[5362]. О, как много невыносимого везде! Но чем больше твое достоинство, тем менее следует переносить то, что с тобой случилось, и то, что ты терпеливо переносишь по величию и духа и ума, не должно быть тобой оставлено без отмщения, даже если из-за этого не следует скорбеть. Но об этом потом.
2. Акты[5363] о происходящем в Риме тебе, я наверное знаю, посылаются. Если бы я не думал этого, я сам написал бы и прежде всего — о попытке Цезаря Октавиана[5364]; насчет этого большинству кажется, что Антонием преступление вымышлено, чтобы посягнуть на имущество юноши; однако проницательные и честные мужи и верят, что это произошло, и одобряют. Что еще нужно? На него[5365] большая надежда. Полагают, что ради чести и славы он готов сделать всё. Антоний же, наш близкий[5366], понимает, что он столь ненавистен, что он, хотя и схватил убийц у себя в доме, не осмеливается разгласить о событии. За шесть дней до октябрьских ид он выехал в Брундисий навстречу четырем легионам из Македонии[5367], которые он думал склонить на свою сторону деньгами, привести под Рим и расставить у нас за спиной.
3. Вот тебе форма государственного строя, если только в лагере может существовать государственный строй; при этом я часто скорблю из-за твоей участи: по своему возрасту ты не мог вкусить и частицы здорового и невредимого государственного строя. Но раньше, по крайней мере, возможно было надеяться; теперь отнято даже это. В самом деле, какая тут надежда, если Антоний осмелится сказать на народной сходке, что Каннуций[5368] ищет для себя места среди тех, для кого не может быть места в государстве, пока он[5369] невредим?
4. Я, со своей стороны, переношу и это и все, что может случиться с человеком, так, что чувствую большую благодарность к философии, которая не только отвлекает меня от тревоги, но и вооружает против всяческих ударов судьбы, и я считаю, что тебе следует делать то же и не причислять к несчастьям ничего, в чем нет вины. Но ты это лучше.
Хотя я и всегда был хорошего мнения о нашем Тратории, но его необычайную верность, заботливость и благоразумие я особенно оценил в твоих делах. Береги здоровье. Приятнее этого ты для меня ничего не можешь сделать.
DCCXCIV. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XV, 13, §§ 1—4]
Путеольская усадьба, 25 октября 44 г.
1. За семь дней до календ я получил от тебя два письма. Итак, отвечу сперва на первое. Я согласен с тобой в том, что мы не должны ни быть предводителями, ни замыкать шествия, но должны способствовать[5370]. Посылаю тебе речь[5371]. Спрятать ли ее, или распространить — твое дело решить. Но когда мы дождемся того дня, когда ты сочтешь нужным издать ее?
2. Не думаю, что перемирие[5372], о котором ты пишешь, возможно. Лучше отсутствие ответа[5373], к чему я и предполагаю прибегнуть. Ты пишешь, что два легиона прибыло в Брундисий; вы узнаете всё раньше. Итак, будешь писать, о чем бы ты ни услыхал.
3. Жду диалога Варрона; сочинение в духе Гераклида[5374] я уже одобряю, особенно раз оно доставляет тебе такое удовольствие; но я хотел бы знать, какого ты хочешь. Как я писал тебе ранее и довольно давно (ведь ты предпочитаешь так говорить), ты усиливаешь мое рвение к писанию (ведь тебе можно сказать правду). Ведь к своему суждению, которое было мне известно, ты присоединил авторитет Педуцея, действительно большой в моих глазах и особенно важный. Итак, постараюсь, чтобы ты не видел у меня недостаточного трудолюбия или тщательности. Веттиена и Фаберия[5375] я, как ты пишешь, ласкаю, Клодий[5376], я полагаю, далек от злого умысла; впрочем…, но сообразно с тем, что он совершит. Насчет сохранения свободы, сладостнее которой, во всяком случае, нет ничего, я согласен с тобой. Так Галлу Канинию[5377]? О негодный человек[5378]! Осторожен Марцелл! Я тоже, но все-таки не чрезвычайно осторожен.
