[5748]. Поэтому, когда всадники хотели обойти наше крыло, я начал отступать и выставлять легковооруженных против конницы мавров, чтобы они не напали на наших с тыла. Между тем я вижу, что нахожусь среди антонианцев и что сам Антоний невдалеке позади меня. Отбросив щит, я погнал коня к тому легиону новобранцев, который подходил из лагеря. Антонианцы — в погоню за мной; у наших — готовность метнуть копья. Так меня сохранила какая-то судьба, ибо наши быстро меня узнали.
4. На самой Эмилиевой дороге, где находилась преторская когорта Цезаря[5749], сражались долго. Левое крыло, которое было несколько слабее, где были две когорты Марсова легиона и преторская когорта, начало отступать, так как его обходила конница, которой Антоний особенно силен. После того как отступили все наши ряды, я начал последним отступать к лагерю. Антоний, считая себя победителем, решил, что он может взять лагерь. Как только он подошел к нему, он потерял там многих и ничего не добился. Услыхав об этом, Гирций с двадцатью когортами ветеранов[5750] устремился навстречу Антонию, возвращавшемуся в свой лагерь, и уничтожил его войска и на том же месте, где сражались, обратил его в бегство до Галльского Форума. В четвертом часу ночи[5751] Антоний с всадниками отступил в свой лагерь под Мутиной.
5. Гирций отошел в тот лагерь, откуда вышел Панса, где он оставил те два легиона, которые подверглись нападению со стороны Антония. Так Антоний потерял большую часть своих сил, состоявших из ветеранов. Но это все-таки не могло произойти без некоторого урона в наших преторских когортах и Марсовом легионе. Было принесено два орла, шестьдесят значков Антония[5752]. Дело было совершено хорошо. За шестнадцать дней до майских календ, из лагеря.
DCCCXLIII. Марку Юнию Бруту, в Грецию
[Brut., I, 2, §§ 3—6]
Рим, приблизительно 17 апреля 43 г.
Цицерон Бруту привет.
3. …Я чрезвычайно рад, что ты убедился в расположении войска и всадников.
4. Что касается Долабеллы, то если у тебя будет что-нибудь новое, ты сообщишь мне, как ты пишешь; в этом отношении я удовлетворен тем, что я раньше предусмотрел[5753], чтобы твое решение вести войну с Долабеллой было свободным. Как я тогда понимал, это имело большое значение для государства; как я теперь сужу, — для твоего достоинства.
5. Ты пишешь, что я действовал чрезвычайно вяло, нападая на Антониев, и хвалишь это; верю, что тебе так кажется, но никак не одобряю этого твоего разделения; ведь ты пишешь, что не допускать гражданские войны следует решительнее, нежели давать волю гневу против побежденных. Я совсем не согласен с тобой, Брут, и не делаю уступки твоей снисходительности, но спасительная суровость побеждает пустую надежду на снисходительность. Итак, если мы хотим быть снисходительными, то гражданские войны никогда не прекратятся. Но насчет этого ты решишь; насчет себя могу то же, что отец в «Трех монетах» у Плавта:
Мой почти окончен век,
Для тебя же самого в том важность чрезвычайная[5754].
6. Верь мне, Брут, — вы будете уничтожены, если не примете мер: ведь у вас не всегда будет один и тот же народ, один и тот же сенат, один и тот же вождь сената. Считай, что это объявлено тебе оракулом Аполлона Пифийского[5755]; ничто не может быть вернее. За четырнадцать дней до майских календ.
DCCCXLIV. Марку Юнию Бруту, в Грецию
[Brut., I, 3, §§ 1—3]
Рим, 21 апреля 43 г.
Цицерон Бруту привет.
1. Наши дела, кажется, в лучшем положении[5756]; ведь я наверное знаю, что тебе написали о том, что произошло. Какими я тебе не раз описывал консулов, такими они и оказались[5757]. Но врожденная доблесть молодого Цезаря удивительна: о, если б мы могли его, в блеске почестей и влияния, так легко направлять и сдерживать, как легко мы сдерживали его до сего времени! Вообще это труднее, но мы все-таки не теряем веры: ведь юноша убежден — и главным образом мною, — что благодаря его стараниям мы невредимы и что, во всяком случае, если бы он не отвратил Антония от Рима, то все погибло бы.
