Граф в очередной раз возвращается из Италии в июле и привозит с собой приторный лимонный ликер, немного лаванды для страдающего бессонницей Дейма, а также новые сочинения. За городом все домочадцы, Людвиг в том числе, безумно рады ему: летние дни слились в праздную полоску, пора разнообразить их новыми лицами и мелодиями. Но в первый же вечер Людвиг понимает: зря он разделил всеобщую радость, а у дурноты, охватившей при знакомстве, есть вторая причина.
Предчувствие.
В субботу – на второй вечер после приезда – скитальца уговаривают устроить приветственный концерт. Все-все сочинители, гостящие в доме, – и Людвиг, и его подрастающий любимец Карл, и заглянувший на огонек Гайдн, и приехавший на выходные Сальери с сыном, – уступают Галленбергу внимание публики. Ее немало: гостями в эти дни полностью забит особняк, и так-то любимый соседями за «скопище талантов», а ныне грозящий стать филиалом Общества. Съехалось под сотню человек. Заночуют единицы, но все равно это уже не сонный загородный отдых. Голоса всех тембров звенят в хрустале канделябров, парфюмы воюют в воздухе, густится духота, несмотря на открытые окна. Стало… неуютно. Этим Людвиг пытается сам себе объяснить раздражение, которым охвачен.
Граф скромничает: кланяется зажато, улыбается робко, садится у фортепиано так опасливо, будто банкетка может его укусить. С большого расстояния, в неверном золотистом свете, он кажется еще моложе своих неполных девятнадцати лет и снова устрашающе похож на идеального Моцарта. Хочется отвести глаза, но Людвиг смотрит, как и сидящая рядом Джульетта. Она прижимает к груди руки – похоже, очень переживает. Шепчет:
– Перед поездкой он опять поссорился с родными! Мне так его жаль…
Людвиг кивает. Ему тоже жаль тех, кто не может пустить корни в собственную семью. Но этого красивого, ухоженного мальчишку жалеть отчего-то сложно, все внутри противится. Это нехорошее чувство. Людвиг вздыхает и готовится слушать.
Впрочем, он догадывается, что услышит в очередной раз.
Так и есть: здесь, на открытой террасе дома Брунсвиков, Галленберг исполняет примерно то же, что в Вене под Рождество, – слабенькую пьеску, которую мог бы написать Моцарт, если бы Моцарту не лень было копировать самого себя, выдергивая куски из разных партитур и бездумно слепляя. Просто удивительно, как можно не различать фальшь отдельных фрагментов, плаксивую писклявость общего мотива, неуместность мелодических украшений… но, главное, вторичность! Даже Каспар и ван Свитен – тоже подражатели мэтрам – подражали вдумчивее, бережнее и с большим порывом добавить что-то свое. Через пару минут Людвиг морщится: понимает наконец, как описать эту игру. Будто по клавишам бегают мыши, а граф, параллельно играя восьмую сонату Моцарта, пытается их переловить.
– Ты чего? – Как назло, Джульетта кидает на Людвига случайный взгляд.
– Голова болит, – торопливо врет он, и карамельная принцесса треплет его по запястью.
– Бедняжка. Ничего, музыка лечит!
Граф играет, играет – сочинение все не заканчивается, а мысли о мышах уже настолько навязчивы, что Людвиг ерзает. Он решается осторожно осмотреться, сверить ощущения с чужими, найти вокруг разочарованные лица. Не находит – спотыкается о то, от чего начинает правда колоть в висках, досадливо и тревожно. Он не верит глазам, но гости… очарованы и внемлют каждому звуку Мышиного, черт побери, короля. Слышны восторженные шепотки:
– Как нежно!
– Как филигранно.
– Виртуозно…
Людвиг уверяет себя, что готов их понять: музыкантов здесь можно посчитать по пальцам, а они слишком хорошо воспитаны, чтобы нападать на протеже хозяйки дома, «бедного свободолюбивого мальчика». Терпеть безвкусицу вместе со всеядной толпой – это ли не крест тех, кто понимает в искусстве? Но какая же гадость! Жаль, и Сальери, и Карл, и Гайдн в других рядах, их не найти так просто. Зато рядом Джульетта, Джульетта, которая…
– Такая светлая, добрая, глубокая! – Ее горячее дыхание обжигает ухо. – Правда?! Послушай, ты только послушай вот этот момент, он такой…
Джульетта шепчет это, обмахиваясь веером, а другой рукой по-детски сжимая руку Людвига. Невольно он опять кривится, но спешно изображает благодушие – хотя даже жаль, что сегодня его слух чувствует себя сносно и улавливает всю бездарность мышиного писка. Хоть бы пара аккордов! Хоть один искренний фрагмент, дышащий чем-то, кроме бестолкового подражания покойнику, запоздало ставшему модным! Когда же мальчишка переловит всех своих грызунов, когда уже начнет играть хотя бы что-то другое?..
– О мое сердце, – шепчет Джульетта. – Эта соната гениальна…
– Что, как моя Лунная? – шутит Людвиг, ожидая определенный ответ. – Про нее ты ведь тоже говорила… у тебя вообще все гениальное.
– Ну да… да, – с запинкой отзывается Джульетта и опускает глаза. Людвигу неловко, он понимает, что обвинил ее во всеядности, и собирается уже извиниться, но она опережает: – Прости, я так давно его не видела… забыла, как люблю его мелодии! Я будто пьяна немного, представляешь?
