. Ибо обстоятельства сами по себе и срок, истекший со дня твоего отъезда, не дают мне никакого содержания для письма. Но подобно тому, как у нас обычно нет недостатка в предмете для беседы, когда мы бываем вместе, так и наши письма иногда должны болтать всякий вздор.
2. Итак, свободу тенедосцев отрубили тенедосским топором[1222]; ведь кроме меня, Бибула, Калидия и Фавония, никто не защищал их. Жители Магнесии, что на Сипиле[1223], отзывались о тебе с почетом; по их словам, один ты выступил против требования Луция Сестия Пансы[1224]. Если в дальнейшем будет что-либо, что тебе потребуется знать, и даже если ничего не будет, я все-таки ежедневно буду писать тебе что-нибудь. В канун ид не оставлю без поддержки ни тебя, ни Помпония.
3. Поэмы Лукреция[1225] таковы, как ты пишешь: они блещут большим дарованием, однако в них много искусства. Но об этом, когда приедешь. Если ты прочтешь поэму Саллюстия об Эмпедокле[1226], то в моих глазах будешь мужем[1227], но не человеком.
CXXXII. Квинту Туллию Цицерону, в Формии
[Q. fr., II, 10 (12)]
Рим, 12 февраля 54 г.
Марк брату Квинту привет.
1. Рад, что мои письма приятны тебе, но мне теперь, право, не о чем было бы написать тебе, не получи я твоего письма. Ведь в канун ид[1228], когда Аппий собрал сенат и явились немногие, было так холодно, что крики принудили его отпустить нас.
2. Что касается коммагенца[1229], то, так как я совершенно расстроил все дело, Аппий удивительным образом льстит мне и лично и через Помпея, ибо видит, что если я и в дальнейшем буду пользоваться этим видом красноречия, то февраль будет бесплодным. Я довольно весело высмеял его[1230] и не только вырвал у него тот городок, расположенный в области Зевгмы на Евфрате, но, кроме того, при всеобщем громком смехе, поиздевался над его тогой с пурпурной каймой, которую он получил в консульство Цезаря.
3. «Он хочет, — говорю я, — возобновить те же почести; отнюдь не считаю нужным постановлять, что он не должен ежегодно подновлять тогу с пурпурной каймой; но вы, знатные люди, не потерпевшие бостренца[1231] с пурпурной каймой, потерпите ли коммагенца?». Ты видишь, в каком роде шутка и каков ее предмет. Многое высказал я против этого незнатного царя, и его притязания полностью отвергли. Как я сказал, Аппий, на которого подействовал этот вид красноречия, исключительно любезен со мной; нет ничего легче, чем расстроить все остальное. Но не буду задевать его,
Дабы не начал он молить
Юпитера Гостеприимца
И греков всех не созывал,
благодаря которым он помирился со мной.
4. Феопомпа[1232] я удовлетворю. О Цезаре я забыл написать тебе; ведь я вижу, какого письма ты ждал[1233]. Но он написал Бальбу[1234], что когда ему передали ту связку, в которой были письма — мое и Бальба, — она была вся пропитана водой, так что он даже не знает, что от меня вообще было письмо. Но несколько слов из письма Бальба он разобрал и ответил на них следующее: «Вижу, что ты написал кое-что о Цицероне[1235], чего я не понял; но, насколько можно было догадаться, это было в таком роде, что, по моему мнению, этого скорее можно желать, нежели ожидать».
5. Поэтому я впоследствии послал Цезарю копию твоего письма. К его шутке насчет его бедности не относись с недоверием. Я написал ему в ответ, что нет ничего такого, что впоследствии может быть подорвано его доверием к нашему сундуку[1236], и пошутил в этом духе и по-приятельски и в то же время с достоинством. Судя по сообщениям всех, он относится к нам особенно дружески. Письмо о том, чего ты ожидаешь, придет почти в день твоего возвращения. Об остальных событиях день за днем я буду писать тебе, если только ты позаботишься о письмоносцах. Правда, предстоят такие холода, что им грозит величайшая опасность замерзнуть в низинах Аппиевой дороги[1237].
CXXXIII. Квинту Туллию Цицерону, в Формии
[Q. fr., II, 11 (13)]
Рим, 13 февраля 54 г.
Марк брату Квинту привет.
