тий. Написано за пятнадцать дней до секстильских календ в Фессалонике.
LXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., III, 14]
Фессалоника, 21 июля 58 г.
1. На основании твоего письма я полон надежд на Помпея: как же он относится ко мне и какие намерения обнаруживает? Комиции[734], я думаю, уже состоялись; ты пишешь, что он хотел, чтобы по окончании их обсуждалось мое дело. Если я кажусь тебе глупым, оттого что надеюсь, то я делаю это по твоему призыву, хотя и знаю, что ты в тех письмах скорее имел обыкновение сдерживать меня в моих надеждах. Напиши, пожалуйста, мне теперь ясно о твоих видах на будущее. Знаю, что я попал в это бедственное положение из-за своих многочисленных ошибок. Если благодаря какому-нибудь случаю их удастся исправить в какой-либо части, то мне будет менее тяжело, что я жил и живу до сих пор.
2. Я до сих пор еще не двинулся из Фессалоники, так как дорога очень людная; к тому же я каждый день ожидаю новостей. Однако меня уже вытесняют — не Планций[735] (как раз он удерживает меня), но самое место, менее всего пригодное для пребывания в нем в таком бедственном и печальном положении. В Эпир я не поехал, как я уже писал тебе, оттого что ко мне внезапно явилось множество посланцев с письмами о том, что нет никакой необходимости находиться очень близко от Италии. Если получу какие-нибудь известия о решении комиций, то направлюсь отсюда в Азию; куда именно скорее всего, еще не решил, но ты будешь знать. Написано за одиннадцать дней до секстильских календ в Фессалонике.
LXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., III, 13]
Фессалоника, 5 августа 58 г.
1. Я писал тебе раньше о том, что поеду в Эпир. Увидев, что моя надежда слабеет и исчезает, я изменил свое решение и не двинулся из Фессалоники, где я намерен пробыть до тех пор, пока ты не напишешь мне о том, о чем ты писал мне в последнем письме, а именно, что речь обо мне в сенате будет по окончании комиций; об этом тебе оказал Помпей. Поэтому, так как комиции состоялись, а ты ничего не пишешь мне, я буду считать, будто ты написал мне, что ничего не произошло, и не буду огорчаться тем, что меня недолго обманывала надежда. Что же касается того движения, которое ты, по твоим словам, усматриваешь, и которое, по-видимому, станет полезным для меня, то приезжающие сообщают, что никакого движения не произойдет[736]. Осталась надежда на новоизбранных[737] народных трибунов. Если я буду ждать этого, то у тебя не будет оснований полагать, что я изменил своему делу и желанию своих близких.
2. Ты часто укоряешь меня в том, что я так тяжело переношу это свое несчастье; ты должен простить мне это, видя, что я подавлен в такой степени, какой ты ни у кого никогда не видел и о какой никогда не слыхал. Что же касается доходящих до тебя, по твоим словам, слухов, что у меня с горя пострадал рассудок, то я в здравом уме. О, если б он был у меня таким же в час опасности, когда те, кому, как я полагал, мое спасение дороже всего[738], оказались враждебнейшими и жесточайшими! Как только они увидели, что я несколько колеблюсь от страха, они толкнули меня, употребив при этом на мою погибель всю свою преступность и вероломство.
Теперь, так как мне приходится уезжать в Кизик, куда письма ко мне будут доходить реже, прошу тебя более тщательно сообщать мне обо всем, что, по твоему мнению, мне нужно знать. Относись с особой любовью к моему брату Квинту; если я в своем несчастье оставлю его невредимым, то буду считать, что я не весь погиб. Написано в секстильские ноны.
LXXII. Квинту Туллию Цицерону, в Рим
[Q. fr., I, 4]
Фессалоника, первая половина августа 58 г.
Марк брату Квинту привет.
1. Если благополучие твое, мой брат, и всех моих родных рухнуло от одного того, что произошло со мной, то прошу тебя приписывать это не моей бесчестности и преступлению, а скорее неосмотрительности и несчастью. Моя вина только в том, что я поверил тем, с чьей стороны обман я считал недозволенным, или тем, кому, как я полагал, это даже не принесло бы выгоды[739]. Все самые искренние, ближайшие, самые большие друзья либо дрожали за себя, либо вели себя как недоброжелатели. Таким образом, у меня, несчастного, не оказалось только верных друзей и осторожности при принятии решений.
