[1472]; с вами могу я философствовать. То место в моей душе, где некогда обитал гнев, огрубело; меня радует только частная и семейная жизнь. Ты увидишь удивительную безмятежность; клянусь тебе, она зависит главным образом от твоего возвращения; ибо на земле нет человека, чувства которого так соответствовали бы моим.
3. Но вот тебе другие новости. Дело идет к междувластию[1473] и немного пахнет диктатурой; разговоров, во всяком случае, много. Это и помогло Габинию при таких робких судьях. Все кандидаты в консулы обвинены в подкупе избирателей. К этому присоединилось дело Габиния; Публий Сулла привлек его к суду[1474], не сомневаясь в том, что он весь в долгах; Торкват возражал против этого, но ничего не добился. Однако все будут оправданы, и впредь никто не будет осужден, кроме убийц. Этот суд все же более строг; поэтому доносы и разжигают страсти. Марк Фульвий Нобилиор[1475] осужден; многие другие из вежливости даже не являются на суд.
4. Что нового еще? А вот. Через час после оправдания Габиния другие судьи в сердцах осудили, на основании Папиева закона[1476], его вольноотпущенника и посыльного[1477], некого Антиоха Габиния из мастерской живописца Сополида[1478]. Он тотчас же сказал: «Государство не оправдало бы меня так, как тебя от обвинения в преступлении против величества»[1479]. Помптин[1480] хочет справлять триумф за три дня до ноябрьских нон. Преторы Катон и Сервилий и трибун Квинт Муций преградят ему путь у ворот[1481]. Они отрицают существование закона о предоставлении ему военной власти[1482] и, клянусь, он действительно проведен неправильно. Но вместе с Помптином будет консул Аппий. Катон все же утверждает, что пока он жив, тот не справит триумфа. Я полагаю, что эта угроза, как и многое в таком роде, окончится ничем. Аппий думает отправиться в Киликию на свой счет, не дожидаясь закона[1483].
5. За семь дней до ноябрьских календ я получил от брата Квинта и Цезаря письма, отправленные с берегов Британии, последние — за пять дней до октябрьских календ. Покончив с Британией, взяв заложников, без добычи, но потребовав уплаты денег, они выводили войска из Британии[1484]. Квинт Пилий уже выехал к Цезарю. Ты же, если любишь меня и своих родных, если ты правдив и даже если ты разумен и думаешь наслаждаться своим счастьем, должен быть уже в пути и вот-вот приехать. Клянусь тебе, мне нелегко обходиться без тебя; без тебя — что в этом удивительного, когда я так сильно тоскую без Дионисия? И я и мой Цицерон потребуем его у тебя, когда наступит срок. Твое последнее письмо было из Эфеса, отправленное за четыре дня до секстильских ид.
CLIII. Квинту Туллию Цицерону, в Трансальпийскую Галлию
[Q. fr., III, 5 (5, 6, 7)]
Тускульская усадьба, конец октября или начало ноября 54 г.
Марк брату Квинту привет.
1. Ты спрашиваешь, как обстоит у меня дело с теми книгами, которые я начал писать, будучи в кумской усадьбе[1485]; не прекращал и не прекращаю работы, но уже не раз изменял весь замысел и построение сочинения. Я уже написал две книги, в которых излагается беседа между Африканским (незадолго до его смерти) и Лелием, Филом, Манилием, Квинтом Тубероном, Публием Рутилием и зятьями Лелия Фаннием и Сцеволой, происходившая во время девятидневных празднеств в консульство Тудитана и Аквилия[1486], — беседа, распределенная на девять дней и книг, о наилучшем государственном устройстве и наилучшем гражданине (произведение создавалось действительно отличное, а высокое достоинство участников придавало их высказываниям значительный вес). Когда мне читали эти книги в тускульской усадьбе в присутствии Саллюстия[1487], он указал мне, что об этом можно говорить с гораздо большим авторитетом, если бы я сам стал говорить о государстве, особенно потому, что я не Гераклид Понтийский[1488], а консуляр и притом участник величайших событий в государстве; то, что я приписал людям, жившим так давно, покажется вымышленным; в тех моих книгах — это книги о красноречии[1489] — я поступил остроумно, не выводя себя среди ораторов, обменивающихся речами, но приписав их тем, кого я сам мог видеть; наконец, Аристотель, от своего имени говорит то, что он пишет о государстве и о выдающемся государственном деятеле[1490].
