Они несутся по Шпигельгассе, через площади, переулки. Одна улица, вторая, третья, скоро городская стена – но конвой и пленная все время на одном расстоянии от них. Голоса и шаги Людвиг слышать перестал: на барабанные перепонки тучно навалилась глухота, мир надломился и онемел. Все больше хочется закричать, попытаться разрушить тишину…
– Нет! – Вспыхивают глаза обернувшейся Безымянной, и он молчит, прочтя это по белым от напряжения губам. Маки в ее волосах горят все ярче.
Погоня бесконечна, хотя, казалось бы, не могут солдаты двигаться с той же скоростью, с какой они – невидимая ветте, ведомый ею словно на аркане подменыш. Ночь летит, летит, но наконец замирает – звездный бык врезается лбом в городские ворота, кое-как починенные после штурма и только что… затворенные? Часовыми? Ну конечно, бастионы разрушены подчистую, но у самих ворот дозор, четверо скучающих солдат. Людвиг вовремя виляет вбок, туда, где жмутся несколько неприветливых казенных построек. В их тени он льнет к стене, жмурится, жадно дышит ртом. Удивительно запыхался; разве так должно действовать колдовство? Ступни горят, будто он пронесся отнюдь не по воздуху, да еще босой. И что-то жжется, тревожно жжется во всем теле: в желудке, в груди, в голове.
– Людвиг! – Безымянная ловит его за плечи, поворачивает к себе. Он ясно ее слышит, а вот мир – по-прежнему нет. – Людвиг, что с тоб…
– Где они? – выдыхает он, пытаясь выглянуть осторожно из-за угла. – Как они обогнали нас, ведь я все время видел их, но чтобы открывались ворота…
– Я не могу переиграть время до конца, – начинает было она, но осекается, крепче сжимает пальцы, и жар пронизывает Людвига по новой. Он охает:
– Ты жжешься сегодня!
Зеленые глаза снова встречаются с его глазами, Безымянная качает головой.
– Не я.
Ее маковый венок уже пылает весь, чернеют лишь цветочные сердцевины. Людвиг не понимает слов, да и некогда: дыхание восстановилось, ноги перестали подгибаться, а жар в крови… наверное, это гнев. Людвиг тщетно вслушивается в тишину, все еще не зная, что делать, не сомневаясь в одном: до конвойных нужно добраться, нужно понять, что они делают с женщиной, нужно решить…
– Они уже стреляли? – шепчет он, и Безымянная качает головой. – Отлично.
К воротам соваться не стоит, но это не единственный путь. Людвиг срывается с места и, обогнув постройку с противоположной стороны, удачно находит густую тень. Она укрыла как раз остаток нужного расстояния. Главное – поспешить. Людвиг не оглядывается, только чуть-чуть пригибается, он уверен: его не заметят ни сейчас, ни потом. Об этом позаботятся.
При штурме много обстреливали центр, но сильнее всего пострадали укрепления города. Толстые стены, простоявшие много веков, «древние уроды», как брезгливо звали их некоторые венцы, раз за разом предлагая властям снести наконец апофеоз неповоротливого Средневековья. Их услышали. Стены, упрямо не дававшие французам пройти, все же пали, и во многих местах камень бесповоротно погиб. Это холмистые, лесистые подступы, это огромные пространства, сплошь засыпанные обломками. Стены тоже в опале сейчас: раз в несколько дней какой-нибудь участок обязательно взлетает на воздух. Наполеон тоже считает укрепления уродливыми. Уродливыми и строптивыми.
Людвиг прав: хотя его силуэт наверняка четко виден в звездной ночи, ни один часовой не поворачивается, пока он лезет вверх по обломкам. Они лежат здесь горой, местами молочно белея, а местами темнея кровавыми пятнами, – в памяти оживает костяной трон из сновидений. Наверху, впрочем, никого, только ветер бьет в лицо, точно в последний раз предостерегая: «Одумайся!»
Шатаясь, Людвиг подходит к краю горы и бросает взгляд вниз. Молодая женщина во французской униформе стоит у стены; солдаты с ружьями – шагах в десяти. Не стреляют, чего-то ждут – может, дают ей помолиться? Разбитые губы шевелятся, но шевелятся и их рты, и все трое скалятся – значит, нет, она опять проклинает их, а они – ее. Людвиг жмурится на секунду, дрогнувшей рукой сжав рубашку на груди. Как жжется… нет, печет. Страх. Отчаяние. Гнев. Смерти недостаточно кровавых жертв.
– Мне жаль.
Безымянная не лезла на камни следом, но боковым зрением Людвиг видит ее возле левого плеча. Голос глух, а венок уже ослепительнее костра – все маки в пламени.
– Сделай что-нибудь! – просит он, зная: этот отчаянный крик не привлечет никого.
У самого у него два одинаково глупых выхода: подобрать обломок покрупнее и швырнуть в расстрельную команду или же сверзнуться самому – это отвлечет их, пленная может успеть убежать. Боль и кипение в крови усиливаются, кулаки сжимаются: нет, нет. Стоит атаковать, и его снимут одним выстрелом; не поможет и второе: французов поблизости слишком много.
– Помоги! – повторяет он, почти яростно повернув к Безымянной голову. Со словом изо рта вылетает язык рыжего пламени. – Что?..
– Ты мог не идти, Людвиг, – шепчет она. – Но ты пришел.
Безымянная отводит глаза, отступает и молча растворяется в воздухе, последним исчезает пылающий венок. Стена крупно содрогается; там, где ветте стояла, камни сыплются, и в тот же миг очередная искра боли в ушах заставляет Людвига охнуть, пошатнуться, потянуться к ним дрожащими руками. Потянуться и остолбенеть.
Пальцы колет. Кожа отходит пластинами, а ногти мертвенно почернели, прямо на глазах превращаясь во что-то загнутое и острое. Стена содрогается снова. И уходит из-под ног.
Дракон падает со стены в миг, когда двое собираются стрелять. Он не огромен, но у крыльев чудовищный размах; они отливают зеленым серебром и сквозь них струится злой свет звезд. Поймав ветер, дракон устремляется навстречу, и один из мужчин, ахнув, роняет ружье. Второй храбрее, его выучка опережает разум: он вскидывается, стреляет, но, конечно, не может попасть. Дракон злится – оглушительно ревет, тянет шею вниз, выдыхает струю оранжевого пламени в сторону обидчика – но словно в последний момент милует его. Пламя обливает только траву у сапог, заставив отпрянуть, прижаться спиной к спине товарища.
Молитву они начинают бормотать почти в унисон, лица мгновенно взмокают от жара, в глазах щиплет. Августовская трава свежа, полна росы, но занялась мгновенно; теперь пламя, словно веселый ребенок, рисует по ней неумолимые узоры, постепенно замыкая солдат в круг. Они пятятся. Сквозь рыжую стену они уже не видят ту, из-за кого оказались здесь.
Она испугалась не меньше: закричала, как не кричала пойманной, побежала, но споткнулась, упала – и просто отползла к тускло-белой, но от огня кажущейся золотой стене. Сердце ее заходится, руки шарят вокруг, хотя она сама не знает, что ищет. Она верила: ее спасут, верила до конца, но ждала совсем другого спасения.
Дракон все носится у солдат над головами. Он словно размышляет, наблюдая за ними; струи пламени то совсем тонкие и короткие, едва опаляющие волосы, то длинные, жаркие, множащие смертоносный рисунок на траве, превращающие его в… цветок? Да, бесконечные завитки напоминают клевер, безумный клевер с двумя насекомыми в сердцевине. Пленница у стены жмурится, опускает голову – уверена, что следующий залп все закончит. Солдаты будут первыми, да, но чудовища ведь не воюют за Францию или Австрию, чудовища просто убивают. Мгновение. Два. Три. Становится жарче, потом – наоборот, промозглее, и когда пленница открывает глаза, то понимает, почему: дракон опустился, замер перед ней и действительно оказался не крупнее быка. От чешуи его идет не жар, а холод, а в глазах-угольях горит что-то, чего она совсем не ждала.
Эти глаза человеческие. Там нет злобы.
– Беги. – Это рык, но из пасти, полной сахарно-белых клыков, вырываются только клубы дыма. – Беги, беги отсюда, Леонор-ра.
Она не знает, откуда этому созданию – чем бы оно ни было – известно ее имя, да некогда и думать. Медленно пятясь вдоль стены, она все не решается отвести взгляда, не решается повернуться спиной – ждет огня. Наконец, уйдя достаточно далеко, она все-таки разворачивается, бежит к лесу что есть сил, но все-таки чувствует…
Небо за спиной становится горячим и ослепительно рыжим.
Он бежит по улицам. Прочь. И старается не смотреть на горящие черной болью руки.
Что с ними? Что венчает пальцы? Все еще когти?
Он спотыкается, падает, вскакивает и бежит снова – хотя его не преследуют, хотя сзади танцует зарево и французская брань смешивается с криками ужаса. Он бежит. Бежит, понимая, что потеряет сознание в любое мгновение и что домой – в квартиру на другом конце города, в безопасную тень парка, к еще одному куску укреплений – не добежит. Упадет раньше, упадет вот так, упадет – и когда его найдут, всем сразу станет ясно, что он сделал. Его выдадут руки – что же с руками? Или дыхание – слишком горячее, обжигающее. Или…
Он бежит, выжимая из себя последние силы: мерещится, что кто-то за ним все же гонится. Более того, за спиной не стучат шаги, но грохочет лошадиная рысь. Он обмирает, но не останавливается, упрямо старается не оглядываться – и наконец осознает, что стук удаляется. Звенит колокол. Несколько колоколов. К воротам кого-то зовут. Наверное, туда едет командование или те, кто сможет потушить… потушить…
«И будут гнать его огнем, всегда, всегда!» – ликуют фантомы, но Людвиг отмахивается, зажимает уши – и продолжает бежать. Это обычный бег, ноги касаются камней, дома не расплываются от скорости – и потому он легко узнает их, когда ноги наконец его предают.
Шпигельгассе. Шпигельгассе, 11. Ну конечно, тело принесло его сюда.
Окно еще светится – хотя вокруг ночь, густая, переставшая быть звездной. В последний раз споткнувшись на крыльце, Людвиг все же по нему взбегает, дергает дверь, понимает, что заперто, – ну конечно, Сальери достаточно разумен, чтоб запираться после полуночи, – и неистово лупит в створку.
Чудится, что разбуженный лев-молоток злобно скалится, готовый отгрызть ему руку, лишь бы не впустить. Может, Людвиг даже кричит, но не слышно, ничего опять не слышно. Почти. А то, что он слышит, больше похоже на рев голодного чудовища.