. То, что ты пишешь о легионах, верно[4949]. Но ты, мне кажется, не убежден в этом в достаточной мере, раз ты надеешься, что насчет наших бутротцев можно закончить через сенат. Считаю (ведь настолько я предвижу), что в этом мы, видимо, не победим; но — если даже я ошибаюсь в этом — насчет Бутрота ты не ошибешься.
3. О речи Октавия на народной сходке я такого же мнения, какого и ты, а приготовления к его играм и Маций и Постум, как управители, мне не нравятся. Сасерна — достойный коллега[4950]. Но все те, как ты понимаешь, боятся мира не менее, нежели мы военных действий. Я хотел бы, чтобы Бальб благодаря нам избавился от недоброжелательного отношения, но даже сам он не уверен в возможности этого[4951]. Поэтому он замышляет иное.
4. Тому, что первая тускульская беседа тебя ободряет, я очень рад; ведь нет лучшего или более доступного прибежища[4952]. Что Фламма хорошо говорит, меня не огорчает. Что это за дело тиндаридцев, из-за которого он беспокоится, не знаю. Тем не менее я их…[4953] Те обстоятельства, видимо, волнуют последнего из пятерых[4954], прежде всего — требование денег. Об Алексионе[4955] скорблю, но так как его поразила столь тяжкая болезнь, полагаю, что ему повезло. Но я хотел бы знать, кого он назначил вторыми наследниками, и срок завещания[4956].
DCCXXXIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XV, 16a]
Арпинская усадьба, 19 или 20 мая 44 г.
Говорю тебе, это привлекательная местность, во всяком случае, удаленная и, если хочешь что-нибудь написать, свободная от ценителей. Но — не знаю, каким образом — мило жилье[4957]. Поэтому ноги несут меня назад в тускульскую усадьбу. Эта живописность бережка все-таки, видимо, вскоре вызовет пресыщение. Кроме того, опасаюсь и дождей, если мои «Прогностики»[4958] верны; ведь лягушки ораторствуют. Прошу, дай мне знать, где могу я увидеть нашего Брута и в какой день.
DCCXXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XV, 3]
Арпинская усадьба, 22 мая 44 г.
1. За десять дней до календ я получил в арпинской усадьбе два твоих письма, которыми ты ответил на два моих; одно было отправлено за четырнадцать дней до календ, другое — за одиннадцать. Итак, сначала на первое.
Поспеши в тускульскую усадьбу, как ты пишешь; я рассчитываю приехать туда за пять дней до календ. Ты пишешь, что победителям следует покориться; мне, для которого многое предпочтительнее[4959], во всяком случае, не следует. Ты вспоминаешь то, что при консулах Лентуле и Марцелле произошло в храме Аполлона[4960]; но ведь и положение не такое же, и время не сходное, особенно когда Марцелл и другие, как ты пишешь, уезжают. Поэтому нам при встрече придется разнюхать и решить, можем ли мы безопасно находиться в Риме. Жители нового поселения меня сильно волнуют[4961]; ведь я в очень затруднительном положении; но это не имеет значения; более того, я пренебрегаю даже более важным.
Я ознакомился с завещанием Кальвы, человека низкого и грязного. За то, что ты имеешь в виду торги у Демоника, благодарю. Насчет…[4962] я уже давно очень внимательно написал Долабелле, только бы письмо было вручено. Я и желаю и должен желать ему успеха.
2. Перехожу к последнему письму. Насчет Алексиона я узнал, что хотел. Гирций — твой. Что касается Антония, то я хотел бы, чтобы для него обстоятельства были хуже, чем они теперь. Что касается Квинта сына — как ты пишешь, хватит. Об отце переговорим при встрече. Бруту жажду помочь всем, чем могу. Вижу, что о его небольшой речи[4963] ты такого же мнения, какого и я; но я плохо понимаю, что ты предлагаешь мне написать в виде речи, произнесенной Брутом, раз он издал ее. Сколь это, наконец, уместно? Или так, как против тирана, убитого с полным правом? Многое будет сказано, многое будет мной написано, но в другом духе и в другое время. О кресле Цезаря[4964] трибуны — хорошо. Достославны также четырнадцать рядов. Радуюсь, что Брут был у меня[4965], только бы он был и охотно и достаточно долго.
DCCXXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XV, 4, §§ 1—4]
Арпинская усадьба, 24 мая 44 г.
1. За восемь дней до календ почти в десятом часу[4966] от Квинта Фуфия[4967] прибыл письмоносец; какое-то письмецо от него с предложением восстановить хорошие отношения с ним. Вполне нелепо, по его обыкновению; впрочем все то, чего не любишь, кажется совершающимся нелепо. Я написал так, как ты, полагаю, одобришь. Он вручил мне два письма от тебя, одно, отправленное за десять дней, другое — за девять дней до календ. Сначала — на последнее и более подробное.
