х и действия самой болезни; если допущена какая-нибудь погрешность, то от тяжелых болезней происходят тяжелые расстройства. Ведь к тем двум дням, которые ты провел бы в дороге, направляясь в кумскую усадьбу, сейчас же прибавится пять дней на обратную дорогу. В формийской усадьбе хочу быть за два дня до календ. Постарайся, мой Тирон, чтобы я там нашел тебя окрепшим.
2. Мои или, вернее, наши скромные занятия замерли от тоски по тебе, но письмо, привезенное Акастом, заставило их приоткрыть глаза. В то время как я пишу это, Помпей находится у меня; он весел и доволен. Он пожелал послушать наши сочинения, я сказал, что без тебя все у меня немо. Приготовься снова служить нашим музам. К назначенному сроку мои обещания будут выполнены[1679]; ведь я объяснял тебе, какова этимология слова «верность»[1680]. Постарайся совсем поправиться. Я же готов все сделать[1681]. Будь здоров. За тринадцать дней до календ.
CLXXII. От Квинта Туллия Цицерона
[Fam., XVI, 16]
Трансальпийская Галлия, конец мая 53 г.
Квинт брату Марку привет.
1. Твоим поступком по отношению к Тирону[1682], мой Марк, — так бы мне увидеть тебя, моего Цицерона, мою Туллиолу и твоего сына — ты доставил мне величайшее удовольствие; ты предпочел, чтобы он, не заслуживавший той прежней участи, в своем новом положении был для нас другом, а не рабом. Верь мне, прочитав твое и его письма, я подскочил от радости; благодарю и поздравляю тебя.
2. И в самом деле, если верность Стация[1683] доставляет мне такое наслаждение, то сколь ценны должны быть эти же хорошие качества у Тирона, если прибавить к ним его литературные занятия, умение вести беседу и образованность, которые еще выше, чем те достоинства. Хотя у меня есть все самые основательные причины любить тебя, но к ним присоединяется и эта — хотя бы то, что ты сообщил мне об этом должным образом[1684]. В твоем письме я узнал тебя всего. Рабам Сабина[1685] я обещал все сделать и сделаю.
CLXXIII. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию
[Fam., II, 4]
Рим, середина 53 г.
Цицерон шлет привет Гаю Куриону.
1. Как ты хорошо знаешь, письма бывают разных родов; но прямое назначение письма, ради чего оно было изобретено, — это в случае надобности сообщать отсутствующим о чем-нибудь, что важно довести до их сведения — с нашей или их точки зрения. Писем этого рода ты, конечно, не ждешь от меня: ведь о своих домашних делах ты получаешь письма и известия из дому, а в моих делах совсем нет ничего нового. Существует два других рода писем, доставляющие мне очень большое удовольствие: один — дружеские и шутливые, другой — строгие и важные. Которым из них мне менее пристало пользоваться, не пойму. Шутить с тобой в письме? Клянусь, я не считаю гражданином того, кто может в наше время смеяться. Написать что-либо более важное? О чем важном Цицерон может писать Куриону, если не о государственных делах? А по отношению к этому роду мое положение следующее: того, что думаю, писать не решаюсь, а того, чего не думаю, писать не хочу.
2. Итак, раз у меня не осталось никакого содержания для письма, воспользуюсь своим обычным заключением и посоветую тебе стремиться к высшей славе. У тебя есть грозный противник, решительный и готовый к борьбе: это — невероятные надежды на тебя; его ты с величайшей легкостью победишь одним: если решишь, что надо действовать по тем правилам, которыми достигаются похвалы и слава, которые ты полюбил. Я написал бы по этому поводу больше, не будь я уверен, что ты и сам достаточно воодушевлен этим стремлением; и если я коснулся этого, то сделал это не для того, чтобы воспламенить тебя, а чтобы доказать свою дружбу.
CLXXIV. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), в провинцию Азию
[Fam., II, 5]
Рим, середина 53 г.
Цицерон шлет привет Гаю Куриону.
1. О положении дел у нас не решаюсь рассказать тебе даже в письме. Хотя, где бы ты ни был, ты, как я уже писал тебе, находишься на том же корабле[1686], что и мы, однако я все же поздравляю тебя с тем, что тебя здесь нет, и вот почему: ты не видишь того, что видим мы, и место твоей славы — высокое и видное, на глазах у большинства союзников и граждан; до нас ее доносит не смутная и противоречивая молва, но совершенно ясный и единый общий голос.
