Людвига совет огорчил, если не сказать – напугал. Ученики у него были, да, но горстка: несмотря на все успехи, он по-прежнему побаивался роли наставника. Более того, с ростом собственного мастерства страх тоже рос: казалось, сам Людвиг, из-за сущей ерунды бегающий советоваться к старшим друзьям-композиторам, никогда не слезет со школьной скамьи. Но те, кто просил его взгляда на сочинения, явно думали иначе, и даже начавший расползаться слух о «таинственном недуге Бетховена» не отвращал их, как не отвращала нелюдимость. Они настаивали, подбираясь все ближе. В большинстве случаев он их прогонял либо устраивал проверки вроде той, которую с честью выдерживали только дьяволы вроде Карла. Все это Людвиг и озвучил, но Сальери неожиданно утешил его простым шутливым доводом:
– Поверьте, мой друг, они боятся вас куда больше, нежели вы их. И то, что вы будете учить их, не значит, что на себе как на ученике вы ставите крест. Все хорошие учителя постоянно у кого-то учатся, у учеников в том числе. Вы разве не знали?
И Людвиг послушался: бросил прятаться от общества, перестал сторониться сближений. Стал соглашаться на наиболее лестные просьбы об учительстве. Среди его подопечных затесались дети возраста Карла, ровесники, старики и – удивительно – более всего девушек. Увеличил он и количество часов с теми, кого взял прежде. И правда вскоре почувствовал себя лучше, особенно когда поставил некоторые занятия на священную прежде субботу.
Сестер Брунсвик – Шарлотты, Терезы и Жозефины – в жизни Людвига тоже стало больше. И хотя поначалу он старался сохранять с ними дистанцию, это оказалось невозможно. И девушки, и их мать полюбили его, стали приглашать вне уроков. Казалось, они как раз чувствуют флер тоски, сгущающийся вокруг учителя, и стараются его развеять. Даже когда Жозефина – средняя сестра, разумнейшая и обаятельнейшая, – вышла замуж за Дейма, печально известного в Вене графа-скульптора и короля автоматов[74], дружба лишь окрепла, ведь эпатажный граф тоже проникся Людвигом. Возможно, этому в первую очередь способствовал восторженный отзыв последнего о механических соловьях – тех самых, из здания Общества. Еще при знакомстве, едва речь зашла об увлечениях Дейма, Людвиг вспомнил эту устрашающую, но великолепную безделушку, и граф, с удовольствием вздернув хищный нос, сообщил: «Мой, мой подарок, и к конструкции я приложил руку… грозные подарки в грозные времена, да-да!» Таких вещиц граф, оказывается, собрал множество и для некоторых вскоре заказал Людвигу музыку. Общение с семейством стало регулярным, но оставалось пустым – пока не приехала она.
Карамельная принцесса. Джульетта Гвиччарди, двоюродная сестра Брунсвиков.
Когда их представили друг другу, искры вроде не вспыхнуло. Людвиг, разглядывая темноволосую, подвижную девушку, подумал об одном: она напоминает неаполитанца, Патрокла, чье солнечное сияние плавило лед глаз столь же чужого русского Ахилла. Где они теперь, когда военные коалиции сменяют одна другую? Вместе или по разные стороны? Все так запуталось на этом континенте, полном жадных рук и пустых голов… Вечер у ван Свитена вспоминается как из прошлой жизни – похороненная иллюзия, сон, устаревший мотив… И вот теперь она. Улыбчивая девочка, которая, накручивая на палец волосы, спросила: «А со мной вы позанимаетесь? Я тоже хочу играть!»
Он согласился: три ученицы, четыре, какая разница? Все равно это не занятия, а так, курам на смех. Беседы и дурачества, перебор аккордов, за которым он едва успевает шикнуть на Терезу, неправильно ставящую руки, и объяснить Шарлотте, как брать ту или иную ноту, чтобы не сорвать горло. В головах этих девушек лето, в его голове – зима. Так чем помешает карамельная принцесса, что поменяет? Как оказалось, многое.
На второй день Джульетта принесла ему рубашку. Просто села за фортепиано рядом, положила свернутую ткань на колени и строго сказала:
– Ваша износилась. Возьмите, я сама вышила.
На рубашке были пестрые цветы, выглядела она странно, но не без вкуса. Первым желанием, конечно, оказалось бросить ее на пол, возмутиться, поинтересоваться, кем маленькая богачка возомнила себя, чтобы дарить чужому человеку одежду. Но что-то помешало – возможно, мысль, что Безымянная не делала подобного, а возможно, и то, что как раз была суббота. Может, ветте видела все, стоя призраком где-нибудь в углу? Тогда пусть ей будет больно, так больно, как только может смертное создание сделать… бессмертному? Фантомному? И Людвиг улыбнулся.
– Спасибо. Мне никто, никогда не дарил рубашек. Это огромная забота. А вы, кстати, похожи на прелестную розу, читали у Гете? «Роза, дивный алый цвет…»
Черта эта – тяга к голодным птенцам, обиженным детям и неприкаянным мужчинам – в Джульетте достигала поистине пугающих высот. Рубашки она пыталась дарить каждые несколько недель, и Людвиг больше их не брал, хотя это часто оканчивалось спорами и обидами. Но он смирился: Джульетта просто была доброй и, кажется, хотела сиять на весь свет. Пусть попробует. Так или иначе, благодаря ей лето теплое, ведь каждое утро карамельная принцесса сама повязывает Людвигу шейный платок, иногда, дурачась, целует в лоб и зовет Мавром, но не как мальчишки в детстве. Она правда вышивает фантастические цветы разных расцветок – на одежде, занавесках, наволочках. Она дала имена всем деревьям в роще – в честь домочадцев и тех, с кем здесь подружилась; «свое» дерево есть и у Людвига. И хотя назвать сонату Лунной – глупость, он дал бы такое обещание, попроси Джульетта об этом. Но обещания ей не нужны.
