отя не делают ничего, абсолютно ничего по-настоящему предосудительного. Он просто играет, азартно и грациозно. Она просто замерла над ним, точно зачарованная нимфа, пропускает легонько светлые пряди меж пальцев. Но она улыбается, так, как не улыбалась Людвигу уже несколько недель. А то и никогда.
Этот апогей мира и понимания; эти касания, полные трепета; эта непрошеная ассоциация – как другая стояла так с Людвигом… все поднимает внутри клокочущее кипение, точно ковен ведьм давно варил в котле некое злокозненное зелье и наконец довел до нужной кондиции. Людвиг снова, отчаяннее, рычит или стонет, и на этот раз его слышат: двое вздрагивают, смолкает мышиный писк. Под двумя испуганными взглядами – прозрачным, как дунайская вода, и сладким, как патока, – он разворачивается и кидается в коридор.
– Людвиг! – кричит Джульетта.
Плевать.
Его выдержки хватает на одно – не обрушивать на зеркала удары кулаков, не сшибать вазы. Он понимает: время такого гнева еще придет, обязательно, но не здесь, не здесь. Это мирный дом; его обитатели почти два года делились счастьем с выскочкой со свекольной грядки. Как можно обидеть их и разрушить то, во что Людвиг не вложил ни дуката?.. В окнах мелькает Именная роща; с каждым случайным взглядом на нее все больнее; в какой-то момент желание – в одно из окон выброситься – почти пересиливает, но Людвиг сдерживает его. Нет, конечно нет. Просто тот третий внутренний голосок был прав.
«На что ты рассчитывал? Беги, пока не поздно!»
Все эти поездки, «наша роща», прогулки за руку, уроки и рубашки… как, как он мог так поддаться иллюзии, как мог принять это за свою новую, заслуженную жизнь? Раз за разом реальность легонько била его по щекам, раз за разом он не замечал – и вот теперь не устоял на ногах, получив наконец настоящую затрещину. И ладно, ладно, лучше поздно, чем совсем поздно! Ладно… Но какой же он идиот. Как он был наивен, как…
– Людвиг!!!
Она ловит его на лестнице, в тот момент, когда он все же путается в проклятом ковре и чуть не падает. Это добавляет унижения; ладонь хочется вырвать, но он не вырывает – боится случайно или, хуже, намеренно сделать карамельной принцессе больно, вывихнуть ее хрупкую кисть. Они так и замирают, цепляясь друг за друга. Джульетта, красная и растрепанная, тяжело дышит, второй рукой придерживает подол платья. Каково ей было преследовать такого быстрого учителя… друга… ухажера… кого? Перебирая в уме роли, Людвиг желчно усмехается. На глазах Джульетты вмиг выступают слезы, точно она порезалась об эту усмешку.
– Ну… что? – тихо спрашивает наконец Людвиг, не выдержав молчания. – Что ты хочешь сказать мне? Я-то всего лишь зашел сообщить, что приехал, поздороваться…
– Здравствуй, – глупо отвечает она, и он кусает губы, чтобы удержать грубый смех.
– Здравствуй, – повторяет мирно и, поколебавшись, добавляет: – И прощай. Думаю, мне пора домой, я… устал от природы.
Пальцы Джульетты на секунду сжимаются крепче, но в следующую – выскальзывают у Людвига из руки. Она странно смотрит на них, будто видя впервые, затем прикрывает лицо ладонями – и жалобно всхлипывает. О небо… этого не хватало! Людвиг озирается: как бы их не застали слуги, как бы не решили, что он обидел юную госпожу: скандал неминуем. Впрочем, может, и вправду обидел.
– Прости, – говорит наконец Джульетта, всхлипнув еще раз, но сдержав плач. – Прости, я просто не знала, как тебе сказать. Мы друзья… мы же так давно друзья.
– С ним, со мной? – устало уточняет Людвиг, не решаясь даже коснуться узкого плеча. Джульетта кидает на него взгляд сквозь пальцы, испуганно и смущенно, и он, вздохнув, прибавляет: – А что? Кто-то пусть будет просто другом. Кто-то…
– Ему я нужнее, ты должен понять! – Она перебивает резко, почти запальчиво, так, будто решилась на возглас после мучительной борьбы. Глаза ее сверкают, увлажняются вновь, а голос срывается: – Пойми! Разве может гений… один? Помнишь Моцарта? Я не хочу быть как эта его ветреная Станци, спать с кем попало, рожать от кого попало, а потом с умным видом восхищаться покойным мужем, я, я…
Людвиг удивленно морщится: даже «гений» в адрес Мышиного короля не выбивает его из колеи больше, чем следующие инсинуации. Констанц Моцарт не слишком нравилась и ему, но слухи, которые расплодились о ней вскоре после смерти Великого Амадеуса, – об интрижках с его учениками, о том, что второй сын нагулян, – омерзительны. Больше всего их отчего-то любят повторять молоденькие девушки, и Моцарта-то не знавшие, зато с таким видом, будто неверная Констанц сама признавалась им в своих похождениях за чашкой шоколада.
– О чем ты? – как можно мягче спрашивает он, имея в виду последнее замечание, но Джульетта понимает его иначе. Опять берет за руку, заглядывает в глаза почти умоляюще:
– Людвиг, ты сильный, ты уже многого добился. А он совсем один, его не любит даже семья. Помнишь, ты еще рассказал о каком-то художнике, подарившем тебе картину, о том, что он творил вопреки воле родных?
– Дело не в… – начинает Людвиг, но осекается: похоже, она даже не помнит, кто был на той картине, не понимает, что художнику запретили не просто «рисовать», а «рисовать Наполеона». Джульетта продолжает сама, тверже и взволнованнее:
– Я вдохновляю его – он так сказал. Я – солнце. Солнце Италии, которое он ищет.
