– Луи!..
Не в силах видеть это страдание, он опять смыкает веки, на ресницы падает колючий снег. Незнакомка любила того, чей труп рвут на куски, – поэтому теперь от ее боли не заслониться. Людвиг пошатывается, стонет. Пусть она уйдет. Пусть хотя бы замолчит, пусть все исчезнет. И крик наконец обрывается – резко, будто Людвиг оглох. Тише становятся и звуки на дне ямы. Отчетлив только шорох снега, по которому кто-то невесомо ступает. Где, кто?..
Когда он находит мужество открыть глаза, женщин на той стороне уже две. Та, что кричала, замолкла, затряслась; вторая гладит ее по спине. Обняв друг друга, они стоят над копошащейся бездной, и ни одна более не пытается в нее заглянуть. Ветер рвет им вуали, колеблет подолы и волосы, далеко разносит вздохи, всхлипы и причитания:
– Ты видишь зверей или людей? Пожалуйста, скажи, зверей или людей?
Вторая – белокурая, юная, – обугленный призрак, ее бархатный плащ темнее пепла. Людвиг никогда не видел Безымянную в таких одеждах, не мог и представить: привык к светлым тканям, кружевам и лентам, к венкам из клевера, к бусам из дождя.
– Нет, нет, не сдавайся сейчас, моя принцесса. Ты все еще не одна…
Она ли это? Ее ли голос так властен и глубок? Да, она: обнимает так трепетно, пряча от мира, обнимает не революционера, но его… жертву? Глаза – стылые озера, как в минуту горьких безответных поцелуев. Она будто пытается отстраниться от всего вокруг, даже от той, чьи волосы перебирает, кого зовет странным именем: «Антуан, Антуан…» Она глядит в снежную пустоту; как и казненный слон, она словно оглушена. Не такая она приходит к Людвигу. Она пугает – и плывет перед глазами, чужая и жуткая.
– Послушай… Это важно.
Они отпускают друг друга, распрямляются – и Безымянная что-то вкладывает в дрожащую руку скорбной подруги. Расстояние огромно, но Людвиг видит словно вблизи: искусное кружево траурных рукавов, грани синего сердца, нежные лепестки ногтей своей ветте и искусанные до мяса ногти Антуан. Он узнает и платок, который Безымянная вышивала еще вчера. Голову серебряного мальчика украшает золотой венец.
– Сбереги хотя бы его. Иначе твой народ станет зверями навсегда.
Женщина всматривается в портрет – и плачет громче, до судороги стискивает пальцы, шепчет, кажется, опять имя. Глаза ее туманятся, рот искажает гримаса уже не горя – ужаса.
Сын. Не мой…
Женщина роняет кусок траурно-черной ткани и даже не пытается поднять.
– Нет, нет! – Она подступает и порывисто целует Безымянной руку, вдруг падает перед ней ниц. – Нет! Это не мой народ! И я слаба, я не лучше, ты же видишь, ты знаешь, я…
И нет больше ее скорбного величия. Она кажется старше своих лет и хрупче своей стати; она дрожит крупнее и крупнее; образ начинает мерцать – и вот это уже не человеческий лик, а морда какого-то животного, невероятно уродливая смесь слона и льва. Рука – когтистая лапа, тянущаяся ударить. Безымянная отшатывается, отдергивает пальцы.
– Попытайся, – побелевшими губами шепчет она. – Ты должна.
Ее исступленно хватают за юбку, холодный свет все бешенее пляшет в гранях синего камня. У женщины дрожат руки, смялась прическа, упала с лица – морды? – вуаль. Все с той же гримасой мольбы и безумия она ползет и ползет на коленях, не дает утешительнице отойти, цепляется за ее запястья и колени, рвет юбку когтями, сбивчиво повторяет:
– Спаси его! Спаси! Забери его с собой, сейчас, сейчас!
Безымянная отступает снова – в ужасе, – и женщина, потеряв опору, падает в снег. Тянется снова, повторяя: «Забери, забери…» Но вот она осекается и замирает – оглушенная внезапным, пронзительным, хриплым криком несчастной ветте:
– ЗАБРАТЬ? МНЕ? ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, О ЧЕМ ПРОСИШЬ!