2. Но за три или за четыре дня до этого прекраснейшего события все граждане, пораженные каким-то страхом, стремились к тебе с женами и детьми; они же, оправившись за одиннадцать дней до майских календ[5758], предпочитали, чтобы ты прибыл сюда, вместо того чтобы им ехать к тебе. Именно в тот день я получил величайшую награду за свои большие труды и частые бессонные ночи, если только существует какая-нибудь награда в виде прочной и истинной славы; ко мне стеклось такое множество людей, какое вмещает наш город; проводив меня в самый Капитолий, они возвели меня при величайших кликах и рукоплесканиях на ростры[5759]. Во мне нет ничего тщеславного[5760] (и ведь не должно быть); однако же согласие всех сословий, выражение благодарности и поздравление волнуют меня по той причине, что расположение народа, приобретенное за его спасение, для меня — величайшая слава.
3. Но предпочитаю, чтобы ты узнал об этом от других. Пожалуйста, сообщай мне самым тщательным образом о своих делах и намерениях и имей в виду одно — чтобы твое великодушие не показалось слишком беззаботным[5761]; мнение сената, мнение римского народа таково: никакие враги никогда не были более достойны всяческой казни, нежели те граждане, которые во время этой войны взялись за оружие против отечества; я во всех высказываниях караю и преследую их, с одобрения всех честных. Какого тебе быть мнения об этом, твое дело судить; мое мнение таково: дело троих братьев одно и то же[5762].
DCCCXLV. От Луция Мунация Планка Цицерону, в Рим
[Fam., X, 9]
Нарбонская Галлия, приблизительно 27 апреля 43 г.
Планк Цицерону привет.
1. Радуюсь, что я ничего не обещал опрометчиво насчет себя тебе, а ты — ничего попусту насчет меня прочим. Во всяком случае, вот тебе большое свидетельство моей приязни: я хотел, чтобы мои намерения были известны тебе скорее, чем прочим. Но надеюсь, что ты ясно видишь, как мои заслуги увеличиваются с каждым днем; обещаю, что ты узнаешь это лучше.
2. Что касается меня, мой Цицерон (да освободится так с моею помощью государство от грозящих ему бед!), то я так высоко ставлю почести и награды с вашей стороны — сравнимые, во всяком случае, с бессмертием, — что и без них ни на сколько не ослаблю своего рвения и упорства. Если среди множества честнейших граждан мой душевный порыв не был исключительным, а действия — особенными, то я не хочу, чтобы к моему достоинству что-либо прибавилось от вашего голосования.
3. Однако я ничего не жажду для себя (против этого я сам борюсь) и легко мирюсь с тем, чтобы ты был судьей насчет времени и самого дела. Ведь никакое воздаяние, полученное гражданином от отечества, не может показаться ни запоздалым, ни незначительным.
За пять дней до майских календ я переправил войско через Родан, совершив большие переходы. Из Виенны[5763] я послал вперед тысячу всадников по более короткой дороге. Сам я, если Лепид мне не воспрепятствует, в смысле быстроты удовлетворю; если же он преградит мне путь, — своевременно приму решение. Веду к вам войска, надежнейшие и по своей численности, и по составу, и по верности. Прошу тебя любить меня, если ты знаешь, что будешь делать это, встречая взаимность. Будь здоров.
DCCCXLVI. Марку Юнию Бруту, в Грецию
[Brut., I, 3, § 4]
Рим, приблизительно 27 апреля 43 г.
Цицерон Бруту привет.
4. Мы потеряли двух честных консулов — во всяком случае, честных[5764]: Гирций пал как раз во время победы, после того как за несколько дней до этого он победил в большом сражении[5765]; ведь Панса бежал[5766], получив ранения, которые он не мог выносить. Брут и Цезарь преследуют уцелевших врагов[5767]; а врагами признаны все, кто держал сторону Марка Антония[5768], и большинство толкует так, что это постановление сената относится также к твоим пленным или сдавшимся: я, со своей стороны, не предложил ничего сурового при поименном высказывании мнении о Гае Антонии, так как я решил, что сенату надо узнать о его деле от тебя. За четыре дня до майских календ.
DCCCXLVII. От Децима Юния Брута Альбина Цицерону, в Рим
[Fam., XI, 9]
Регий Лепида[5769], 29 апреля 43 г.
Децим Брут шлет привет Марку Цицерону.
1. Какой ущерб государство понесло с потерей Пансы[5770], тебе вполне ясно. Теперь тебе, в силу своего авторитета и проницательности надо принять меры, чтобы у наших противников, после утраты консулов[5771]