7. Ты поздравляешь меня по поводу моего положения, по поводу дружбы с Милоном, по поводу легкомыслия и слабости Клодия; я отнюдь не удивляюсь, что ты радуешься своим успехам[1107], как прекрасный художник радуется превосходным произведениям. Впрочем, неразумие людей невероятно (мне не хочется употреблять более сильное слово): меня, которого они, относясь ко мне благожелательно, могли бы иметь помощником в общем деле[1108], они оттолкнули своей завистью; знай, что их злейшие нападки уже почти отвратили меня от того моего прежнего постоянного образа мыслей[1109], правда, не настолько, чтобы я забыл о своем достоинстве, но настолько, чтобы я, наконец, подумал и о своей безопасности. И то и другое было бы вполне возможным, если бы консуляры обладали верностью и достоинством; но большинство отличается таким непостоянством, что не столько их радует моя стойкость в государственных делах, сколь им неприятно мое блестящее положение.
8. Пишу тебе это тем свободнее, что ты содействовал не только этим моим успехам, которых я достиг благодаря тебе, но и, уже давно, моей почти рождающейся славе и моему достоинству, а также потому, что вижу, что ты не относишься недружелюбно, как я раньше думал, к тому, что я человек новый[1110]. Ведь я усмотрел по отношению к тебе, самому знатному человеку[1111], подобные же проступки недоброжелателей: они легко мирились с тем, что ты в числе первых, но совершенно не захотели, чтобы ты взлетел выше. Меня радует, что твоя судьба не походила на мою, ибо это совсем разное дело, уменьшится ли слава, или же будет утрачена безопасность[1112]; то, что мне не пришлось слишком сожалеть об утрате своей, — было достигнуто благодаря твоей доблести, ибо ты позаботился о том, чтобы казалось, что к памяти обо мне прибавилось больше, чем было отнято от счастья.
9. Побуждаемый как твоими благодеяниями, так и любовью к тебе, советую тебе приложить все заботы и настойчивость для достижения всей славы, стремлением к которой ты был воспламенен с детства, а встретив несправедливость с чьей-либо стороны, никогда не склоняться своим великим духом, чем я всегда восхищался и что всегда любил. Высокого мнения о тебе люди, высоко ценят твою щедрость[1113], с глубоким уважением вспоминают о твоем консульстве. Ты, конечно, видишь, насколько все это станет более ярким и прославленным, когда от твоего управления провинцией и начальствования над войском прибавится некоторая слава. Впрочем, я хочу, чтобы, совершая то, что надлежит совершить при помощи войска и военной власти, ты предварительно долго размышлял над этим, готовился к этому, обдумывал это, упражнял себя для этого и считал, что ты можешь очень легко занять высшую и самую почетную ступень в государстве (так как ты всегда надеялся на это, то не сомневаюсь, что, достигнув, поймешь). А для того, чтобы мои советы не показались тебе пустыми или необоснованными, скажу, что меня побудило желание напомнить тебе, на основании наших общих испытаний, о том, что в течение всей своей остальной жизни ты должен взвешивать, кому верить и кого остерегаться.
10. Ты пишешь о своем желании знать, каково положение государства. Разногласия чрезвычайно велики, но борьба неравная, ибо те, кто сильнее средствами, оружием и могуществом[1114], добились успеха, мне кажется, вследствие глупости и непостоянства противников[1115], так что теперь они уже сильнее и своим авторитетом. Поэтому, при сопротивлении очень немногих, они добились через сенат всего, чего они не рассчитывали достигнуть даже при помощи народа, не вызвав волнений: и жалование Цезарю отпущено, и назначены десять легатов, и без труда решено, что его не сменят — согласно Семпрониеву закону[1116]. Об этом я пишу тебе более кратко, так как это положение государства не радует меня. Однако я пишу, чтобы посоветовать тебе усвоить, не пострадав, то, что я, с детства посвятивший себя всяческим наукам, однако познал более на опыте, нежели путем изучения: мы не должны стремиться ни сохранить свою безопасность без достоинства, ни достоинство без безопасности.
