, — но, разумеется, когда ты отправлял мне то свое крохотное письмо, тебе это еще не было известно.
2. Поэтому со всей настоятельностью прошу тебя, мой Брут, не отпускать моего Цицерона и увезти его с собой, а это самое тебе, если ты заботишься о государстве, для которого ты был взят на руки[6258], уже вот-вот следует сделать: ведь война возобновилась и не малая — вследствие преступления Лепида. Войско Цезаря[6259], которое было превосходным, не только не приносит никакой пользы, но даже заставляет настоятельно требовать прибытия твоего войска[6260]; если оно достигнет Италии, то не будет ни одного гражданина, — которому было бы позволительно называться гражданином, — который не направился бы в твой лагерь. Хотя Брут и достославно соединился с Планком[6261], однако ты хорошо знаешь, как ненадежны и настроения людей под влиянием партий и исход сражений. Даже более того — если мы, как я надеюсь, победим, все-таки дело потребует большого руководства со стороны твоей мудрости и твоего авторитета[6262]. Итак, приди на помощь, ради богов, и притом возможно скорее, и будь уверен в том, что в мартовские иды, в которые ты избавил своих сограждан от рабства[6263], ты принес отечеству не большую пользу, нежели та, какую ты принесешь, если своевременно прибудешь. За четыре дня до квинтильских ид[6264].
CMXIII. Марку Юнию Бруту, в провинцию Македонию
[Brut., I, 15]
Рим, между 11 и 27 июля (возможно, до 15 июля) 43 г.
Цицерон Бруту привет.
1. Мессала[6265] с тобой. Посредством какого же письма, как бы старательно оно ни было написано, могу я дойти до более точного объяснения событий и положения государства, нежели тебе изложит он, который и прекрасно всё знает и может очень изящно изложить и представить тебе? Не вздумай полагать, Брут, — хотя и нет необходимости, чтобы я писал тебе о том, что тебе известно, но все-таки я не в силах обойти молчанием столь большое превосходство во всякой славе, — не вздумай считать кого бы то ни было подобным ему в честности, постоянстве, заботливости, преданности государству, так что, по-видимому, едва ли уместно восхвалять его красноречие, которым он дивно превосходит других[6266], — хотя в нем больше проявляется сама мудрость: так он усовершенствовался путем строгого суждения и большого искусства в самом истинном роде красноречия; он так трудолюбив и неусыпен в своем рвении, что больше всего следует быть благодарным не его дарованию, которое у него чрезвычайно велико.
2. Но меня увлекает приязнь: ведь назначение этого письма не похвала Мессале, особенно раз оно — к Бруту, которому и его доблесть известна не меньше, чем мне, а эти самые стремления, которые я хвалю, известны лучше. Когда я огорчался, отпуская его от себя, для меня было облегчением одно — что он, выезжая к тебе, словно к моему второму я, и выполнял долг и домогался величайшей похвалы. Но об этом достаточно.
3. Теперь, после очень длинного перерыва, перехожу к одному письму, в котором ты, за многое воздавая мне, порицал одно — что в назначении почестей я, по твоим словам, слишком щедр и как бы расточителен[6267]. Ты порицал меня за это: другой, быть может, — за то, что я в осуждении и наказании несколько суров, или, быть может, ты — за то и другое; если дело обстоит так, то желаю, чтобы мое суждение и о том и о другом стало вполне известно тебе, а не только для того, чтобы применить выражение Солона, который был и мудрейшим из семерых и единственным из семерых[6268], составившим законы: он сказал, что государственный строй поддерживается двумя вещами — наградой и наказанием[6269]; разумеется, и в том и в другом деле существует мера, как и в остальных, и какая-то середина и в том и в другом отношении. Но в этом месте я намерен обсуждать не такой важный предмет.