Ветер отбрасывает вуаль с ее лица, усталого и блестящего от слез. Глаза помертвели и запали, лицо напоминает череп, на котором ярко алеют лишь обветренные губы. Она снова качает головой, делает шаг назад, подобрав полы плаща.
– Нет, прошу, не зови меня так, не зови к нему. Мне нельзя даже к тебе, нельзя предупреждать, я не должна, но…
– Ты можешь!.. – упрямо шепчет женщина, подползая ближе. Лицо вновь стало человеческим, еще смертельнее побелело. – Можешь все. Знаю… – рот кривит улыбка, – ты не допустишь этого, не посмеешь, тебе ли не знать, что ни одной матери не защитить младенца, которого решит распять толпа… Забери его! Забери, пусть он будет твой, мой славный друг, моя светлая чаровница, моя милая, ты…
Безымянная жалобно мотает головой. Ее кисть снова хватают; в отчаянии она отворачивается – и Людвиг встречается с ней глазами. Губы сжаты, с них не слетает ни слова, но взгляд говорит то, чего не говорил ему никогда, говорил ли хоть кому-то?
– Нет, – чеканит она вслух. – Это ваш народ. Ваш крест.
«Помоги мне. Пожалуйста, помоги».
– ПРОКЛЯТАЯ! – кричит женщина на снегу, вновь обращаясь в зверя. Она находит силы приподняться, хватает Безымянную за локти и пытается нагнуть к себе. – ПОЧЕМУ ТЫ ВЫБИРАЕШЬ ИХ, А НЕ НАС, ПОЧЕМУ ИХ, А НЕ НАС, ПОЧЕМУ…
Она осекается, заметив то, что происходит в яме. Там, в стороне от толпы, два орленка пытаются отнять друг у друга оторванную руку. Их смеющийся клекот звенит в метели. Падает в снег перекушенный клювом палец с почти таким же перстнем, как у Антуан.
– Почему… – В последний раз всхлипнув, она теряет сознание.
Яма содрогается и начинает осыпаться.
По снегу и льду идут черные разломы, тут же заполняющиеся водой. Гильотина падает на толпу – и звери, обломки дерева, металл и снег сливаются в бесконечный вихрь рук, ног, голов и щепок. Никто не кричит и не пытается выбраться, даже орлы, у большинства из которых сломаны крылья; некоторые, точно в безумии, опять поют. Водоворот все шире и выше, мерно и упрямо слизывает оползающий наст, булькает и пенится. Потоки почти добрались до ограды. Звуки сливаются в тихий гул, где больше не разобрать ни рыка, ни плача, ни смеха, ни арии из «Тарара». Ведь это был он, «Тарар» Сальери.
– Людвиг! – Хотя он снова зажал уши и согнулся, крик явственен.
С трудом он отводит взгляд от водоворота, из которого то и дело выныривает то чья-то треуголка, то свалявшийся лисий хвост. Безымянная уже на этой стороне, рядом. Подскочив, обнимает Людвига, прижимается дрожащим телом – защищает или ищет защиты?
– Ты не должен быть здесь! Прости!
Он хочет кричать, но, задушенный ужасом, лишь выдыхает ей в висок:
– Значит, ты должна?
На губах медленно расцветает вкус крови и клевера – и снег уходит из-под ног. Людвиг падает в ледяную воду; руки или лапы тут же вцепляются в него, волокут ниже, дергают за волосы, тянутся к горлу. Озноб пронзает кости. Толща смыкается, мешая дышать и видеть; боль в ушах то режет, то взрывается хлопками, как от глубокого нырка с ядрами на ногах. Но Людвиг тонет не один. Он обнимает обугленного призрака. Она не погибнет, пока он рядом, нет, ни за что, хватит же на это его – подменыша – отчаянных чар?
– Я с тобой. Слышишь? – Изо рта вылетают кровавые пузыри.
