– Не так и наивно, – спешно возражает он, отвлекаясь от мыслей. Брат пожимает плечами, и вдвоем они выходят за кладбищенские ворота. Этот выход дальний; попасть нужно к центральному, так что можно и пройтись вдоль стены. – Нико, слушай…
– Да? – Брат поворачивает голову. Еще одна перемена этих лет: «Зови меня Иоганном» забыто. Сам отказался, буркнув однажды: «У тебя звучит плохо».
– Как думаешь, справлюсь я с ребенком? – Выговорить это непросто, тревога снедает.
Да еще в ответ почти тут же доносится оскорбительное фырканье.
– Ты сначала отвоюй его, Людвиг. Иоганна так просто не разожмет коготки. И предупреждаю сразу, – Нико чуть щурится, – я вмешиваться не буду, раз уж меня отвадили. У меня достаточно забот. В гости приезжайте, но на этом…
Людвиг смиренно вздыхает: на поддержку в тяжбах он и не надеялся. Поведение брата, прорвавшаяся обида, которую он мудро скрывал все время похоронных хлопот, более чем понятно. Спасибо на том, что Николаус здесь. Помог всем, чем мог, в последние дни Каспара и остался рядом сейчас. После всего это неслыханная щедрость.
Они помирились в тот же год, когда поссорились: к осени Людвиг почувствовал себя, за исключением глухоты, совсем здоровым и поехал в Линц. Он был еще и окрылен: любовь оплела его душу, конец лета ознаменовался парой перспективных встреч, на горизонте замаячили интересные заказы. С доводами совести было сложнее, но в какой-то момент Людвиг проснулся с четким осознанием: брат ему дороже большей части иных вещей и, оглядываясь в прошлое, вряд ли он обрушил бы на Нико то, что обрушил в злосчастное весеннее утро. Разве брат не пытался объяснить то же, что Людвиг объяснял сам себе? Не о расчеловечивании говорил? В оккупации он вел свои битвы, как за собственную душу, так и – в отличие от Людвига! – за чужие жизни. Ему нужна была поддержка, а не обвинения в национальных предательствах. Если подумать… не за эти ли скорбные бои врачей, как старого ван Свитена, хоронят порой бок о бок с воинами?
Размышляя подобным образом в пути, Людвиг совсем заел себя. Стало настолько скверно, что даже Безымянной он не излил душу, сидел рядом хмурый и насупленный, опять ощущая себя побитым псом. Экипаж прыгал на колдобинах линцевских предместий, зубы лязгали, но было все равно: Людвиг искал в голове, в сердце, где угодно, хоть одну верную фразу. Их не нашлось. Может, поэтому, когда брат вышел на крыльцо, когда сердитым, скрипучим со сна голосом поинтересовался, что ему нужно, да еще в такую рань, Людвиг просто послал к черту все метания и обнял его. Ему не были свойственны столь спонтанные порывы. Он ненавидел замалчивать то, что жжет язык. Но он сказал лишь: «Прости. Я очень рад, что ты жив, твой дом цел и ты делаешь то, что делаешь». И этого хватило им обоим.
Скоро, правда, они поругались снова, по еще более дикой причине. Нико за время разлуки нашел невесту; невеста эта – дальняя родственница доктора, которому сдавалась часть дома, – была не такой неотесанной, как вертушка Иоганна, но тоже не самой славной, да вдобавок успела отяготить себя незаконной дочерью от другого мужчины. Влюбленный Нико закрывал глаза на все это, сколько Людвиг его ни переубеждал. «Свою Терезу» он мнил идеальной, «малышку Амалию» собирался удочерить. Его не волновали репутационные риски. Похоже, в детстве Людвиг подлинно безупречно научил его плевать на чужие ожидания.
В какой-то момент Людвиг особенно вспылил и вышел на прямую конфронтацию. Помимо братова упрямства и понимания: «Девчонка поддержала его, когда я плюнул ему в лицо!» – злила еще одна вещь: да, хрупкая невзрачная Тереза Обермайер в подметки не годилась, например, блистательной Терезии Сальери, но за исключением этого придраться не к чему. Она не была капризна, агрессивна, глупа или ленива – она была просто никакой. В мыслях ее не удавалось сравнить ни с цветком или с птицей, ни с камнем, ветром, пламенем или хотя бы уж ядовитой змеей, ни с мелодией. И держалась она при Людвиге так же – будто боялась его и хотела слиться со стеной. «Ты любишь воздух», – высказал однажды Людвиг брату, но не нашел ответа на «А ты не думал, что его мне и не хватало?».
Портить едва восстановленные отношения не хотелось, и Людвиг, поскандалив пару недель, сдался. На свадьбе Нико его сопровождала Безымянная, ярким – в цветах осенней листвы – платьем напоминая: «Если мы счастливы, почему ты не даешь быть счастливыми другим?» И он дал. Казалось, теперь-то все между братьями Бетховенами наконец утрясется, но случилось то, что случилось: умирая, Каспар составил завещание, где назначил Людвига опекуном сына. На деле все было сложнее: соопекуном оставалась Иоганна, ребенка предстояло как-то поделить, не ущемляя друг друга. Как – Каспара не заботило, он разве что настаивал на главенстве Людвига, как человека более зрелого и надежного. Не меньшая беда была в том, что Нико он вовсе не отвел явного участия в судьбе своей семьи. И если Людвигу это было понятно – все же Нико уже воспитывал крошку Мали, – то сам младший брат обиделся. Похоже, воспринял это как триумф застарелой ревности. Может, вспомнил, как, только-только став подмастерьем аптекаря, обнял Людвига, а Каспар наблюдал за ними из-за полуприкрытой двери?
