– Не знаю! – Она дергает плечиком, потом улыбается. – Ладно, подари тете или Пепе[75]. Они будут рады. Или нет, давай Терезе, она дурнушка, ей почти не дарят цветов!
Дурнушка? Неправда, Тереза, несмотря на легкую сутулость, мила, но Людвиг не спорит. Джульетта вроде бы дружна со всеми кузинами, но кое-чего ей не скрыть. Она считает Терезу слишком «сухой» для своих лет. Жозефина тоже не хохотушка, но с ней иначе: за ее строгостью прячется малышка, повзрослевшая слишком рано; такова печать многих юных особ, выданных замуж с излишней разницей в возрасте. Жозефина преображается, когда поет и играет с Людвигом; Жозефина осторожно расцветает прямо сейчас, у него на глазах, когда ее подневольный брак медленно, но верно обращается в союз по любви. Дейму сорок восемь, но духом он истинный Оберон; у него лихая седеющая грива, тяжелые загадочные улыбки и размашистые жесты вояки. Свою Пепе он ваяет в скульптуре, собирает ей механических птиц, сам срезает букеты – всегда белые, всегда пьяняще-душистые и аккуратные. Он добр и терпелив, каждым поступком будто пытается выманить назад восторженную девочку, которую когда-то встретил в собственной галерее гофмановских диковин, – и у него получается. Позавчера утром Людвиг видел, как они танцуют в зале, полном механических органчиков, в огромном пятне солнца, под какую-то из фантазий Моцарта. Тереза же… Тереза словно сторонится всех на свете юношей и мужчин, хотя в доме их полно, один другого интереснее. Даже Людвиг чувствует ее нервозность, просто склоняясь ближе и помогая правильно поставить пальцы на клавиши. Зато Тереза восхищена Плутархом и Плинием, «Тараром» и Походом женщин на Версаль. Однажды, выпив слишком много игристого, она призналась, что у нее всего две мечты: «Сделать мир мудрее» и «Совершить подвиг». «А замуж?» – спросила такая же подгулявшая Джульетта, но Тереза, наградив ее тем самым «сухим» взглядом, отрезала: «Никогда не пойду за того, кто хочет иного»[76]. Возможно, ей стоило бы родиться мужчиной – проще жилось бы в этой семье. Людвиг тогда глядел, слушал украдкой и недоумевал: как может роднить этих двоих хотя бы одна капля крови?
– Да… Терезе безопаснее, – старается Людвиг обратить все в шутку. – Граф все-таки ревнивец, с него станется меня поколотить. Или набить шестеренками, как автомат.
Хихикнув, Джульетта прибавляет шагу; Людвиг идет следом, думая – с умилением и недоумением сразу – как же она переменчива, как неверна порывам и как резко судит о людях. Сущий ребенок, а еще назвала ветреным его! У них было столько веселых минут за эти месяцы, столько шуток и перепалок, столько сплетен. Каждая встреча – праздник; все время звенит в ушах ее игристый смех. В этом она совсем непохожа на…
– Исчезни, – снова шепчет он.
В этот раз Джульетта не оборачивается: уже отвлеклась и, скорее всего, вообще забыла про беседу.
– Во-от! – Она показывает вперед. – Смотри, какие красивые! Они почему-то всегда оживляются под вечер! Наверное, из-за этих мерцающих жучков!
Они незаметно подошли к пруду, над которым действительно мечутся желто-зеленые искорки – светляки. Они не спускаются к густой сине-зеленой ряби – витают на расстоянии, словно дразнясь, а вода волнуется в ответ: в толще снуют крупные серебристые силуэты. Рыбы. Иногда они тщетно пытаются достать светляков. Пруд действительно полон рыб, есть даже ощущение, что им тесновато в такой толпе.
– Не знал, что их столько… – растерянно говорит Людвиг: у пруда он бывал редко.
Раздается плеск – прыгает и, не поймав светлячка, падает назад очередной силуэт. Сердце легонько сжимает эхо слов: «…жалкий карп». Да сколько еще мучиться? Прошел почти год.
Джульетта садится на траву, Людвиг, поняв, что ради этого зрелища она и пришла, вздыхает и следует ее примеру. К чему пустые сетования? У воды красиво, светляки – живое созвездие, рыбы – армия крестоносцев в серебряных кольчугах. И вот рыцари глядят печально на звезды, загадывают вернуться домой живыми, а потом…
– У нас в доме бывал ученый старичок из Генуи, – бодро заговаривает Джульетта, – так вот, он считает, что рыбы глупые-глупые: не умеют ни соображать, ни помнить. Думаю, он прав. Смотри, как они открывают рты!
И она, дернув Людвига за рукав, чтобы привлечь внимание, передразнивает рыб: округляет губы, выпучивает глаза. Она чудо как хороша, даже с такой гримаской. Людвиг смеется почти искренне.
– А что ты знаешь о них? – интересуется Джульетта строго. – Люблю ученых мужей…
Еще одна рыба прыгает за светляком, падает, сверкнув чешуей и плеснув хвостом. Людвиг скользит взглядом по расходящимся в этом месте кругам.
– Я… – Он осекается. Он хорошо помнит, как посмеивались знакомые над той самой легендой. Но Джульетта – особенная. И разве это – вечер, свет, серебро – не хороший момент, чтобы еще приоткрыть ей сердце? Поколебавшись, он произносит: – А я слышал, некоторые из них потом становятся драконами.
