3. Но тому, кто однажды перешел границы скромности, надлежит быть вполне бесстыдным до конца. Поэтому еще и еще раз прямо прошу тебя и прославлять все это сильнее, чем ты, быть может, намерен, и пренебречь при этом законами истории[1058]; ту приязнь, о которой ты так очаровательно написал в некоем вступлении, указывая, что ты мог поддаться ей не больше, чем Ксенофонтов Геркулес Наслаждению[1059], — не презирай, если она более настоятельно препоручит меня тебе, и сделай нашей дружбе уступки чуть-чуть более щедрые, чем позволит истина. Если я уговорю тебя предпринять этот труд, то это будет, я убежден, предмет, достойный твоих способностей и возможностей.
4. События от начала заговора и до моего возвращения[1060], мне кажется, могут заполнить не особенно большой труд; ты сможешь при этом использовать свое знание перемен в общественной жизни как при объяснении причин государственных переворотов, так и при указании средств для исцеления от недугов, порицая то, что ты сочтешь заслуживающим осуждения, и одобряя, с изложением своих взглядов, то, что будет нравиться; и если, по своему обыкновению, ты признаешь нужным говорить более свободно, то отметишь вероломство, козни и предательство многих по отношению ко мне. Мои беды придадут твоему изложению большое разнообразие, полное своеобразной привлекательности, которая сможет сильнейшим образом захватить внимание читателей, если об этом напишешь ты. Ведь ничто не может доставить читателю большего удовольствия, чем разнообразие обстоятельств и превратности судьбы. Хотя последние и не были желанными для меня, когда я испытал их, однако читать о них будет приятно, ибо воспоминание о былых страданиях, когда находишься в безопасности, доставляет удовольствие.
5. Для прочих же людей, которые сами не испытали никаких неприятностей и смотрят на злоключения других без всякой скорби[1061], приятно даже самое сочувствие. Кого из нас не восхищает — с примесью некоторой жалости — знаменитый Эпаминонд, умирающий под Мантинеей? Он велит извлечь стрелу из своего тела только после того, как на его вопрос ответили, что его щит цел; так что, даже страдая от раны, он умирал спокойно и со славой. Чьего внимания не возбудит и не удержит чтение об изгнании и возвращении Фемистокла?[1062] Ведь самый порядок летописей не особенно удерживает наше внимание; это как бы перечисление последовательности должностных лиц; но изменчивая и пестрая жизнь выдающегося человека часто вызывает изумление, чувство ожидания, радость, огорчение, надежду, страх; а если они завершаются примечательным концом, то от чтения испытываешь приятнейшее наслаждение.
6. Поэтому для меня будет более желательным, если ты решишь отделить от своего обширного сочинения, в котором ты охватываешь всю связь исторических событий, эту, своего рода, трагедию о делах и происшествиях, относящихся ко мне. Ведь в ней — разные деяния и перемены в решениях и обстоятельствах. Я не боюсь, если покажется, будто я домогаюсь твоего расположения некоторой маленькой лестью, обнаруживая свое желание, чтобы меня возвеличил и прославил именно ты. Ведь ты не таков, чтобы не знать себе цены, и сочтешь скорее недоброжелателями тех, кто тобой не восхищается, нежели льстецами тех, кто тебя восхваляет; и я не настолько безрассуден, чтобы желать получить вечную славу благодаря тому человеку, который, наделяя меня, не завоевал бы славы и своему дарованию.
7. Ведь знаменитый Александр не из милости пожелал, чтобы именно Апеллес нарисовал его, а Лисипп[1063] изваял, — но потому что считал, что их искусство послужит во славу как им, так и ему. Но эти художники познакомили людей, незнакомых с ним, только с изображением его тела; если бы даже таких изображений совершенно не было, то славные люди or этого совсем не станут менее известными. Спартанец Агесилай, не дозволивший изобразить себя ни в живописи, ни в изваянии, заслуживает упоминания не менее, нежели те, кто очень старался об этом; ведь одна книжка Ксенофонта[1064], восхваляющая этого царя, легко превзошла все картины и статуи. Если я займу место в твоих сочинениях, а не в чужих, то это будет иметь для меня большое значение и в смысле искренней радости и для достоинства памяти обо мне, ибо мне будет уделена не только часть твоего дарования, как Тимолеонту Тимеем[1065] или Фемистоклу Геродотом, но также авторитет самого славного и самого видного человека, известного по величайшим и важнейшим государственным деяниям и снискавшего одобрение вместе с лучшими людьми.