– Представляю, – тихо откликается он, пытаясь разглядеть ее лицо. Заставляет себя улыбнуться: – Нет ничего чудеснее, чем видеть, как наши друзья расправляют крылья, правда?
И держать их за руку в этот момент. Его с Джульеттой пальцы переплетены.
– Да!
Граф заканчивает игру и, прежде чем тишина взрывается аплодисментами, улыбается в зал. Карамельная принцесса мгновенно вскидывается – будто улыбка послана ей, только ей. Может быть. Все-таки они друзья детства. Галленберг влюблен в итальянские земли, мечтает жить там, постоянно ездит туда за вдохновением. Джульетте очень отзывается эта любовь; Людвига скорее раздражает, хотя он прекрасно помнит, как сам грезил – и ныне немного грезит – Парижем. И вот теперь Джульетта, вырвав руку, лихорадочно хлопает. Губы ее, округляясь, шепчут слова восторга. Людвиг хлопает тоже, но едва ли владеет лицом: скорее всего, оно опять мрачнее тучи. В голове отстукивает недавнее: «Ну да».
Так Джульетта сказала? Откуда ощущение, будто на языке ее вертелось жестокое: «Лучше!»? Нет, нет, у нее хороший вкус… Людвиг сжимает в кулак руку, за которую карамельная принцесса прежде держалась, и желудок предательски сводит, потом колет.
Аплодисменты и одобрительные крики не прекращаются. Хочется сплюнуть и отряхнуться, будто невидимые мыши бегали не по фортепиано, а по телу. Проклятье… откуда злоба? Этого дома, этого вечера, этого бездарного, но безобидного мальчика она недостойна.
– Голова все еще болит, – выдыхает Людвиг. – Я пройдусь, а ты наслаждайся!
– Бедняжка… – рассеянно повторяет Джульетта, не поворачиваясь и не переставая хлопать.
Благо сидят они в одном из последних рядов. Нетрудно выбраться к двери в сад, никого не потревожив. Все время, пока Людвиг уходит, над террасой звенят оды мышиному писку, а когда витражная дверь затворяется, из-за нее доносятся первые аккорды новой пьески – на этот раз еще приторней, как засахаренные розы. Концерт продолжается. Приходится миновать пару аллей, чтобы найти вожделенную тишину. Сразу становится легче, расслабляются мышцы – оказывается, все это время они дрожали как натянутые струны. Да что такое? И во рту сухо, и в груди печет… несварение от плохой музыки?
Стоя на перекрестье двух дорожек, Людвиг пытается решить, куда пойти – к пруду или в Именную рощу. Выбирает рощу, но едва отдает себе отчет в выборе. Мысли заняты совсем другим: он захлебывается в смутной буре. Ему противно, страшно от самого себя.
Это зависть? Граф юн, красив, его родные живы, а кровь чиста. Но он обделен талантом, чему завидовать? Людвигу в этом доме рукоплескали так же, в столице – больше. Он не страдает от нехватки признания, мальчишке лететь до него, как де Бержераку до луны, и, скорее всего, он не долетит. Тогда ревность? Нет, нет ничего нелепее, чем ревновать кого-то к друзьям детства. Джульетта обнимает Галленберга. Хватает за руку. Кормит ягодами с рук. Это ничего не значит, она поступает так со всеми. А Людвиг пока даже не сделал ей предложение. Она ничего ему не должна.
Отчаяние! Людвиг спотыкается, прибавляет шагу и глядит вперед – молодые деревья приветствуют его шелестом. Отчаяние, вот что он чувствует, а оно дает уголок и зависти, и ревности, и гневу и, тоске. Отчаяние от приступов глухоты и болей то в одной части тела, то в другой. От осознания, что к тридцати у него нет дома. От беспощадной правды: перелетные птицы, которые чуть что снимаются с мест, не женятся на карамельных девочках, привыкших к шампанскому и клубнике. Отчаяние оттого, что ветер дует, дует, и на самом деле… ему это нравится. Он мог бы, как Бонапарт, провести жизнь в походах, если бы каждый что-то приносил. Правда, Бонапарт-то успевает и любить, и женщины не бегут от него, как…
– Пропади, – шепчет Людвиг, идя мимо первых деревьев. Ищет в темноте свое, понимает, что забыл дорогу, и, чувствуя себя выжатым, садится под первое попавшееся. – Плевать…
Он ощущает лопатками шершавый ствол. Прислоняется затылком; запрокинув голову, глядит вверх. Над ним простираются алмазной вышивкой звезды, одна другой ярче, какие-то южные. Их точно тоже привез Галленберг, не в подарок ли Джульетте?
Людвиг вздыхает, в который раз пытаясь представить идиллическую картинку – общее будущее. В каком доме они будут жить; каким будет Джульеттино домашнее платье; что они станут есть на завтраки и ужины; кто у них родится первым – мальчик, девочка? Он слышал: если представить мечту в деталях, она непременно сбудется. Но почему-то сложно, с каждым разом сложнее, образы рассыпаются. Более того, от них хочется отмахнуться, заменив светлые уютные силуэты бархатной морозной темнотой. Людвиг ненавидит планировать – наверное, дело в этом. Устал, пока опекал братьев и пытался рассчитать каждый дукат, слово, сочинение. Очень устал и ни за что не вернулся бы к этому, если бы чертовы Каспар с Нико не растравили ему душу два года назад. Не было бы ничего. Он не оказался бы в яме уныния, не запутался бы в чувствах к карамельной принцессе, а главное, не поссорился бы с…