Хвалю[4968]; если даже Карфулен вспять потек…[4969] Замыслы Антония, говоришь ты, разрушительны. О, если бы он лучше действовал через народ, а не через сенат[4970], что, я уверен, так и будет. Но мне кажется, что весь его замысел клонится к войне, раз у Децима Брута отнимают провинцию. Какого бы мнения я ни был о его силах, мне кажется, что это не может совершиться без войны. Но я не желаю, так как имеется обеспечение для бутротцев[4971]. Ты смеешься? А я скорблю от того, что это совершается не благодаря именно моей настойчивости, заботливости, влиянию.
2. Ты не знаешь, пишешь ты, что следует делать нашим[4972]; меня уже давно тревожит то безвыходное положение. Поэтому утешаться мартовскими идами[4973] теперь глупо; ведь мы проявили отвагу мужей, разум, верь мне, детей[4974]. Ведь дерево срублено, но не вырвано; поэтому ты видишь, как оно дает отпрыски. Итак, вернемся, раз ты часто о них упоминаешь, к тускульским беседам. От Сауфея насчет тебя я скрою, никогда не укажу[4975]. Ты пишешь от имени Брута, что он просит сообщить ему о дне моего предстоящего приезда в тускульскую усадьбу; как я писал тебе ранее, — за пять дней до календ, и я очень хотел бы видеть тебя там возможно скорее. Ведь нам, я считаю, следует отправиться в Ланувий[4976] и притом не без длинной беседы. Но я позабочусь.
3. Перехожу к первому письму; в нем я обхожу первое — насчет бутротцев; оно у меня в самом сердце[4977]; только бы был случай действовать, как ты пишешь. Насчет речи Брута ты решительно настаиваешь, раз ты вновь говоришь столь многословно. Мне защищать то дело, о котором он написал? Мне писать без просьбы с его стороны? Никакая более оскорбительная переработка невозможна. «Но, — говоришь ты, — что-нибудь в духе Гераклида»[4978]. От этого не отказываюсь, но следует и придумать содержание и дождаться более подходящего времени для писания. Ведь ты можешь думать обо мне, как угодно (правда, я хотел бы, чтобы наилучшим образом), но это так распространяется, что кажется (ты перенесешь то, что я скажу), будто мартовские иды не радуют меня. Ведь он[4979] никогда бы не возвратился, страх не заставил бы нас подтвердить его указы; или же — чтобы обратиться к школе Сауфея и оставить тускульские беседы[4980], к которым ты склоняешь также Вестория, — я пользовался бы такой благосклонностью его[4981] (да погубят его боги, хотя он и мертв!), что мне в моем возрасте не пришлось бы бежать от этого властелина, так как мы, убив властелина, не свободны. Я краснею, верь мне, но я уже написал; не хочу стирать.
4. Я хотел бы, чтобы насчет Менедема[4982] было правдой; хочу, чтобы насчет царицы[4983] оказалось правдой. Прочее — при встрече, и особенно — что следует делать нашим, что также нам, если Антоний со своими солдатами осадит сенат. Я опасался, что если я дам письмо его письмоносцу, он его вскроет. Поэтому посылаю надежно. Ведь мне следовало ответить на твои.
DCCXXXVII. От Гая Требония Цицерону, в Италию
[Fam., XII, 16]
Афины, 25 мая 44 г.
Требоний[4984] Цицерону привет.
1. Если ты здравствуешь, хорошо. В Афины я прибыл за десять дней до июньских календ и там — чего я особенно хотел — видел твоего сына, который предан наилучшим занятиям и очень прославился своей скромностью. Какое большое удовольствие я получил от этого, ты можешь знать, даже если я промолчу. Ведь тебе хорошо известно, как высоко я ценю тебя и как, ввиду нашей старейшей и искреннейшей приязни, радуюсь всем твоим, даже малейшим удачам, не только такому великому благу. Не считай, мой Цицерон, что я этим ласкаю твой слух: из всех тех, кто находится в Афинах, нет ничего ни любезнее твоего или, скорее, нашего юноши (ведь у меня ничто не может быть отдельно от тебя), ни ревностнее к тем наукам, которые ты любишь больше всего, то есть к наилучшим. Поэтому — могу сделать это искренне — поздравляю тебя также охотно и не в меньшей степени себя, так как тот, кого нужно было любить, каков бы он ни был, оказывается у нас таким, что мы и охотно любим его.