Таким образом, по-видимому, это будет для меня не только голос глашатая — этим был Гомер для Ахилла, как сказал Александр, прибыв в Сигей[1066], но и веское свидетельство славного и великого человека. Ведь мне нравится у Невия[1067] знаменитый Гектор, который радуется не только тому, что он «прославляется», но прибавляет: «прославленным мужем».
8. Если же я не добьюсь от тебя этого, то есть, если тебе помешает что-либо (ибо недопустимо, думается мне, чтобы я не добился от тебя просимого), то я, возможно, буду вынужден сделать то, что некоторые часто осуждают: я напишу о себе сам[1068] по примеру многих и славных мужей. Но, как это ясно тебе, в повествовании такого рода кроются следующие недостатки: когда пишешь о самом себе, то необходимо быть скромнее, если есть за что похвалить, и пропустить, если есть что поставить в вину. Вдобавок — меньше веры, меньше авторитета, и, наконец, многие укоряют тебя, говоря, что глашатаи на гимнастических играх более скромны: возложив венки на прочих победителей и громким голосом назвав их по имени, они сами, получая венок перед окончанием игр, обращаются к другому глашатаю, чтобы не объявлять своим голосом о собственной победе.
9. Этого я хочу избежать и избегну, если ты примешь мое предложение, о чем я и прошу тебя.
А чтобы ты случайно не удивился, почему, в то время как ты часто говорил мне о своем намерении самым тщательным образом описать замыслы и события моего времени, я теперь добиваюсь этого с таким старанием и так многословно, скажу, что я горю сильным желанием и нетерпением, о котором я писал вначале, ибо я неспокоен духом и хочу, чтобы прочие люди узнали обо мне из твоих книг еще при моей жизни и чтобы я сам при жизни насладился своей скромной славой.
10. Напиши мне, пожалуйста, если тебе не трудно, что ты намерен сделать по этому поводу. Если ты возьмешься за это, то я закончу записки обо всех событиях; если же ты откладываешь это на другое время, то я переговорю с тобой при встрече. Ты между тем не прекращай работы, отделывай начатое и будь мне другом.
CXIII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IV, 6]
Анций, июнь 56 г.
1. Смерть Лентула[1069] я, разумеется, переношу так, как следует. Мы потеряли честного мужа и большого человека, в котором величие духа сочеталось с большой добротой. У меня есть, правда, плохое, но все же некоторое утешение: я очень мало скорблю об его участи, но не так, как Сауфей и ваши единомышленники[1070]; клянусь, он любил отечество так, что, кажется мне, он по какой-то милости богов вырван из его пожара. Ибо что может быть более гадким, чем наша жизнь, особенно моя? Ведь ты, хотя от природы и общественный человек, все же не являешься рабом в частном смысле, будучи рабом в общем смысле.
2. Меня же, если я говорю о государственных делах то, что следует, считают безумным; если говорю то, что требуется, — рабом[1071]; если молчу — побежденным и пленником; какую же скорбь я должен испытывать? Как я ни скорблю, я испытываю еще большую скорбь потому, что не могу даже скорбеть, чтобы не казаться неблагодарным по отношению к тебе[1072]. А что, если бы захотелось отойти от общественной жизни и укрыться в тихой пристани? Напрасно! Наоборот, на войну и в лагерь! Итак, быть спутником мне, который не захотел быть предводителем? Так нужно поступить; вижу, что ты сам именно такого мнения (о, если бы я всегда слушался тебя!). Это — остатки[1073].
Ты Спарту получил, так правь теперь ты ею[1074].
Клянусь, не могу — и понимаю Филоксена[1075], который предпочел быть опять отведенным в тюрьму. Однако, будучи здесь, я сам с собой обсуждаю, как мне одобрить эту Спарту, а ты укрепишь меня в этом, когда мы будем вместе.
Вижу, что ты часто пишешь мне письма, но я получил все в одно время. Это также увеличило мое огорчение. Ибо я случайно прочел сначала три из них, в которых говорилось, что Лентулу немного лучше. И вот четвертое письмо, как молния! Но он, как я писал, не нуждается в жалости, а мы, поистине железные[1076].
3. Ты советуешь написать мне то сочинение о Гортенсии[1077]; я занялся другим, но вовсе не забыл об этом твоем поручении; но, клянусь, с самого начала я отступил для того, чтобы мне, который раньше по глупости не переносил его несдержанности, когда он был мне другом, снова по глупости не прославить его несправедливости, написав что-либо; вместе с тем и для того, чтобы мое