2. Он подействовал на меня, тем более что я не мог коснуться величайших потрясений в нашем государстве, так как они произошли позже, чем жили участники беседы. Я же именно это тогда и преследовал, — как бы не обидеть кого-нибудь, касаясь современных нам событий. Теперь я избегну этого и сам буду говорить с тобой, а то, что было, я все-таки пришлю тебе по возвращении в Рим. Ты, думается мне, признаешь, что я оставил работу над теми книгами не без некоторой горечи.
3. Дружба Цезаря, о которой он пространно написал мне, исключительно радует меня; за его обещания, на которые он намекает, я не особенно цепляюсь; почестей не жажду, по славе не тоскую и более надеюсь на постоянство его расположения, нежели на выполнение обещаний. Тем не менее моя жизнь течет среди таких устремлений и трудов, как будто бы я рассчитывал на то, чего не требую.
4. Ты просишь меня сочинить стихи; трудно поверить, брат мой, как мне некогда; к тому же у меня совсем нет достаточной склонности воспевать то, что ты хочешь. Неужели ты, который в этом роде выражения и изображения превзошел всех, требуешь от меня поэтических произведений о том, чего я не схватываю даже рассудком? Однако я сочинил бы, как сумел бы, но ведь тебе хорошо известно, что для поэмы нужна некоторая душевная бодрость, которой меня совершенно лишают современные обстоятельства. Я, правда, отдаляюсь от всякой заботы о государственных делах и отдаюсь литературе, но все же сообщу тебе то, что, клянусь, хотел скрыть прежде всего от тебя. Тревога мучит меня, мой любимый брат, тревога: нет государства, нет судов, и это время моей жизни, которое должно было быть временем расцвета моего авторитета в сенате, либо отдается работе в судах, либо проходит дома в литературных занятиях, а то, что я полюбил с детства, —
Тщиться других превзойти, непрестанно пылать отличиться[1491]
— полностью погибло: против одних своих врагов я не выступил, других я даже защищал[1492]; я не свободен не только в своих склонностях, но даже в своей ненависти, и среди всех нашелся только Цезарь, который любит меня, как я хотел бы, или даже, как думают некоторые, один он этого хочет. Однако из всех этих зол нет ни одного такого, которого я не мог бы ежедневно смягчить, находя различные утешения; но самым большим утешением будет — если мы будем вместе. Теперь ко всему тому присоединяется самое тяжкое — тоска по тебе.
5. Если бы я защищал Габиния, как надлежало по мнению Пансы, то я бы погиб. Те, кто ненавидит его (а это все сословия целиком), вследствие ненависти к нему возненавидели бы меня. Я держался, думается мне, превосходно, сделав только то, что видели все; и в конце концов, следуя твоему совету, я решительно поворачиваюсь в сторону покоя и мира.
6. Что касается книг, то Тираннион ленив[1493]. Скажу Хрисиппу. Но дело это трудное, оно для очень прилежного человека. Сам понимаю, так как при всем своем рвении не достигаю ничего. Насчет латинских не знаю, куда мне обратиться: с такими ошибками их и переписывают и продают. Все-таки насколько будет возможно, не оставлю этого. Как я уже писал тебе, Кребрий в Риме и готов все подтвердить. Он признал себя твоим должником. Думаю, что с казной все закончено в мое отсутствие.
7. Ты пишешь, что закончил в шестнадцать дней четыре трагедии. И тебе заимствовать что-либо у другого? И ищешь пафоса, написав «Электру» и притом жестокую?[1494] Не будь ленив и считай, что «Познай самого себя» сказано не только для того, чтобы сбить спесь, но и для того, чтобы мы знали свои хорошие качества. Во всяком случае, пришли мне, пожалуйста, и эту трагедию и «Эригону». Вот ответ на два твоих последних письма.
8. В Риме, особенно на Аппиевой дороге, вблизи храма Марса, небывалое наводнение. У Крассипеда унесло галерею, сады и много лавчонок. Разлившаяся вода подступила к общественному пруду[1495]. Недаром Гомер сказал:
В мрачную осень, как быстрые воды с небес проливает
Зевс раздраженный, когда на преступных людей негодует…
К оправданию Габиния подходят стихи:
Кои на сонмах, насильственно суд совершают неправый,
Правду гонят, и божией кары отнюдь не страшатся…[1496]
Но я решил не тревожиться из-за этого.