2. Одного только не знаю: поздравлять ли мне тебя, или же страшиться удивительных надежд, связанных с твоим возвращением; не потому, чтобы я опасался, что твоя доблесть не оправдает всеобщих ожиданий, но, клянусь тебе, боюсь, что тебе нечего будет оберегать, когда ты придешь: настолько все ослабело и уж почти потухло. Но не знаю, разумно ли доверять это письму. Поэтому остальное ты узнаешь от других. Тем не менее, надеешься ли ты на что-нибудь в государственных делах, утратил ли надежду, — подготовляй, размышляй, обдумывай то, чем должен обладать гражданин и муж, намеревающийся возвратить пораженному и подавленному государству, в несчастные времена, при падении нравов, былое достоинство и свободу.
CLXXV. Гаю Скрибонию Куриону (сыну), возвращающемуся из провинции Азии
[Fam., II, 6]
Рим, середина 53 г.
Марк Цицерон шлет привет Гаю Куриону.
1. Когда я посылал к тебе с этим письмом Секста Виллия[1687], друга моего Милона, еще не было слышно, что ты скоро будешь в Италии. Но так как считают, что твой приезд близок, и известно, что ты уже отправился из Азии в Рим, то важность дела требует, чтобы я не побоялся слишком поспешить с отправкой этого письма, так как я хочу, чтобы оно было доставлено тебе возможно скорее.
Если бы нас связывали только мои услуги по отношению к тебе, Курион, — ты склонен превозносить их в большей мере, нежели я взвешивать их, — то я был бы более скромен в своих настояниях, если бы мне нужно было просить тебя о чем-нибудь большом. Ибо стыдливому человеку тяжело просить о чем-нибудь большом того, кого он считает в долгу у себя, чтобы не показалось, что того, чего он просит, он больше требует, чем испрашивает, и рассматривает скорее в качестве платы, чем благодеяния.
2. Но так как благодеяния, оказанные тобой мне, известны всем и вследствие моей необычной судьбы[1688] весьма прославлены и огромны, а, с другой стороны, благородному человеку свойственно желание быть больше всего обязанным тому, кому он уже обязан многим, я без колебаний попросил тебя в письме о том, что для меня важнее и необходимее всего. При этом я не побоялся, что не буду в состоянии выдержать твоих бесчисленных благодеяний, особенно когда я уверен в том, что не существует такой благодарности, какой я не мог бы вместить, получая благодеяние, или воздать в ответ с излишком и славой.
3. Все свое рвение, все усилия, заботу, настойчивость, помыслы и, наконец, весь свой ум я направил и обратил на консульство Милона[1689] и решил, что должен искать в этом не только вознаграждения за свою преданность, но и похвалы за свою дружбу; ведь я считаю, что никто никогда не проявлял такой заботы о своем спасении и имуществе, какую прилагаю я ради чести того, в ком, по моему убеждению, для меня заключается все. Как я понимаю, один ты можешь, если захочешь, оказать ему такую помощь, что нам больше ничего не потребуется. Мы располагаем этим всем: рвением честных людей, которых он привлек на свою сторону, будучи трибуном, благодаря, как ты — надеюсь — понимаешь, защите моего дела[1690]; одобрением простого народа и массы благодаря великолепию представлений[1691] и его природной щедрости; рвением молодежи и влиятельных на выборах людей, вследствие его исключительной влиятельности или старания; моей поддержкой при голосовании, если и не очень могущественной, то все же испытанной и справедливой, а также заслуженной им, а вследствие этого, возможно, и влиятельной.
4. Нам нужен вождь и руководитель, который направлял бы ветры, о которых я говорил, и как бы управлял ими. Если бы нам пришлось выбрать из числа всех одного, то не нашлось другого, кого можно было бы сравнить с тобой. Поэтому, если ты можешь считать меня памятливым, благодарным, честным человеком хотя бы на основании того, что я так усиленно тружусь в пользу Милона, если ты, наконец, считаешь меня достойным твоих благодеяний, то прошу тебя поддержать меня в этой моей заботе и посвятить свое рвение этой моей славе или, скажу правильнее, почти моему спасению[1692]. Что касается самого Тита Анния[1693], то обещаю, что тебе, если только ты захочешь раскрыть ему свои объятия, никогда не найти человека большей души, строгости, постоянства и благожелательности к тебе; мне же ты прибавишь столько почета, столько достоинства, что я с легкостью признаю, что к моей славе ты отнесся так же, как когда-то к моему избавлению[1694].
5. Если бы я не знал, что тебе ясно, с какими мыслями я пишу это, в сознании каких обязательств, сколько мне предстоит потрудиться в связи с этим соисканием Милона — тут не только борьба, но и битва, — я написал бы больше; теперь препоручаю и передаю тебе все это дело и задачу, а также всего себя. Знай твердо одно: если я получу от тебя это содействие, то буду должен тебе едва ли не больше, чем самому Милону, ибо мое избавление, в котором он особенно помог мне