– Трогательно, – одними губами шепчет Людвиг. – Красиво.
– Пойми нас, пожалуйста. – Она сжимает его руку уже обеими руками.
«Нас».
– Он… как тот твой карп, который хочет стать драконом.
И под очередной ее всхлип Людвиг, сжав зубы, убеждает себя, что понял. Конечно, понял, он всегда всех понимал, он вообще добрый малый, но как же… дико. Карпы. Джульетта забыла разговор у пруда ровно до момента, пока не загорелось ее сердце, а теперь использует как оружие. Или это месть судьбы? Да, в «Лунной»[77] сонате нет ни звука для карамельной принцессы, все принадлежит Безымянной, зато легенда! Легенда теперь – залог любви двух равных по крови детей.
– Значит, будешь его ангелом? – хрипло спрашивает Людвиг, даже не понимая, что испытывает, горечь, жалость, зависть? – Предупрежу сразу: ангелам живется тяжело.
– Я… я справлюсь! – после секундного колебания почти выкрикивает она и твердит как заведенная: – А ты прости меня, Людвиг, пожалуйста, прости! Простишь?..
Она привстает на носки, заглядывает ему в глаза, шмыгая носом. Ребенок, сущий ребенок, еще не понимающий: разбить вазу и разбить сердце – не одно и то же. И под этим невинным, ласковым взглядом Людвигу ненадолго, на несколько секунд, прежде чем осколки разлетятся, становится смешно. А еще очень, очень легко.
– Да, – выдыхает он и улыбается. – Да, более того, твоя любовь вряд ли нуждается в моем прощении. – Следующие слова стоят усилия, но он справляется: – На том и закончим. Прощайте, карамельная принцесса, не обожгите крылья.
И он делает то, что Джульетта иногда делала с ним в их общие светлые, полные надежд времена: не заботясь о приличиях, щелкает ее по милому носику, прямо на глазах у показавшейся из коридора служанки. Шепчет: «Привет кузинам, привет Мышиному королю», а потом быстро идет прочь. Нужно бежать, пока на браваду есть силы.
Я могу только гадать, каким жалким, каким навязчивым выгляжу с этими письмами. Но иначе не выходит. Я еду домой, еду, и мне плохо настолько, что я пишу прямо в пути. Нас подбрасывает на выбоинах – а я пишу; Карл спит, прислонившись ко мне, – а я пишу. Карл… казалось, трудно будет объяснить ему внезапное «Я уезжаю, и ты тоже»; казалось, он будет капризничать и задавать много вопросов, которые выведут меня и заставят на него кричать. Но нет. Он молча и быстро собрал вещи, непринужденно со всеми попрощался, сестры Брунсвик расцеловали его… Он расстроен, я знаю, и не хочет пока к семье, как бы бодро ни заявлял: «Я соскучился по своим кошкам!» Но я очень благодарен ему за понимание.
В начале пути он тоже долго молчал, хотя я ждал расспросов и готовился врать. Но вместо них в какой-то момент рядом раздалось – тихо, уверенно:
– И правильно. Мне кажется, это не ваше место.
Поворачиваться я не стал: проще было цепляться взглядом за проносящиеся мимо деревья, чем делать хорошую мину для этого чертенка. Я едко спросил лишь:
– Да? И где, по-твоему, мое?
Я ожидал хоть какого-то замешательства, но Карл, не колеблясь, ответил:
– Не знаю. Только вы сами можете его найти.
– Хм… – Я все же посмотрел на него. Вспомнились вдруг прошлогодние метания, почему-то я счел момент лучшим, чтобы бросить в пустоту: – Не с моей ли кузиной, не в бедной ли квартирке…
– У вас есть кузина? – Карл глянул недоуменно, а я чуть не задохнулся. Может, он притворялся, помня мои угрозы, но, может… – Если она славная, почему нет? Я вот люблю всех родных. Семья – все-таки корни, а крона без корней…
– И куда же стремится твоя крона, о мудрейший? – Невольно я заинтересовался этой метафорой, настолько, что даже пугающая забывчивость Карла отошла на второй план. Ну откуда столько философских воззрений?
– А мне рано искать такое место, – заявил он. – Но я найду, стоит только хорошенько осмотреться. Думаю, там должны быть кошки. Да, точно, много кошек.
Я засмеялся, хотя внутри все опять зашлось от боли. Кошки… как рано некоторые понимают, чего хотят, и как мало некоторым нужно для счастья! А еще я вспомнил вдруг, что ему десять, а вот мне…
– Намекаешь, что я осматриваюсь плохо?
Но Карл смотрел серьезно, без улыбки, точно чувствуя, что я на последнем издыхании. В этот раз отвечать сразу он не стал, только пожал легонько плечами. Я уже снова повернулся к окну, когда услышал:
– Может, просто еще осмотрели не все.
Он не стал мучить меня и вскоре задремал. О «кузине» я больше говорить не стал, чувствую… за этим кроется что-то, что лучше и не поднимать со дна его – или твоей? – умной головы. Я поглядываю на моего дьяволенка прямо сейчас, а в мыслях отчего-то две вещи: недавний диалог с Мышиным королем и сновидение, где были ты, умирающий принц и я над вами. Знала бы ты, куда мысли ведут меня дальше, знала бы ты, как мне горько… но пустое, пустое, не стану более тебя утомлять. Знай одно: сейчас мне жаль всех на свете карпов, запертых в прудах. Моя бы воля – выпустил бы их в бурные реки. Но похоже, для таких свершений я слишком жалок. Может, получится у Бонапарта?