4. На более длинное и первое письмо я ответил; что мне теперь ответить на более краткое и более свежее, как не то, что оно было сладостнейшим? Дела в Испании[5379] очень хороши, только бы мне увидеть невредимым Бальбилия, опору моей старости. Насчет Анниана[5380] — то же, ибо Виселлия относится ко мне с большим уважением, — но так водится у людей. О Бруте ты, по твоим словам, ничего не знаешь, но Сервилия говорит, что приехал Марк Скапций[5381] и он не в таком сопровождении[5382], к какому он привык; все-таки он тайно придет к ней, и я буду знать всё. Это я — тотчас[5383]. Тем временем, по ее же словам, прибыл раб Басса[5384] с известием, что александрийские легионы стоят наготове, Басса вызывают, Кассия ждут. Что еще нужно? Государство, по-видимому, восстановит свое право. Но не будем ничего наперед. Ты знаешь их[5385] испытанность в разбое и безумие.
DCCXCV. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XV, 13, §§ 5—7]
Путеольская усадьба, 26—29 октября 44 г.
5. Честнейший муж Долабелла[5386] — впрочем, когда я писал за столом во время второй перемены[5387], я узнал, что он приехал в Байи, — все-таки написал мне из формийской усадьбы (это письмо я получил, выйдя из бани), что он сделал все возможное для перевода долга. Он обвиняет Веттиена (он, разумеется, увиливает, как ведающий монетой[5388]), но, по его словам, все дело на себя взял наш Сестий, тот подлинно честнейший муж и чрезвычайно расположенный ко мне. Но что, спрашиваю я, наконец, может сделать в этом деле Сестий, как не то же, что и любой из нас? Но если будет что-либо сверх ожидания, ты меня известишь. Если же, как я полагаю, дело потерянное, все-таки напишешь, и это не взволнует меня.
6. Я здесь философствую (в самом деле, что другое?), великолепно заканчиваю сочинение о должном[5389] и посвящаю его Цицерону. Ведь о чем другом отец напишет сыну? Затем другое. Что еще нужно? От этого пребывания вне дома останется труд. Думают, что Варрон приедет сегодня или завтра; я же тороплюсь в помпейскую усадьбу — не потому, чтобы что-либо было красивее этой местности, но там менее докучливы посетители. Но напиши, прошу, каково обвинение против Миртила (кару, слыхал я, он понес) и достаточно ли ясно, кем он подкуплен[5390].
7. Когда я это пишу, я полагаю, что тебе только что доставлена моя речь[5391]. О, как я боюсь твоего мнения! Впрочем, какое значение имеет для меня речь, которая распространится только в случае восстановления государственного строя? Каковы мои надежды на это, не осмеливаюсь писать.
DCCXCVI. От Децима Юния Брута Альбина Цицерону, в Италию
[Fam., XI, 4]
Цисальпийская Галлия, октябрь или начало ноября 44 г.
Избранный консулом император[5392] Децим Брут шлет привет Цицерону.
1. Если бы я сомневался в твоем расположении ко мне, я в длинном письме просил бы тебя защищать мое достоинство[5393]. Но положение, конечно, такое, в каком я убедился, — я являюсь предметом твоей заботы.
Я продвинулся с войском в область инальпийцев[5394] — не столько гоняясь за званием императора, сколько желая удовлетворить солдат и сделать их надежными для защиты нашего дела.
2. Этого я, мне кажется, достиг, ибо они изведали и мою щедрость и присутствие духа. Я вел войну с самыми воинственными из всех, взял много укреплений, много их опустошил. Сенату я послал письмо не без оснований. Поддержи меня своим мнением[5395]; делая это, ты в значительной мере окажешь услугу общему делу.
DCCXCVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., XVI, 8]
Путеольская усадьба, 2 ноября 44 г.
1. Когда я буду знать день своего прибытия, сообщу тебе. Я должен дождаться поклажи, которая прибывает из Анагнии, да и рабы больны. В календы вечером мне письмо от Октавиана; он замышляет большое дело; ветеранов, которые находятся в Касилине и Калации[5396], он склонил на свою сторону. Не удивительно: дает по пятисот денариев[5397]; думает объехать остальные поселения