Он со страхом ждет ответа, но глаза Джульетты ярко, по-детски взблескивают.
– Как это? – жадно, с любопытством спрашивает она.
– Пройдя долгий путь против течения реки, преодолев много препятствий, а потом прыгнув к солнцу, – поясняет он, но Джульетта хмурится. Сует в воду руку, болтает пальцами, отдергивается, прежде чем рыбы бы ею заинтересовались.
– Тут нет течения, – сообщает она. – Это же прудик.
– Да, не всем дарованы реки, – отзывается Людвиг и сам пугается вдруг своего тусклого голоса и подтекста слов.
Не всем дарованы реки. В предыдущие годы он был уверен, что давно отыскал свой бурный поток, что день за днем понемногу преодолевает его и однажды…
– Они так и умрут, никем не став. – Джульетта пожимает плечами без тени жалости. – И неудивительно. Они правда выглядят глупыми. И думаю, им вполне хорошо тут. Когда ты глупый, ты меньше мучаешься, меньше куда-то стремишься, тем более против течения…
Такая юная, хохотушка, а говорит раз за разом вещи, от которых тошно, тоскливо, – правдивые и ужасные в своей невинности. Отчего-то Людвиг опять вспоминает Терезу, ее порозовевшее от шампанского, но не потерявшее серьезности лицо, ее две мечты…
– Да. – Он кивает, старательно отгоняя мысль: а насколько глупа Джульетта, точнее, что она сама об этом думает? Реки ее влекут или пруды?
Еще одна рыба пытается поймать светлячка, падает в темную гладь. Людвиг, вздохнув, отворачивается, смотрит в лицо карамельной принцессы, ожидая найти там задумчивость – отражение собственного ненастья, – но находит лишь безмятежную улыбку, с каждой секундой расцветающую ярче. Джульетте, похоже, нравится философская беседа. Или просто она уже отвлеклась на что-то свое.
– А вообще… – медленно говорит она, повернув к Людвигу голову, – ты выдумываешь такие удивительные вещи! Ну прелесть же! – Она касается его пальцев в прохладной траве, сжимает руку горячей ладонью. – Невероятные! Потрясающие! Спасибо тебе!
– Но…
«Это не выдумка, это мечта, моя!» – слова приходится удержать на языке.
– Как твои мелодии, даже лучше! – продолжает Джульетта.
– Но… – Это точно не то, что он хотел бы услышать.
– И все-таки хорошо, что рыбы остаются рыбами. – Она морщит нос. – Не хочу драконов в своем саду.
И она смеется, опять болтая в воде второй рукой, – на этот раз явно дразнит рыб. Кудряшки падают на лицо, смех пугает светляков, небо наливается синью и расцветает звездным садом. Похоже, Джульетта уже выбросила легенду из своей очаровательной головы, там много более интересного. Людвиг вздыхает. К чему огорчаться? Чего он требует, что хочет услышать в ответ на вещи, о которых редко говорят в свете? Карпы… драконы. С карамельной принцессой можно поболтать и о чем-то ближе к ее миру. И он спрашивает:
– Остались в твоей роще свободные деревья? Надо бы назвать одно в честь Сальери.
Все впереди, у них у обоих. А пока он может хотя бы попытаться быть счастливым.
Маки цветут удушливым багрянцем прямо на воде. Зоркие глаза могут увидеть: целое поле их простирается от гаитянского зеленого берега, через всю мертвенную синеву Карибского моря, по иссеченному весенними дождями континенту и дальше – до Парижа. Маки отмечают путь, качая головами на ветру.
Маки цветут особенно густо у грязно-серого замка в промозглых горах.
– Поверь, мы хотим лишь мира и безопасности. Но нам не нужны враги за океаном.
– Похоже, вам просто не нужны свободные люди, генерал. Вы их боитесь. А скоро ты уже сам забудешь, как освободил собственный народ…
Маковые венцы на головах у обоих – у темнокожего офицера, прикованного к стене, и у стоящего над ним бледного человека с густой копной русых волос и золоченой шпагой на поясе. Черный мундир первого изодран и окровавлен, будто его часами рвали псы. Алый мундир второго сияет эполетами и пуговицами, как одеяние короля.
– Двуличный дурак… – Качание головой ленивое, за ним удар в лицо – быстрый, оглушительный, наотмашь. – Они же просто прикормили вас, – под стон обвисшего на цепях, а потом и упавшего на колени пленника продолжает он. – Прикормили, чтобы потом ударить меня в спину.
Пленник сплевывает кровь, с трудом вскидывается. На лбу блестит испарина.
– Ты, ты хочешь видеть нас рабами! – голос хрипит, но он преодолевает себя. – Не надейся! Это так не останется, мы уже попробовали свободу на вкус. Рано или поздно мы…
Ухоженная рука сжимает его грязно-белый ворот, дергает и приподнимает. На пальцах змейками сверкает пара колец, во взгляде – лукавая жалость. Промедления перед ответом хватило бы на глоток вина, на пару вздохов или на то, чтобы пленник осознал, сколь наивен довод. Оно выверено в точности.
– Они. Тебя там уже точно не будет. – Вторая рука обводит тесный каменный мешок. – Привыкай, первый среди черных, это твой новый дом.
– Последний среди белых, – шипят в ответ.
Это вызывает только смех: запрокидывается изящная голова, сверкают зубы под розовой полоской ощеренной губы.