– Как бы я хотела, чтобы ты скорее ее дописал! – говорит она, пока они идут по коридору. Все-таки вспомнила.
– Я допишу, – уверяет он, не признаваясь в самом страшном преступлении, связанном с этой вещицей. – Допишу, и она будет твоя.
Преступник, преступник, который и ее хочет сделать соучастницей…
– Как здорово!
Он преступник. А еще он отчаянно надеется, что успеет, прежде чем полностью потеряет слух; прежде чем карамельная принцесса перестанет считать это «просто рассеянностью». Он молит об этом и Небо, и Ад, но сомневается, что его слышат.
Правда проста, мой друг, проста и гадка: я краду у одной, чтобы отдать другой, на деле ничего не отдавая. Краду у тебя, а обманываю Джульетту. Эта соната, удивительно угрюмая даже для меня вещь, – зов к тебе, плач по тебе, память о тебе; тобой она началась и тобой кончится. Знай это, просто знай, жестокое наваждение. Знай, что, играя ее, я глотаю яд и наслаждаюсь каждым глотком; замерзаю, слепну, падаю в ночь. Ведь как ни банально называть сочинения в честь небесных светил, моя соната правда подобна холодной луне – как и твой лик. Слышишь ли ты ее, когда мы с Джульеттой нежимся на солнце, слышишь ли ты, как мы смеемся, слышишь ли ты стенание из-под моих пальцев? Если бы я знал, что слышишь…
Я нашел новую принцессу, мой друг. Я с ней счастлив.
Как же я несчастен.
Вечером они долго гуляют по саду, прячась в густой прохладе от других обитателей дома. Джульетта срывает понравившиеся цветы, прижимает их к груди, а Людвиг наблюдает за каждым взмахом ее загнутых черных ресниц. Мистическое создание, ей-богу; будто даже не ступает по траве, а танцует. Собственная поступь в сравнении с этим – что у каменной статуи. Людвигу никогда не хватало легкости, и теперь чужая захлестывает его с головой.
– Скажи! – Джульетта вдруг останавливается. Поворачивается на пятках, тычет его пальчиком в грудь. – Ты посвящаешь музыку всем ученицам?
Поймала миг для откровенности, улыбается, привстав на носки; к груди, подчеркнутой легким голубым платьем, прильнули розовые бутоны, дельфиниумы, крошечные лилии. Лепестки трепещут; Джульетта дышит часто: взволнована, как ни делает озорной вид. «Я особенная? Много я значу для тебя?» – смело и беззащитно вопрошают ее глаза.
– И ученикам. И учителям! – коварно отвечает Людвиг и целует ее в щеку. – Вот!
Во-первых, это правда: одному Сальери посвящено уже три сонаты. А во-вторых, что-то внутри, угрюмое и темное, снова рычит: «Преступник, лжец, вор». Наверное, это совесть. Стыд. Людвиг мог бы сказать правду: «Ни для кого никогда я не сочинял ничего, что столь сильно разрывало бы мою душу». Но ведь правда краденая.
– Вредный и ветреный! – Джульетту, впрочем, устраивает и прозвучавший ответ, и поцелуй. Приняв их за «Да», она подхватывает Людвига под локоть и тащит дальше, на боковую дорожку, мимо зарослей отцветающей белой сирени. – Пойдем, пойдем туда!
Людвиг покорно идет, с нежностью рассматривая ее курчавый затылок в ореоле жемчужных шпилек. Прыгают локоны, сжимают руку тонкие пальчики, почти не приминается трава под бархатными туфельками. Джульетта, Джульетта… как бы ему хотелось быть для нее Ромео, а не Командором. Сочинить что-то, что действительно было бы о ней.
Милая.
Не водись с Тайным народом.
– Сгинь, пропади, – шепчет он одними губами, но Джульетта то ли слышит, то ли чувствует: оборачивается.
– Что?..
– Это я комарам, – откликается он, помахав перед лицом второй рукой.
– Дурачок, они тебя не понимают! – фыркает Джульетта и снова тащит его вперед. – Я думаю, они как иностранцы: у них свой язык.
Сирень не просто отцветает – она уже хрупка настолько, что от любого движения осыпается на волосы и на плечи. Соцветия еще смутно пахнут, напоминают хлопья снега, и Людвиг не пытается их смахнуть. Джульетта ведет его дальше. У нее определенно есть цель.
Когда они минуют узкую беломраморную скамейку, ножки которой сделаны в виде крайне уродливых львов, – рукой Дейма, – Джульетта бросает там букет. Так трепетно собирала… так легко избавилась. Понуривают головки дельфиниумы, чуть не плачут розы. Одна лилия пытается сбежать, упав в сторонку.
– Не хочешь украсить ими комнату? – удивляется Людвиг.
– Нет, – капризно отзывается она. – Скучные. Их и вокруг слишком много!
– Зачем тогда срывала? – мягко уточняет он, подбирая пестрый букет.