Она прячет улыбку, но тут же легонько кивает – и становится в одно мгновение прозрачной, в следующее стираются и контуры фигуры. Тяжело вздохнув, Людвиг потирает веки. Пора возвращаться к маленькому герру Черни.
Когда он входит в комнату, котенок уже облюбовал солнечное пятно на полу и свернулся там; мальчик же смирно сидит на банкетке. Он развернулся к портретам, глаза перебегают с дедушки на Бонапарта, но стоит Людвигу прикрыть дверь – и голова опускается.
– Долго я… – начинает Людвиг, но, кинув взгляд на старые часы, осознает: как и нередко при появлении Безымянной, что-то сделалось со временем, он не отсутствовал и пяти минут. – В общем, малыш, я принял лекарства, и пора нам переходить к делам.
Карл кивает, и Людвиг начинает соображать, чем бы его проверить. По словам Венцеля, мальчик – настоящий фортепианный виртуоз, а еще у него феноменальная память – будто в голове сидит маленький переписчик и мгновенно копирует ноты, предстающие перед глазами. Это интригует больше всего: в последний раз Людвиг слышал о подобном даре от Сальери, на вечере памяти Моцарта, года три назад. Великий Амадеус якобы помнил все черновики, даже сложные симфонические партитуры, и легко восстанавливал их – если терял, или попадал с ними под дождь, или они случайно оказывались в камине. Впрочем, то Великий Амадеус, да и Сальери с его сентиментальной привязанностью мог преувеличить. На что способны простые смертные?
Людвиг деловито направляется к стопке черновиков на полу и выхватывает лист. Пробегает глазами, мгновенно вспоминает, почему вещица впала в немилость и была приговорена к сожжению. Фортепианная фа-минор, легкая таинственная соната в подарок новой знакомой – венгерке графине Эрдеди[67]. Людвига вдохновила «Коринфская невеста» Гете[68], вещь под стать знойной, интересной особе. А еще она должна была ободрить очаровательную, но с детства страдавшую от слабости костей молодую женщину; должна была шепнуть: «Я за вас, я тоже болен и знаю, что вы испытываете, просыпаясь по утрам». По итогу получились скорее разрозненные клочки оголенных чувств, да вдобавок с мертвыми, вязкими и безнадежно устарелыми переходами. Что ж, напишется иное, время есть, ну а сейчас…
– Начнем. – Морщась от воспоминания о неудаче, Людвиг идет к мальчику. Тот сидит прямо, с готовностью подняв голову, а вот пальцы дрожат. Знакомо: Людвиг вряд ли забудет, как дрожали они у него самого при Моцарте. – Не трясись, ты не плакучая ива.
– Что мне… – Карл испуганно прячет руки между колен.
Решив более не одергивать его и не делать таких драматичных пауз, Людвиг вытягивает руку с листом и останавливает неподалеку от его лица.
– Читай. – Мысленно посчитав до тридцати, он переворачивает ноты, считает снова и убирает черновик за спину. – А теперь играй. Говорят, у тебя сверхпамять – а значит, наверное, можно развить сверхбыстрое музыкальное мышление. Если это не так, мне вряд ли будет с тобой интересно… – В своем тоне Людвиг отчетливо ловит надменные «моцартовские» нотки и все же пробует смягчить их: – Не обессудь, мое время ценно.
Мальчик вздрагивает и открывает рот; в глазах читается нервное: «Это чересчур!» Людвиг опережает его, наклонившись и вкрадчиво, сурово поинтересовавшись:
– Ты же не думал, что будет легко? Бетховен не берет в ученики кого попало; Робинзон, полагаю, тоже бы не стал. – На этом можно и закончить, но все же он… не Моцарт. И, потрепав узкое плечо, Людвиг добавляет: – Ты справишься. Я уверен.
Карл опускает подбородок. Губа закушена, пальцы сцеплены до белизны, и это трудно принять за последнюю разминку. Ему нужно сосредоточиться, расставить ноты в голове – или, может, принять решение, что нечесаный «гений» требует слишком многого. Не понукая, не мешая, Людвиг ждет. Его рассеянный взгляд, чтобы не смущать Карла, скользит по кошачьей спине: серую шерсть рассекают полосы, чуть различимо отливающие серебром.
Наконец пальцы мальчика касаются инструмента, нежно замирают, точно знакомясь с ним и давая привыкнуть, а затем берут первый аккорд. Соната просыпается, ее начало, самое удачное, быстро заполняет комнату. Долгая опасная дорога. Теплая встреча. Бьющееся сердце. Аллегро разве что не искрит от стен: до них ноты добраться не могут, путаются в хламе. Людвиг слушает. Неплохая игра, не уродует вещь. У современных детей, балованных и торопливых, даже это – редкость.