4. Считаю нелишним открыть, что именно преследовал я во время этой войны, высказывая свои мнения[6270]. Ты не забыл, Брут, о какой оплошности с вашей стороны после гибели Цезаря и ваших памятных мартовских ид[6271] я говорил и какая, по моим словам, буря угрожала государству: великая погибель будет отвращена благодаря вам; большое пятно стерто с римского народа; вы стяжали божественную славу, но орудия царской власти переданы Лепиду и Антонию, один из которых более непостоянен, другой более гадок, но оба боятся мира, недруги спокойствию; в то время как они горели жаждой потрясений в государстве, у нас не было оплота, который мы могли бы противопоставить им: ведь граждане единодушно поднялись во имя сохранения свободы; (5) я был тогда чересчур деятелен[6272], вы, пожалуй, более мудро[6273] оставили тот город, который вы освободили[6274]; Италию, заявлявшую вам о своей преданности, вы не поддержали. И вот, видя, что Рим в руках у братоубийц, и что ни ты, ни Кассий не можете безопасно находиться в нем и что он захвачен Антонием с помощью оружия, я решил, что и мне следует выехать: ведь омерзительно зрелище государства, захваченного нечестивыми, когда возможность прийти на помощь исключена; но дух — такой же, как всегда проникнутый любовью к отечеству, — не мог мириться с уклонением от угрожавших ему опасностей. Поэтому, на половине пути в Ахайю, когда в дни этесий австр[6275], как податель противоположного совета, отнес меня назад в Италию, я увиделся с тобой в Велии и испытал сильное огорчение: ведь ты отступал, Брут, отступал, так как, по утверждению наших стоиков, мудрые не обращаются в бегство.
6. Как только я приехал в Рим, я тотчас выступил против безумия и преступления Антония[6276]; когда я возбудил его против себя, я начал принимать подлинно Брутовы решения для освобождения государства — ведь это свойственно вашей крови[6277]. То, что остается, долго пересказывать, и это следует пропустить; ведь это обо мне; говорю одно: этот юноша Цезарь[6278], благодаря которому мы до сего времени существуем, если мы хотим признать истину, вытек из родника моих советов.
7. Я воздал ему почести, в самом деле, только должные, Брут, только необходимые. Ведь как только мы начали восстанавливать свободу, когда даже божественная доблесть Децима Брута еще не пришла в движение так, чтобы мы могли знать это[6279], и весь оплот был в мальчике[6280], который мог бы отвести удар Антония от нашей шеи, — какой только почет ему не следовало назначить? Впрочем, я тогда воздал ему похвалу на словах, и то умеренную; я предложил предоставить ему военную власть, которая, хотя и казалась почетной для его возраста, всё же была необходима тому, кто имел войско. В самом деле, что такое войско без военной власти[6281]? Филипп[6282] предложил поставить статую, ускорить соискание[6283] — сначала Сервий[6284], а затем — еще больше — Сервилий[6285]; тогда ничто не казалось чрезвычайным.
8. Но люди почему-то легче оказываются благосклонными, когда они в страхе, нежели благодарными после победы. Ведь когда после освобождения Децима Брута[6286] засиял тот в высшей степени радостный для государства день[6287], бывший случайно днем рождения Брута, я предложил, чтобы в фастах[6288] к этому дню было приписано имя Брута, и в этом я последовал примеру предков, которые оказали этот почет женщине Ларенции[6289], которой вы, понтифики, обычно совершаете жертвоприношение в Велабре; когда я воздал это Бруту, я хотел, чтобы в фастах была сделана навеки запись о радостнейшей победе. Но я узнал, что в тот день в сенате недоброжелателей несколько больше, чем благодарных[6290]. В те же самые дни я осыпал — если ты так хочешь — почестями умерших: Гирция и Пансу, даже Аквилу[6291]; кто это будет порицать, кроме тех, кто, отбросив страх, забудет о минувшей опасности.
9. К благодарной памяти о благодеянии присоединялось то соображение, которое могло бы быть полезным также для потомков: ведь я хотел, чтобы остались вечные памятники общественной ненависти к жесточайшим врагам. Подозреваю, что ты не особенно одобряешь то, чего не одобряли твои близкие, правда, честнейшие мужи, но неискусные в государственных делах[6292]: что я предложил, чтобы Цезарю было дозволено с овацией