«Что будет со мной на небесах?» – читал его Людвиг.
«Что будет с вами без меня?» – таким, похоже, вопрос был на самом деле.
Теперь-то он понял, понял беспощадно: мать молниеносно угасла именно после давней ссоры в комнате. Когда отцу снова удалось все скрыть, когда Людвиг не сказал: «Он бьет нас, мама, он…» – и она осталась в неведении, которое казалось спасительным. Вдруг так ничего не рухнет? Вдруг все наладится? Вдруг это… не его дело, говорить о таком? Разве не так Людвиг оправдал себя, разве не так же потом оправдывал бездействие рядом с Сальери? Разве…
– Людвиг, эй, Людвиг. – Знакомый голос снова зовет его, зовет совсем близко. – Людвиг, пожалуйста… я же проехал полстраны не чтобы тебя хоронить!
Там, в рассудке Людвига, серое лицо матери запрокинуто и искажено страданием, она все еще жива и бессильно шевелит губами. Там, в расползающемся тумане, он снова ощущает жжение в груди, снова задыхается от боли и в животе, и в кончиках пальцев, неотвратимо увенчивающихся когтями. Там, в этом невидимом более никому аду его кровь…
Дверца шкафа скрипит.
– О боже, герр Веринг, даже камзол, тот счастливый камзол еще у него! – Пауза. – Ладно. Оставьте нас, пожалуйста, оставьте! Людвиг, умоляю! – Последнее звучит после невнятного бормотания и стука двери. – Я… тронут. Нет, правда тронут, учитывая, что, скорее всего, он давно мал тебе в плечах! Ох, Людвиг, ты мое горе…
Голос приближается, приближается с каждым словом. Несмотря на высоту и хрипотцу, он правда обволакивает – так было с детства, что-то в нем таилось, магнетическое, мягкое обаяние покоряло и благородных соседей, и суровых профессоров, и впечатлительных девушек вроде Лорхен, и, разумеется, пациентов. Покорялся и Людвиг. Как же давно он не слышал этого голоса, как давно перестал надеяться, что его почтенный обладатель, угнездившийся в далеком Кобленце, снова заглянет в Вену. Не может быть…
– Франц?.. – Людвиг открывает глаза и смотрит в пустоту потолка, потом на друга.
– Очнулся! – выдыхает тот, и натянутая, бравирующая улыбка стекает с лица точно краска, плечи устало сутулятся. – Значит, будешь жить. Ну и славно.
Людвиг слышит – а не читает по бледным губам. Как хорошо… Не в силах преодолеть оцепенение, он просто лежит головой на мокрой от пота подушке, просто рассматривает давнего друга, выступившего из температурной фантасмагории: в широких длиннопалых руках его и правда старый зеленый камзол. Как и прежде, Франц похож не то на большую куницу, не то на аиста – из-за длинного, острого носа и темных, цепких глаз-бусин.
– Нет… я не хочу, – удается наконец выдохнуть.
– Не хочешь чего? – Друг кидает камзол на один из стульев, подходит, с участливым видом садится в изголовье.
– Жить. – Само слово колет язык. – Не хочу, Франц.
Это встречают покашливанием, удивленной гримасой, а затем и крестным знамением – неловким, суетливым.
– Кхм… хорошее начало, но больно уж внезапное!
У Франца в эту минуту небывало смешной вид. Вообще-то он порой говорит, что в Господе разуверился, в его кругу это сродни моде. И ведь крестится… Людвиг желчно, фальшиво улыбается безобидному двуличию, нужному лишь чтобы подчеркнуть укоризну.
– Ты, случайно, не спятил? – Франц щурится. Слова напугали его, но начнет он, как истинный логик, с насущного. – Зачем тогда я тащился к тебе по грязи, зачем ты просил свою великую развалину позвать меня, если не хочешь бороться?
– Я просил?.. – все так же вяло, с недоумением уточняет Людвиг. – Не помню.
– Оно и ясно, ты болеешь больше двух недель! – Франц пожимает плечами и косится на дверь. – Письмо было вроде женской рукой, не от его лица, и я решил, что это за него написала какая-нибудь дочь или кто ее знает…
– Дочь доктора Веринга давно умерла, – тихо сообщает Людвиг, потирая глаза. Догадка есть, но сама надежда на ее верность обернется новым приступом боли, он уверен.
– О. – Теперь растерян и Франц. – Ну… так или иначе, великая развалина мне обрадовалась, и ты вроде…
– Не зови его так, – сухо просит Людвиг, с трудом ворочая головой, пытаясь поудобнее устроиться. – Ненавижу эту вашу профессиональную ревность.
– Ой ли, а вы, музыканты, – сонм святых, – фыркает Франц, но надолго замолкает, буркнув лишь: – Ладно. Извини.
В тишине Людвиг озирает комнату – удивительно чистую, полную воздуха: окно открыто. Единственное, что нарушает порядок, – открытый шкаф и камзол на стуле; пол вымыт; нет пыли – похоже, тут прибирались, пока он… он что? Последнее, что он помнит, – как ввалился домой после ссоры с Нико. Как бросил посреди комнаты обувь, как расшвырял часть вещей, как сел писать бредовое письмо ветте и почувствовал себя скверно. Передумал… и написал Верингу, действительно старому, но очень доброму, святому человеку, своему постоянному врачу, терпеливо сносящему всякое нытье и ворчание. Послал эту записку, в ожидании прилег на постель, задремал, ну а дальше… Началось это.
– Что герр Веринг сказал? – тихо спрашивает Людвиг. – Что со мной?
– Дурной образ жизни тебя доконал, – припечатывает Франц. – Помнится, похожее было в Гейлигенштадте, ты говорил, что тебя лихорадило, тебе снились кошмары… и желудок подводил, разумеется. И уши. Все нуждается в починке.
– Кто бы починил. – Людвиг насмешливо поджимает губы. Радость встречи стихла, внезапное желание – прогнать Франца – все сильнее. Пустых нотаций не хочется. – Пойми, они не чинятся.
– Вроде смена обстановки тебе тогда помогла, – невинно уточняет друг и треплет Людвига по плечу. – Воздух, леса, какие-нибудь дамы…
– Франц. – Людвиг впустую оглядывает комнату, вновь смотрит ему в глаза, как можно тверже. – Я, кажется, все тебе сказал. Я не хочу…
– Так! – Теперь Франц явно тянет руку, чтобы без церемоний зажать ему рот, но Людвиг – только бы не рявкнуть что-то непоправимое – с неискренней шутливостью лязгает зубами. Пальцы пугливо отдергиваются. – О боже. Тогда ответь мне все же, Людвиг, немедленно ответь, зачем развалина скачет над тобой и не спит ночами? Зачем?!
– Затем, что я ему плачу? – Новую грубость смягчать сил нет. Менторский тон злит все больше. – И вообще, это не твое дело, я не писал тебе, я тебя не звал! Это ошибка, так что…
– Да конечно, ты подохнешь, а мне и не скажешь! – Глаза Франца вспыхивают, но тут же он тихонько вздыхает, так ангельски, будто слышал подобное не раз, и скрещивает руки у груди. – Ну что за человек.
Может, и слышал: он востребованный медик, привычен к капризам людей всех сословий, а сколько у него вредных друзей! Поколебавшись, он заговаривает снова, негромко, мирно, но решительно:
– Ты уже не юн, мой дорогой друг. Но злишься на что-то так, будто у тебя очень юное сердце, истыканное иглами. На что, объясни, ведь я…
Знал бы он, во что лезет. Он, живущий так далеко, ничего из мучившего Людвига не заставший. И Людвиг огрызается мгновенно, даже не подумав:
– А ты говоришь так, будто ты чертов поэт! Что тебе до этого? Тебе не мое сердце лечить, а другие, куда более прозаичные органы!
За такое он ударил бы себя сам, но… врач есть врач, друг есть друг.
– Для начала я вообще не уверен, что тебя нужно именно лечить.
Говоря, Франц хмурится, а его плохо выбритые щеки розовеют. Людвиг понимает: угадал. Друг, похоже, тайно кропает какие-нибудь романтические подражания: Гете, Шиллеру или древним грекам; читает стишки крысам, собакам, Лорхен или таким же умным друзьям из своей новой жизни. Плевать.
– То есть просто пристрелишь? – щетинится Людвиг.
Но Франц лишь вздыхает снова, поправляет Людвигу подушку и терпеливо повторяет:
– Свежий воздух. Отдых. Какое-то место как можно дальше от этого… военного трупа. Вот и все мои рекомендации. Поверь, жить снова захочется, как только ты начнешь адекватно питаться, спать и гулять. – Он склоняется чуть ближе, говорит теплее и тише: – Людвиг, я с детства знал, что ты станешь великим. Я очень уважаю тебя. И не дам тебе себя разрушить. Клянусь: если не послушаешься, свяжу и потащу отдыхать силой. – Пресекая очевидное возражение, Франц уточняет: – Знаю, у тебя проблемы с братом, нужно следить за ним. Но с твоей развалиной я на этот счет поговорю. Каспар не пропадет какое-то время.
Веки опускаются сами, под ними становится вдруг влажно и горячо. «Уважаю…» А вот Людвиг перестает уважать себя, медленно, но верно. Где уж ему уважать прочих, например старого друга, пытающегося зачем-то вытащить его из трясины? Нико прав, прав тысячу раз: «великий Бетховен» делает все, чтобы скорее утонуть в полном одиночестве. Что дальше?
– Чудо, что у тебя еще есть силы возиться со мной. – Голос мертвый, но Людвиг даже выдавливает улыбку, потом и открывает глаза. – Жаль, ты не можешь просто облечь их в пилюли и поделиться со мной. Но спасибо. Правда, спасибо.
Франц грустно кивает. Безумие… но он все еще не зол, на лице только жалость. Людвига вдруг забавляет фантазия: сам он, попадись ему такой пациент, уже душил бы сволочь, придавив к кровати и шипя проклятия. А потом вспоминается Лорхен, маленькая, еще пухлая Лорхен, красневшая и прижимавшая к груди ладошки в ожидании шагов Франца на крыльце. Она мечтала о нем много лет, тянулась к нему детским сердцем, тянулась взрослым… она-то всегда знала, кого нужно выбрать, чтобы быть счастливой. Всем бы так.
– Жизнь еще найдет тебе твои пилюли. – Франц берет зеленый пузырек, льет в подобие наперстка немного темных пахучих капель и, подав Людвигу, заставляет выпить. – Тут не помогут врачи, рецепт у каждого свой. А пока поспи. Когда проснешься, тебе, скорее всего, будет получше… и надеюсь, ты забудешь свои слова.
«Я не хочу жить». Эти. Читая их отражение в чужих глазах, Людвиг закрывает свои.
– Не могу обещать.
– Я и не требую.
Франц делает шаг от кровати, расправляет плечи и потирает явно замерзшие руки. У него замученный и запущенный вид; похоже он, как и герр Веринг, долго не отдыхал. Терзаемый все большим раскаянием, Людвиг хочет посочувствовать, снова поблагодарить, но, не в силах, просто отворачивается к стене. Пустой. Да, он пустой, и ничего с этим не поделать. Но наконец-то он, кажется, сможет спать, а не метаться среди призраков. Веки слипаются. Видимо, помогла горькая жидкость из пузырька.