Яркой силой музыка напоминает закат, обагренные им сумеречные облака. Чуть меняется: зовет в старинные уголки, где рождались легенды о белых девах, о ночных созданиях вроде тех, с которыми боролся старый ван Свитен, о Тайном народе. Случись это сочинение – может, зачаровывало бы публику, словно предания Мерлина. Там правда сквозит колдовство: мальчик храбро и ловко одолевает аккорды; на лице даже нет раздражающей напряженности, которая придает излишне усердному пианисту сходство с тужащимся посетителем уборной. Нет, Карл расслаблен, ускользнул в чужой мир. Глаза поблескивают, руки летают, он сам сосредоточенно внемлет себе – и не теряет ни звука. Людвиг ловит себя на том, что следит за пальцами – так котенок, греющийся на солнце, мог бы следить за кончиком ивового прута. Понимая, как это нелепо, он поднимает глаза и многозначительно говорит будто про себя:
– Ой…
Карл не сбивается, не реагирует на это хитрое «Возможно, ты ошибся» – хорошая выдержка. Но испытание не последнее; место, где музыкальный ряд впервые заставил Людвига усомниться в сочинении, близко, и, хмыкнув, он выжидательно скрещивает руки на груди: ну, давай, малыш, сейчас ты сам ужаснешься тому, что вырвется из-под пальцев. Явление мертвой девы… Карл подбирается все ближе; Людвиг готовится демонстративно зевнуть или скривиться, чтобы поддразнить его, когда…
Эти синкопы – острые, но лиричные, свежий молодой голос в хоре уставших голосов, – возникают из ниоткуда, разлетаются и легко подводят игру к следующей части, которая Людвигу снова нравится. Карл берет аккорды все так же чисто, с тем же невинным лицом, где в миг импровизационного перехода не отразилось ни единого мысленного усилия, – в общем, держится, будто ничего не произошло. Юноша видит призрака… Пока Людвиг гадает, не подводят ли опять уши; пока украдкой щиплет себя за руку, пытаясь понять, не спит ли, подкрадывается второй отвратительный провал. Людвиг настораживается, подается ближе… но и этот участок преодолен, нет, убит недурной импровизацией. Она, несомненно, отличается от его манеры, но гармонична; можно решить, что в работе Людвиг просто слегка поленился или поспешил. И вот уже ночь в Коринфе расцвела страстью, вдохи двоих сплелись, близится расплата… И наконец Людвиг спохватывается. Мальчишка что… правит его музыку? Вот так просто, ни о чем не спросив?
– Довольно! – На третьей гениальной выходке Людвиг делает шаг вплотную к банкетке. – Вы увлеклись, молодой человек! – Он захлопывает крышку, впрочем, намеренно помедлив, чтобы мальчик успел убрать руки. – Объясните-ка, что это было!
От хлопка просыпается котенок – Людвиг ловит его движение в солнечном пятне. Эффект достигнут: светло-серые глаза мальчика глядят испуганно, пальцы он опять спрятал между острых коленок, словно боясь удара по рукам. Удара?.. Фантомная боль из детства разливается по собственным кистям; Людвиг вздыхает, собирается уже смягчить тон, пояснить, что на самом деле думает об услышанном…
– Я просто немного… – опережает его Карл, но закончить не решается, сразу лепечет: – Вы правы, я увлекся, музыка очень хорошая! Простите!
– Это дерзость, если хочешь знать! – Людвиг бегло просматривает ноты, убеждается, что проблемные связки там вообще были, а потом швыряет лист к окну. – Немалая дерзость, учитывая, что ты в гостях. Я разве просил тебя…
Карл вскакивает.
– Я сыграю точно как у вас, простите! Я запомнил, просто подумал, я могу немного…
– Не любишь Наполеона, переписываешь чужую музыку. – Отступив, Людвиг садится на корточки рядом с котенком и поднимает его на ладони. – И таскаешь с собой блохастых друзей. Судя по всему, нерадивый из тебя выйдет ученик.
Теплое пушистое тельце лежит послушно, неуклюже шевеля лапами и попискивая. Карл глядит то на него, то Людвигу в глаза с опаской – будто в любой миг ждет дурного. Вправе ждать, учитывая, как повел себя Людвиг из-за мяуканья, как сейчас изображает гнев… но ведь все в порядке. Кривовато усмехнувшись, Людвиг протягивает котенка хозяину. Тот, восприняв это как «Выметайся отсюда», не берет, упрямится:
– Если вы меня не примете, я не уйду! Семья все равно изведет меня!
«Изведет». Прямо так? Людвиг хмыкает, качает головой и, насильно пересадив котенка Карлу на ладонь, просит непонятно кого из них:
– Перестань сейчас же пищать. Я это ненавижу.
Замолкают оба, и Людвиг едва не хохочет над священным ужасом в двух парах глаз. Ожидаемо: кто в Вене еще не боится пещерного чудовища по фамилии Бетховен; кто не знает, что глупыми детьми он завтракает, нежными девушками обедает, прославленными мэтрами ужинает, а котята ему на один зуб? Чтоб им всем провалиться с их бурными фантазиями… Поколебавшись и шумно выдохнув через нос, он делает то, чего обычно избегает: гладит мальчика по кудрявящимся волосам. Хватит шутить.
– Твои импровизации, – тихо начинает он, – надо шлифовать, но они умные и уместные. Ты хорошо знаешь, что и где должно звучать, и ты смел. Я тебя беру.
Взгляд Карла вспыхивает – неверием, но почти сразу – радостью. Лицо опять оживляет улыбка, подбородок вздергивается. Гордый. Тоже приятная черта.
– Спасибо, спасибо, спасибо, герр Бетховен! – Кажется, он с трудом преодолевает порыв броситься на шею, вместо этого ближе прижимает котенка. – Вы не разочаруетесь! Я буду стараться! Обещаю!
Людвиг не без иронии задается вопросом: а удалось ли ему вообще напугать этого дьяволенка по-настоящему? Он хорош в игре, наверняка знает себе цену. Вдобавок в самой его мимике и жестах есть что-то от Алоиса, сына Сальери, уже выросшего в серьезного и собранного скрипача, а вот в детстве удивлявшего мир разными выходками – начиная от таскания в дом бог весть где найденных змеиных яиц и заканчивая попытками нарядиться в платье сестры.