Людвиг не боится мертвых вод. Живой старик Рейн и его дочери всегда рядом. Они помогут выплыть. Они обязательно помогут.
– Лили?..
Тук. Тук. Тук.
…Фигура за окном дергается, медленно просыпаясь. Всадница улыбается сквозь слезы. Некоторых вещей не изменить… но для него они позади. Когда она будет оплакивать друзей, он ничего не поймет. Зато ей уже не забыть, что в этот раз он был рядом. До конца.
– Я с тобой. Слышишь?
Коснувшись стекла ладонью, она исчезает вместе с лошадью.
Проснувшийся Людвиг помнит из сна только казнь, казнь, но не воду. От призрачных образов лоб покрыт испариной, стучат зубы. Звери-люди… люди-звери… не скоро он по своей воле теперь сунется в Шенбруннский зоосад.
В окно он видит, как белый венок из клевера быстро идет ко дну реки, точно схваченный жадной русалочьей рукой.
Часть 3Холодный дом
1793Механические соловьи
«Без него очень тихо».
Ступая по золотистому от свечного сияния паркету, Людвиг слышит эхо слов Сальери – тоскливые и тревожные, они висят в теплом, пропитанном парфюмами воздухе между стайками гостей. Дамы прячутся от слов за кружевными веерами; кавалеры – за улыбками, приросшими к губам; офицеры – за блеском оружия. Но ни мелодичной музыке из соседней залы, ни редким кокетливым смешкам, ни рокочущему там и тут «Скоро победим, это я вам обещаю, задавим заразу» не обмануть никого.
Этот столичный бал – пир во время чумы.
В блестящей дымке Людвиг раз за разом ловит взгляды и сам придирчиво рассматривает чужие наряды, прически. Тревоги провинциала не вытравить так просто. Он презентабелен сегодня? Не зря ли отдал за новый костюм последние дукаты, оставшиеся от съема жилья и покупки фортепиано? Не слишком ли скучен? Впрочем, нет. Его отвращение к попугайству наконец вознаграждено царицей Модой: не он один сегодня предпочел черные чулки и темный камзол. Все вокруг тоже не пестрят, даже париков, этих нелепых сахарных сугробов, меньше: в основном с ними не расстается старшее поколение. Можно горько усмехнуться, проведя нехитрую параллель: свет потускнел после смерти Моцарта, точно он унес из столичного общества не только переливы струн, но и часть красок. Но нет, воры могущественнее, их несколько: само Время, Перемены и Новости, а тишина на балу связана отнюдь не с отсутствием дурацких выходок и шуток Великого Амадеуса.
Недавно Париж казнил короля – с позорным клеймом врага Франции. Возможно, самые впечатлительные гости ловят привкус его крови в вине, которое пьют.
Луи Капета обезглавили вскоре после Рождества. Говорили, что ему связали руки, его лишили последнего слова, а толпа злорадствовала как стая зверей. Были и жуткие домыслы: что кровь его собирали в ведра для ритуалов во славу Верховного Существа; что голову удалось отсечь не сразу и король кричал в агонии; что он пытался сбежать ползком. Домыслы плодятся прямо здесь. Людвиг не вслушивается и не знает, как поддержать подобные разговоры, если кто-то заведет их. Ругать Революцию, только чтобы его не осудили, он не сможет, но дело не в этом. Не сможет он и обратного: на месте четкого ответа, данного когда-то Гайдну: «Старое должно гибнуть» – серый туман. От мыслей о пленной королевской вдове тошно. Вспоминается сон на трудной дороге из Бонна. Сон, о котором лучше никому не рассказывать. Чудовищно… ведь это чудовищно – оставлять сиротами детей, даже принцев и принцесс! Людвигу ли не знать. В чем-то Гайдн оказался прав: борясь за свои идеи, люди порой теряют рассудок, сатанеют. Жаль, такие сейчас возобладали над более гуманными соратниками. Но ведь гуманных больше, должно быть больше, они еще возьмут свое. По слухам, даже в голосовании – за или против казни – перевес был крошечным.