1. Над «черным снегом»[1238] я смеялся и очень рад, что ты весел и способен шутить. Насчет Помпея согласен с тобой или, вернее, ты со мной. Ведь я, как тебе известно, уже давно воспеваю Цезаря. Верь мне, он мне по сердцу, и я не оставлю его.
2. Теперь узнай про иды. Это был десятый день для Целия[1239]. Домиций[1240] не располагал нужным числом судей. Боюсь, как бы не явился в качестве обвинителя Пола Сервий, мерзкий и дикий человек; ведь на нашего Целия сильно нападает клодиев род[1241]. Ничего определенного еще нет, но я опасаюсь. Далее, в тот же день тиряне были приняты сенатом, собравшимся в полном составе; в полном же составе, со своей стороны, и сирийские откупщики. Жестоко нападали на Габиния[1242]. Впрочем, Домиций упрекнул откупщиков в том, что они сопровождали Габиния верхами[1243]. Наш Ламия[1244] полон важности; слишком надменно — в ответ на заявление Домиция[1245]: «Это произошло по вашей вине, римские всадники; вы судите слабо» — он сказал: «Судим мы, а хвалите вы». В этот день не решили ничего: ночь заставила разойтись.
3. Аппий полагает, что Пупиев[1246] закон не препятствует ему созывать сенат в комициальные дни, следующие за Квириналиями, и что, на основании Габиниева закона[1247], он даже обязан ежедневно, от февральских до мартовских календ, принимать в сенате послов. Поэтому считаю, что комиции[1248] откладываются на март месяц. Однако народные трибуны заявляют о своем намерении в ближайшие же комициальные дни обратиться к народу по поводу Габиния[1249]. Собираю все, чтобы сообщить тебе какую-нибудь новость, но, как видишь, писать мне не о чем.
4. Поэтому перехожу к Каллисфену и Филисту[1250], в которых ты, я вижу, погрузился. Каллисфен — нечто обыкновенное и знакомое, сказал кое-кто из греков, но тот сицилиец — важнейший писатель, богатый мыслями, острый, сжатый, вроде маленького Фукидида. Но не знаю, которая из двух его книг у тебя (ведь есть два труда[1251]); быть может, обе. Мне больше нравится то, где он говорит о Дионисии; ведь сам Дионисий — старый хитрец, и Филист очень близко знал его. Но действительно ли ты приступаешь к истории, как ты добавляешь? По моему мнению, ты это можешь; так как ты позаботился о письмоносцах, то получишь ко дню Луперкалий[1252] письмо о том, что произошло сегодня. Развлекайся возможно лучше вместе с нашим Цицероном.
CXXXIV. Гаю Юлию Цезарю, в провинцию Цисальпийскую Галлию
[Fam., VII, 5]
Рим, апрель 54 г.
Цицерон шлет привет императору[1253] Цезарю.
1. Суди сам, насколько я убежден, что ты — мое второе «я», и не только в тех делах, которые касаются меня самого, но и в тех, которые касаются моих близких. Гая Требация я предполагал взять с собой, куда бы я ни выехал[1254], и привезти его домой, осыпав его моими услугами и благодеяниями. Но и Помпей задержался дольше, чем я ожидал, и некоторое мое колебание[1255], хорошо тебе известное, видимо, либо препятствует моему отъезду, либо, во всяком случае, отдаляет его. Поэтому я решился на следующее: у меня появилось желание, чтобы Требаций стал ожидать от тебя того, что он надеялся получить от меня, и, клянусь, я обещал ему твое расположение не менее широко, чем обычно сулил свое.
2. И вот произошел удивительный случай, как будто и в подтверждение моего мнения и в виде поруки в твоей доброй воле. Когда я у себя дома обстоятельно беседовал с нашим Бальбом[1256] об этом самом Требации, мне подают письмо от тебя, в конце которого говорилось: «Марка…[1257], которого ты рекомендуешь, я сделаю хотя бы царем Галлии. Отправь его к Лепте, если хочешь, а сам пришли ко мне другого, чтобы я дал ему назначение». И я и Бальб воздели руки[1258]. Случай был такой подходящий, что все это показалось не чем-то случайным, а божественным промыслом. Итак, посылаю к тебе Требация и притом посылаю так, как счел бы нужным послать сначала по своему побуждению, а затем по твоему приглашению.