11. Что касается твоих поздравлений по поводу моей дочери и Крассипеда, то я чувствую твою доброту и надеюсь и хочу, чтобы этот союз принес нам радость. Старайся обучить нашего Лентула[1117], юношу, подающего исключительные надежды и обладающего высшей доблестью, как прочим искусствам, которыми ты сам всегда ревностно занимался, так прежде всего умению подражать тебе; ведь лучшего способа обучения не найти. И потому, что это твой сын, и потому, что он достоин тебя, и потому, что он любит и всегда любил меня, я люблю его среди первых, и он дорог мне.
CXVII. Титу Помпонию Аттику, в Рим
[Att., IV, 8a]
Тускульская усадьба, середина ноября 56 г.
1. Едва ушел Апен[1118], как от тебя письмо. Что ты? Неужели, по-твоему, может статься, что он не внесет закона?[1119] Выскажись, молю тебя, яснее. Мне кажется, я плохо понял тебя. Но дай мне знать немедленно, если только это удобно тебе. Так как игры продлены на день, то тем лучше: я проведу этот день здесь с Дионисием[1120].
2. Насчет Требония[1121] вполне согласен с тобой. Что касается Домиция[1122], то
Деметрой я клянусь, что фига
Не походила так на фигу[1123],
как его положение на мое, потому ли, что от тех же, или потому, что против ожидания, или потому, что нигде нет честных людей; различие только в одном: ему поделом. Что же касается самого происшествия, то не знаю, лучше ли было мое положение. И в самом деле, что может быть более жалким, чем быть столько лет, сколько ему от роду, избранным[1124] консулом и не иметь возможности стать консулом, особенно когда либо домогаешься один, либо имеешь не более одного соперника?[1125] Если же это так, в чем я не уверен, а именно: у того[1126] в записях на табличках не менее длинные списки будущих консулов, чем списки прежних консулов, то кто может быть несчастнее его, если не государство, в котором нет надежды на что-либо лучшее?
3. О Натте[1127] я впервые узнал из твоего письма; я ненавидел этого человека. Ты спрашиваешь о поэме[1128]. Что, если она пожелает взлететь? Что? Позволишь? Я начал о Фабии Луске; этот человек всегда был большим другом мне и никогда не вызывал во мне ненависти; довольно проницательный, очень скромный и честный[1129]. Не видя его[1130], я полагал, что он в отсутствии. От Гавия — того, что из Фирма[1131], я слыхал, что он в Риме и был там безотлучно. Это поразило меня. Ты скажешь: «Из-за такого пустяка?». Он сообщил мне много верных сведений о братьях из Фирма. Из-за чего он отдалился от меня, если только это так, не знаю.
4. Что касается твоего совета вести себя как гражданин и держаться средней линии[1132], то я так и поступаю. Но нужно большее благоразумие, которого я, по обыкновению, буду искать у тебя. Пожалуйста, пронюхай у Фабия, если имеешь доступ к нему, и выведай у того своего соседа за столом и пиши мне ежедневно об этом и обо всем[1133]. Когда не о чем будет писать, так и пиши. Береги здоровье.
CXVIII. От Квинта Цецилия Метелла Непота Цицерону, в Италию
[Fam., V, 3]
Ближняя Испания, вторая половина 56 г.
Квинт Метелл Непот шлет привет Марку Цицерону.
1. Твое доброе отношение ко мне смягчает оскорбления, которым меня часто подвергает на народных сходках самый несносный человек[1134]. Я пренебрегаю ими, так как, исходя от такого человека, они не имеют значения, и я охотно считаю, что ты в другом облике заменяешь мне брата.
2. О нем не хочу даже помнить, хотя я дважды спас его против его же воли[1135]. Чтобы не досаждать вам[1136] многочисленными письмами, я подробно написал о своих делах Лоллию[1137], чтобы он сообщал и напоминал вам о желательных мне мероприятиях по управлению провинцией. Если можешь, сохрани, пожалуйста, свое былое расположение ко мне.
CXIX. Квинту Валерию Орке, в провинцию Африку
[Fam., XIII, 6]
Рим, вторая половина 56 г.
Марк Цицерон проконсулу Квинту Валерию, сыну Квинта, Орке.
1. Если ты здравствуешь, хорошо; я здравствую. Ты помнишь, думается мне, что я говорил с тобой в присутствии Публия Куспия, провожая тебя, одетого в походный плащ