2. Итак, если твоя невиновность и общее сочувствие в настоящее время достаточно ограждают тебя от неприятностей, то тебе, конечно, ясно, остается ли для меня какая-нибудь надежда на спасение. Ибо Помпоний, Сестий и наш Писон[740] до сих пор удерживали меня в Фессалонике, запрещая ехать дальше в надежде на неведомые мне движения[741]. Но я ждал их исхода больше на основании писем, нежели на основании определенной надежды. И в самом деле, на что мне надеяться, имея могущественнейшего врага[742], при господстве хулителей[743], при неверности друзей и множестве недоброжелателей?
3. Что касается новых народных трибунов, то Сестий действительно очень предан мне, как, надеюсь, и Курий[744], Милон[745], Фадий[746], Гратидий[747]; но будет сильно противиться Клодий, который, даже как частный человек, сможет при помощи той же шайки волновать народ на сходках; затем будут подготовлять и выступление с запретом[748].
4. Я не представлял себе этого при своем отъезде; наоборот, часто говорили, что через три дня я возвращусь с величайшей славой. «Ну, и что же, — скажешь ты, — в таком случае?». Что? Многое соединилось, чтобы смутить мой рассудок: внезапная измена Помпея, отчужденность консулов, а также преторов, страх среди откупщиков, оружие. Слезы родных помешали мне пойти на смерть, что было бы, конечно, наилучшим выходом и для сохранения чести и во избежание невыносимых страданий. Но об этом я написал тебе в том письме, которое я передал Фаетону[749]. Теперь, так как ты ввергнут в такое горе и страдания, как никто никогда, если может помочь нашему общему бедствию сострадание людей, то ты, конечно, достигнешь невероятного; если же мы окончательно погибли, то — горе мне! — я буду причиной гибели всех своих, которым раньше не приходилось стыдиться за меня.
5. Ты все-таки, как я уже писал тебе, выясни все обстоятельства, расследуй и напиши мне всю правду, как того требует мое положение, а не твоя любовь ко мне. Я же пока буду считать, что это важно для тебя или для сохранения надежды, буду продолжать жить. Ты убедишься в величайшей дружбе ко мне со стороны Сестия[750]; верю, что на твоей стороне и Лентул[751], который будет консулом. Впрочем, сделать труднее, чем сказать. Вообще, ты увидишь, что требуется и каково положение. Если никто не отнесется с презрением к твоему одиночеству и нашему общему бедствию, то можно будет кое-что сделать, благодаря тебе или уж никаким способом; если же враги начнут преследовать и тебя, не уступай: ведь со мной будут бороться не мечами, а судебными делами[752]. Я все-таки хотел бы, чтобы этого не произошло. Молю тебя написать мне обо всем и считать, что я, быть может, менее тверд и разумен, чем прежде, но не меньше люблю тебя и предан тебе.
LXXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., III, 15]
Фессалоника, 17 августа 58 г.
1. Я получил в секстильские иды четыре посланных тобой письма: в одном ты бранишь меня и просишь быть более твердым; в другом ты сообщаешь, что вольноотпущенник Красса рассказал тебе о моем беспокойстве и худобе; в третьем ты описываешь события в сенате; в четвертом пишешь о заверениях, сделанных тебе Варроном[753] по поводу добрых намерений Помпея[754].
2. На первое отвечаю тебе следующее: я страдаю так, что не только не теряю рассудка, но именно от того и страдаю, что столь здравый ум мне негде и не с кем использовать. Ибо если ты опечален тем, что лишен меня одного, то каково, по твоему мнению, мне, лишенному и тебя и всех близких? И, если ты, не утративший прав, скучаешь без меня, то как, по-твоему, должен страдать я именно по утраченным правам? Не хочу вспоминать о том, что у меня отняли, не только потому, что ты хорошо знаешь это, но также чтобы самому не бередить своих ран; утверждаю только, что никто никогда не лишался столь большого имущества и не впадал в такую нищету. При этом время не только не облегчает этого горя, но даже усиливает его. Ведь прочие страдания смягчаются за давностью, а это не может не увеличиваться ежедневно и от ощущения нынешней нищеты, и от воспоминаний о прежней жизни. Я не только тоскую по своему достоянию и по родным, но и по самому себе. И в самом деле, что я такое? Но не стану ни огорчать тебя сетованиями, ни прикасаться лишний раз рукой к своим ранам. Однако ты оправдываешь тех, кто отнесся ко мне неприязненно, о чем я писал тебе, и среди них Катона[755]; я же считаю его настолько далеким от участия в этом преступлении, что глубоко опечален тем, что притворство других имело на меня большее влияние, чем его верность. Что касается других, которых ты хочешь обелить, то я должен оправдать их, если они чисты в твоих глазах.