– Спасибо, герр Гете мнит их излишне юными для моих лет, но, кажется, тоже на деле доволен. Ну а вы… вот ирония, – он медлит, лицо все же чуть оттаивает, – откровенно говоря, прося позвать вас, я не надеялся, что вы откликнетесь.
– Отчего же? – чуть теряется Людвиг. Для него новость, что на приглашении настаивал именно F., интерес его к чужим людям кажется почти немыслимым.
– Вы уже очень известны, и к вам страшно обращаться напрямую, – вмешивается L. с легкой улыбкой. – Да еще вы вроде одичали, сторонитесь общества.
– Я болен, – просто поясняет Людвиг и, отсекая другие проявления недуга, трогает кончиком пальца мочку уха. – Плохо слышу. Вот и все.
– Как жаль, – отзывается F. громче прежнего.
В его взгляде вопрос, и Людвиг быстро уточняет:
– Пока не настолько, чтобы не мочь играть, например. И вблизи я слышу речь… большую часть времени. Вот так.
Ему кивают, милостиво не пытая расспросами и соболезнованиями. Повисает натянутая, тяжелая тишина. Отвернувшись, Людвиг кидает взгляд на золотую террасу, где продолжают беспорядочно перемещаться силуэты. Наверное, его ждут; наверное, надо идти, но ноги по-прежнему каменные: нет, не пойдет, пока не позовут. Может, и глухота отступит; может, хозяин вовсе забудет об обещании гостям, но главное, он должен…
– Вы хорошо себя чувствуете? – вкрадчиво, почти властно спрашивает F., видимо устав от нелепой заминки. – Вид у вас что-то…
– Куда вы уезжаете воевать? – выпаливает Людвиг, вперив в него взгляд. Медлить, мяться дальше – нет сил. – И когда?
F. и L. переглядываются, в первую секунду явно растерявшись, а во вторую помрачнев. Их плечи соприкасаются, точно они смыкают ряд, готовясь к защите. Может, их много отговаривали; может, они просто устали от таких бесед. Людвиг ждет. Ответ русского не удивляет его, только сжимает ребра колотьем:
– В Москву, герр Бетховен, мне нужно туда поскорее. Оба мы, как вы, наверное, догадываетесь, не подвизаемся больше в дипломатии, слишком гремучие годы…
– Да, – сдавленно откликается Людвиг, не зная на что.
– Осенью, боюсь, Россию ждет много решающего, очень не хочется, чтобы Москву постигла судьба Вены.
– И вы тоже, L.? – Людвиг, сжав зубы, обращает взгляд на неаполитанца.
– Именно так, моей родины в прежнем виде и вовсе больше нет[98]. Ну а при русском дворе я давно считаюсь… – он медлит, снова улыбается, – почетным другом, мне предстоит командовать полком. Моя племянница, конечно, охвачена страхом, я остался последним ее живым родственником и был опекуном, но…
– Но вы не можете иначе, – мотнув головой, осознав, что последнее услышал совсем плохо, заканчивает за него Людвиг.
– Разумеется, не могу. – L. кивает и повышает голос то ли от нервов, то ли из жалости: – Все заходит слишком далеко! Кто-то должен прекратить.
F. смотрит на часы, потом бегло оборачивается на террасу.
– Герр Бетховен, гости, думаю, скоро начнут музицировать. Но ждут все вас. Идемте, тема все равно не очень веселая, и полагаю…
– Да, идемте, и я бы выпил еще вина! – L., энергично кивая, первым делает шаг назад, черные волосы его взблескивают в лунном свете серебристой синевой, и…
– Вам нельзя туда ехать. – Людвиг хватает его за запястье, стискивает до хруста, прежде чем осознал бы это. Вот и все. Перехватив обеспокоенный взгляд F., отпустив смуглую кисть, но не отступив, он твердо добавляет: – Вам обоим. Нельзя.
Снова повисает тишина. Куст бесшумно дрожит от налетевшего ветра, терраса в отдалении мерцает призывным золотом, но F. и L. стоят, стоят, вновь сомкнув плечи, и глядят почти одинаково мрачно, без удивления. F. наконец качает головой. Тон, которым он заговаривает, участливый, нет, даже благодарный.
– Мы очень ценим эту тревогу. За себя скажу, что мне она льстит. Но полагаю, вы отлично понимаете…
– Вам нельзя туда ехать, потому что вы оттуда не вернетесь! – обрывает Людвиг, тянет руку к розам и, только бы не потерять самообладание, сжимает первую попавшуюся. Сминает нежные лепестки. Колется о шипы.
– Не… – начинает L., но осекается, с тревогой переводит взгляд на кулак Людвига. – Да что с вами? Что вы делаете?
– И о чем говорите? – F. и вовсе тянется к кусту, видя на коже Людвига первые красные струйки; явно хочет силой освободить его от страданий, но замирает, прочтя что-то на его лице. – Проклятье. Вы точно больны.
– Может, и болен, – ровно отзывается тот. – А вы умрете. Вы оба.
L. бледнеет, быстро оглядывается на террасу – точно ищет помощи. Конечно, ему столько же лет, сколько Людвигу, он недостаточно иррационален, чтобы принять подобные предсказания на веру, но видно: услышанное угнетает его. F. мягко сжимает ему плечо, что-то бормочет явно на русском. А затем лед фьордов, всей толщей устремившись на Людвига, бьет его в грудь: светлый взгляд нестерпим. Но пальцы на погибшей розе и ее по-прежнему сражающихся за жизнь шипах стискиваются только крепче.
– Я знаю точно, – говорит Людвиг. – Хотя и не смогу доказать.