Замерзнув, братья забираются в последнюю ждущую карету, на дверце которой – нечеткий золотистый герб. Ван Свитен не оставил потомков, но пара его протеже не забыла симпатию барона к Бетховенам и помогла сегодня с транспортом. Нико ерзает на алом бархатном сиденье, точно боясь его запачкать, потом все же расслабляется, расстегивает плащ и, откинувшись на спинку, смежает веки. Он не беден: работа в оккупации принесла ему не только уйму моральных проблем, но и неплохое состояние, все-таки его труды оплачивались или как минимум вознаграждались, а тратиться в темные времена было не на что. Его нынешний дом хорошо обставлен, у него есть прислуга, стол не пуст. Карета имеется тоже, но, конечно, она, как и у большинства, скорее напоминает уютную телегу с крышей. Здесь же глаз радуют подушки, и цветные миниатюры на стенках, и золоченые фонари.
– Не стесняйся, – мягко просит Людвиг, высовывается в окно и велит ехать на Нойер-Маркт. Сегодня можно пообедать и подороже, в «Белом лебеде», как в дни, когда он только пытался наладить дружбу с младшим и водил его туда. Снова сев, он решается продолжить разговор: – Значит, будешь рад нам?
– Вполне, – откликается Николаус, приоткрыв здоровый глаз, но без улыбки. – Только вот рано ты говоришь «мы».
Зевнув, Людвиг усмехается. Смысл в словах есть, но пока не тревожит так, как мог бы. И тем более не стоит нагнетать при и так-то понуром Нико.
– Я отвоюю его, поверь, отвоюю без особых затруднений. Завещание составлено достаточно прозрачно. А моя репутация ничто против ее.
– Она мать и растила его, – негромко напоминает Николаус, в его тоне сквозит нервозность. – Суды, конечно, учитывают статус, но поверь, страна у нас не такая, чтобы ей, например, вовсе запретили к нему приближаться. Многовато мягких сердец, тем более она будет настаивать. Ты от нее не откупишься.
– И не собираюсь. – Людвиг сжимает губы. – С чего ты решил, что я буду?
Николаус пожимает плечами, ответ его совсем не поднимает Людвигу настроения:
– Иного выхода я, откровенно говоря, не вижу. Она уже считает, что Карла у нее похищают. И в этическом смысле так и есть.
Оба замолкают: брату нечем продолжать, а Людвигу нечем крыть. Невольно он возвращается мыслями на пару часов назад, к могиле, подле которой собралась группка скорбящих, и вспоминает бледное, обрамленное нежно-русыми волосами лицо Каспаровой вдовы. Иоганна вела себя необыкновенно тихо, не плакала, глядела в одну точку – на руки могильщика. Она дрогнула, пошатнулась, лишь когда гроб уже опускали, и Людвигу и Николаусу пришлось ее поддержать. Иоганна впилась в них мертвой хваткой, но только на пару мгновений, затем отпрянула – и, оттянув малыша Карла от служанки, прижала к себе. Мальчик тоже не плакал, но и на гроб не смотрел – стоял как-то боком, склонив голову, точно его очень интересовали жухлая трава и снег. Он казался старше своих лет из-за этой отстраненности; темно-рыжие волосы его были запорошены, отчего выглядели седыми. Это усугубляло мистическое и прежде-то пугавшее сходство с прадедом – тем Людвигом, чье имя передавалось как талисман. Сходство это проступило, уже когда Карлу исполнилось семь, а сейчас, в девять, обозначилось явно: кругловатые, но твердые черты, тяжелый взгляд, маленький выразительный рот… Иоганна не отрицала очевидного: на нее саму ребенок почти не похож. Не скрывала она и отторжения к двум «дядюшкам». Она оставалась у могилы, когда Людвиг воткнул ивовую ветвь в землю у камня. Символичное действо вызвало у нее желчную улыбку, и наконец, бросив: «Лучше бы уж тогда принесли цветов», она взяла Карла за руку, позвала служанку и пошла прочь. Мальчик пару раз оглянулся, но Людвиг так и не прочел, что выражают его глаза. Он не попрощался: в последние дни вообще почти перестал говорить.
– Ты теряешь слух, у тебя нет жены, и ты слывешь странным, – мрачно нарушает молчание Николаус. Глядит он не на Людвига, а в окно. – Мало кому это понравится.
– Она ходит по кабакам, сидела в тюрьме, и мужа у нее нет, – отрезает Людвиг.
– Да, вы стоите друг друга. – Брат издает вялый смешок и все-таки поворачивает голову. Подсыхая, волосы его начинают забавно виться. – Но мой тебе совет: подумай. Так ли… – он медлит, подбирая слова, – так ли тебе вообще нужен сын? Заботиться по мере сил о племяннике – одно, но это… нет, я, если тебе правда интересно, не сомневаюсь, что ты справишься, в смысле прокормишь его и прочее! Дело в ином. Думаю, сам понимаешь.
Их взгляды сталкиваются, и Людвиг стискивает зубы. Не рычать, не рычать, когда его учат жизни, – это он себе наказал в последние годы и с этим худо-бедно справляется! Пусть учат, он ведь и сам учил. Просто вопрос слишком терзает его самого, и разумеется, он прекрасно понимает, чего опасается Нико.
– С Черни, моим учеником, я справлялся, – напоминает он и предсказуемо слышит: