у меня; завтра утром выезжает.
DCCXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIV, 12]
Путеольская усадьба, 22 апреля 44 г.
1. О мой Аттик! Опасаюсь, что мартовские иды не дали нам ничего, кроме радости и отмщения за ненависть и скорбь[4768]. Что мне сообщают от вас[4769]! Что я вижу здесь! О прекрасное дело, но не законченное!
Ты знаешь, как я расположен к сицилийцам и сколь почетной считаю ту клиентелу[4770]. Цезарь для них много сделал и не вопреки моему желанию, хотя предоставление латинского права[4771] и было невыносимо. Тем не менее… Но вот Антоний, взяв большие деньги, вывесил закон, проведенный диктатором[4772] через комиции, по которому сицилийцы — римские граждане. Об этом при жизни того[4773] никакого упоминания. Как? Дело нашего Дейотара не такое же? Он достоин всякого царства, но не через Фульвию[4774]. Шестьсот подобных дел. Но возвращаюсь к тому вопросу. Неужели мы не поддержим с какой-нибудь стороны столь ясное и столь засвидетельствованное и столь справедливое дело бутротцев[4775] и тем более, что он[4776] даровал большее?
2. Октавий здесь относится ко мне очень почтительно и очень по-дружески. Свои приветствовали его как Цезаря, Филипп — нет; и я не приветствовал; им, считаю я, не может быть честный гражданин. Так много кругом лиц, угрожающих смертью нашим; говорят, что это невыносимо. Что, по твоему мнению, будет, когда мальчик[4777] приедет в Рим, где наши освободители не могут быть в безопасности? Впрочем, они всегда будут славны, а в сознании правоты своего поступка — даже счастливы. Но мы, если я не ошибаюсь, будем повержены. Поэтому хочу выехать туда, «где Пелопа сынов…», как говорят[4778]. Не люблю даже этих, новоизбранных[4779], которые принудили меня даже произносить речи, так что мне нельзя найти покой на побережье. Но это зависит от моей чрезмерной сговорчивости. Ведь то[4780] когда-то было как бы необходимо; теперь, каковы бы ни были обстоятельства, это не так.
3. Как давно мне не о чем писать тебе! Все-таки пишу — не для того, чтобы доставить удовольствие этим письмом, но чтобы выманить твое. Ты же — если что-нибудь будет насчет прочего; насчет Брута обязательно, что бы ни было. Пишу это за девять дней до календ: возлежу у Вестория, человека далекого от диалектики, в арифметике достаточно искушенного[4781].
DCCXVII. От Марка Антония Цицерону, в Путеолы
[Att., XIV, 13a]
Рим, между 22 и 25 апреля 44 г.
Консул Антоний шлет привет Марку Цицерону.
1. Вследствие моих занятий и твоего внезапного отъезда произошло так, что я не говорю с тобой об этом лично. По этой причине опасаюсь, как бы мое отсутствие не повредило мне в твоих глазах. Но если твоя доброта будет соответствовать моему всегдашнему суждению о тебе, буду рад.
2. Я просил Цезаря о восстановлении Секста Клодия[4782]; я добился. У меня даже тогда было намерение воспользоваться его милостью в том случае, если ты допустишь это. Тем более беспокоюсь я о том, чтобы, с твоего согласия, теперь было дозволено сделать это при моем посредстве. Поэтому, если ты окажешься более суровым к его жалкой и несчастной участи, не стану стараться наперекор тебе, хотя я, мне кажется, и должен следовать записям Цезаря[4783]. Но, клянусь, если ты хочешь обдумывать действия по отношению ко мне и благожелательно, и мудро, и любезно, то ты, конечно, окажешься сговорчивым и согласишься, чтобы Публий Клодий[4784], мальчик, подающий наилучшие надежды, считал, что ты не преследовал друзей его отца, хотя ты и мог.
3. Заклинаю, допусти, чтобы казалось, что ты ради блага государства враждовал с его отцом, а не потому, что ты презирал это семейство[4785]; ведь мы с большей пристойностью и охотнее отбрасываем недружелюбие, возникшее во имя государства, нежели — из-за упрямства. Затем позволь мне уже теперь склонить мальчика к этой мысли и внушить его нежной душе, что недружелюбие не следует передавать потомкам. Хотя я и считаю несомненным, что твоя судьба, Цицерон, вне всякой опасности, все же я полагаю, что ты предпочитаешь провести старость в спокойствии и почете, а не в тревоге. Наконец, прошу тебя об этом благодеянии по праву: ведь ради тебя я сделал всё. Если я не добьюсь этого, я не восстановлю Клодия своей властью, чтобы ты понял, как высок в моих глазах твой авторитет, и благодаря этому оказался более склонным смилостивиться.
DCCXVIII. Марку Антонию, в Рим
[Att., XIV, 13b]
Путеольская усадьба, 26 апреля 44 г.
Цицерон шлет привет консулу Антонию.
1. По одной причине я предпочел бы, чтобы переговоры, которые ты ведешь со мной в письме, ты вел при встрече: ты мог бы усмотреть мою приязнь к тебе не только из слов, но и по выражению лица, и по глазам, и по челу[4786], как говорят. Ведь я всегда любил тебя, сначала побужденный твоей преданностью[4787], потом также услугой[4788], а в настоящее время государство препоручило тебя мне так[4789], что у меня нет никого, кто был бы мне дороже.
2. Но твое письмо, написанное и чрезвычайно по-дружески и чрезвычайно лестно, подействовало на меня так, что мне кажется, будто я не оказываю тебе услугу, но принимаю ее от тебя, просящего так, что ты не хочешь спасти наперекор мне моего недруга, своего близкого, хотя ты и без труда можешь это сделать.
3. Да, я предоставляю это тебе, мой Антоний, и притом так, что полагаю, — раз ты написал в тех выражениях, — что ты обошелся со мной самым благородным и самым почетным образом, и считаю, что мне следует всецело уступить тебе в этом, каковы бы ни были обстоятельства, и уступаю также доброте своей натуры; ведь во мне никогда не было ничего не только жестокого, но даже более строгого и сурового, нежели того требовала государственная необходимость. Кроме того, даже к самому Клодию у меня никогда не было особенной ненависти[4790], и я всегда полагал, что друзей недругов не надо преследовать, особенно друзей, стоящих ниже, и лишать самого себя этого оплота.
4. Что же касается мальчика Клодия, полагаю — это твоя задача питать его нежную душу, как ты пишешь, такими мыслями, чтобы он считал, что в наших семействах не остается никакого недружелюбного отношения. Я боролся с Публием Клодием, когда я защищал государственное дело, он — свое. В нашем столкновении нас рассудило государство. Если бы он был жив, у меня с ним уже не продолжалась бы борьба.
5. Итак, раз ты просишь меня об этом, отрицая свое намерение использовать наперекор мне власть, какой ты обладаешь, предоставь это мальчику также от меня, если найдешь нужным, — не потому, чтобы мой возраст должен был предполагать какую-либо опасность со стороны его возраста, или мое достоинство страшилось какой-то борьбы, но для того, чтобы мы сами были соединены друг с другом теснее, чем были до сего времени; ведь в то время как нас разделяло это недружелюбие, твой ум был для меня более открыт, нежели дом[4791]. Но об этом достаточно.
Закончу одним: то, чего ты, по моему мнению, захочешь и что будет важно для тебя, я без всякого колебания всегда буду делать с величайшим рвением. Пожалуйста, будь вполне уверен в этом.
DCCXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XIV, 13]
Путеольская усадьба, 26 апреля 44 г.
1. На седьмой день мне, наконец, вручено письмо, которое было отправлено тобой за двенадцать дней до календ. В нем ты спрашиваешь и предполагаешь, что я даже сам не знаю, от холмов ли и от вида[4792] получаю я большее удовольствие или от прогулки вдоль моря[4793]. Клянусь, это так, как ты говоришь, и оба места обладают такой прелестью, что я сомневаюсь, какое из них следует предпочесть.
…но теперь не о пиршествах радостных дело,
Грозную гибель, питомец Кронида, близкую видя,
В трепете мы, в неизвестности, наши суда мы избавим,
Или погубим…[4794]
2. Ведь хотя ты и написал важное и приятное для меня о приезде Децима Брута к его легионам