– Слухи, видимо, не лгут. – F. щурится. Больше тепла в его голосе нет, но сожаление явственно. – И зря я с ними спорил. За эти годы вы ухитрились сойти с ума. Простительно гению, но чтобы говорить в подобном духе с людьми, которым и без вас…
Он осекается, сжимает губы. «Страшно» – читается в злом взгляде, и впервые Людвигу изменяет выдержка, голову он потупляет, пальцы размыкает – и глядит на свою израненную, побагровевшую ладонь, к которой местами прилипли розовые лепестки. Пути назад нет, отрезан последний. И к черту.
– Я знаю, что вы носите на шеях, – сипло, но решительно говорит он. – Я могу описать это. – Вопроса он не ждет. – Звезды из метеоритного железа. Одинаковые. Так?
Он опускает руку, вскидывает взгляд. F. и L. смертельно бледны, оба чуть отступили. Мундиры их застегнуты наглухо, цепочек на виду нет, но L. уже ослабляет ворот, и лезет за него дрогнувшей рукой, и вытаскивает подвеску. Взблескивает искра в темном граненом металле.
– Да откуда вы… – F. опять щурится, он за кулоном не полез, но ладонь красноречиво прижата к груди. – Откуда?!
Людвиг качает головой и тоже медленно отступает на шаг. Руку жжет сильнее, но ему плевать, а впрочем, ему плевать почти на все.
– Может, вы правы, может, я болен, – отзывается он. – Я принимаю то, что ваш выбор сделан, мне не списать чужие долги. – Слова точно ухают в пустоту. – Тогда хотя бы одно. Когда осенью вас будет ждать что-то… решающее, не спускайтесь в овраг, где бежит ручей. Ни в коем случае не спускайтесь в овраг, где бежит ручей. Он станет вашей могилой.
Теперь точно все, пустое безумство свершилось. Они смотрят друг на друга какое-то время, Людвиг ждет заслуженной гневной отповеди, но наконец… F. вдруг коротко кивает. Просто кивает, обменявшись взглядом с L., просто бросает хрипло, так, что приходится читать по губам: «Обработайте руку». И оба уходят, быстро и не оглядываясь.
Людвиг смотрит им вслед до самой террасы, затем, сжав голову, опускается на скамейку. Его опять трясет, звуки то пропадают полностью, то становятся резкими как удары – все звуки, от стрекота насекомых до собственного дыхания. Кровь будто вскипятили. Людвиг стонет, думая, не отрастают ли у него когти. Нужно прийти в себя. Прийти в себя, а потом возвращаться, нужно все забыть и отринуть, но…
– Так вот оно что! Невероятно.
Слова, сухие и явственные, звучат совсем рядом. И этот знакомый апломб… Распрямившись, Людвиг открывает глаза – и действительно видит Гете, его склоненное лицо и сжатую до желваков челюсть. Камень в шейной броши сегодня желтый, ослепительный, как драконий глаз. Но сами глаза перестали искрить и подернулись недоброй чернотой.
– У меня ведь мелькнула мысль, сам не знаю почему, но сразу мелькнула! – продолжает он, не отстраняясь. Старческая рука, стоит Людвигу попытаться встать, давит на плечо – с внезапной силой, будто хочет сломать. – Нет, право, сидите-сидите! Я все понимаю, наверное, сожительство со слугами тьмы отнимает очень много сил.
В первый миг Людвиг, еще оглушенный, все-таки пытается подняться, во второй – обмякает, будто разом лишился костей. Ясно: Гете что-то услышал. Нет, не что-то, а все: может, случайно, а может, вышел поискать гостей и не вовремя оказался рядом. Теперь он, так и не распрямляясь, будто и не чувствуя никакого неудобства от скрюченной позы, нависает над Людвигом. И бури его чувств лучше не видеть.
– Я… – начинает Людвиг, но его обрывают:
– Герр Бетховен, как вам известно, я разрабатываю историю доктора Фауста, изучаю его прошлое. – Каждое слово Гете – «Замолчите». – И, как вам также известно, я очень… щепетилен во всем, что вне художественной плоскости. – Пальцы сжимаются крепче. Плечо сводит болью. – Да, я вступил когда-то в масонскую ложу, да, я ученый и меня сложно напугать и оттолкнуть, да. Но среди моих друзей, коллег, гостей, протеже нет или почти нет… – он опять сжимает зубы, – революционеров, авантюристов, развратников! И тем более там никогда не будет оккультистов. Никакой талант этого не стоит, никакой! Понятно вам?
– Я… – снова начинает Людвиг и снова запинается.
– Ох… ох, лучше бы вы зло пошутили над ними, лучше бы, а вы… вы! – Гете почти рычит, путаясь в упреках. – Бессовестное вы существо!
Нелепо, немыслимо – но Людвиг вдруг чувствует себя десятилетним. Сыгравшим неудачную мелодию, бросившим неправильный взгляд, лишний раз открывшим рот – неважно, просто все тело сковывает, на онемевшем языке расползается кислый привкус, желудок сводит. Бессовестное существо. Вот так. Бессовестное и бесполезное.
– Я… – начинает он в третий раз, но в ответ тут же звучит гневное:
– И вот еще что. Откуда бы вы ни узнали то, что сказали, сколько бы веса это ни имело, вы не смели, нет! Уясните-ка наперед: вне законов драматургии человеческий дух сильнее любых пророчеств, изрыгаемых богами и тенями, они не устоят против праведного сердца, и пусть даже праведность… – Гете спохватывается, горько кривится, – что ж, пусть праведность моих дорогих друзей не абсолютна, как и у любых солдат! Не стану обсуждать их грехи с вами, вы нам всем чужой, но, так или иначе…