– Обещаю, – просто отзывается Карл и, развернувшись, бесшумно выскальзывает из комнаты. Не дослушал. Тоже не редкость.
Оставшись в одиночестве, поморщившись от нервного колотья в желудке, Людвиг оборачивается. Рояль красного дерева высится у окна унылой громадой; украшающие его резные подсвечники напоминают не то насупленные брови, не то насмешливые глаза. Даже инструмент встречает презрением незаданный вопрос «Не хочешь пока поиграть или послушать мою новую сонату?». Этот-то степенный, большого ума англичанин, живущий с Людвигом третий год, знает все ответы наперед и не питает иллюзий.
«Не хочу».
«Нет, ничего я не сочинил, я же говорил, что сочинять – это не мое».
«Новая? Здорово, но послушаю на концерте с твоими поклонниками».
Так было пять лет. Все пять проклятых лет, в которые мальчик жил на два дома и полдюжины школ, пять лет, в которые переходил из рук в руки, как знамя. Ничего отвратительнее тех лет представить невозможно, какое-то чернильное пятно на страницах жизни. Может, Людвиг слишком стар, а может, правда, тяжба за ребенка измотала его не меньше, чем война за страну. Он опустошен настолько, что не особо радуется даже сейчас, выиграв финальный суд, после которого Иоганна потеряла наконец статус соопекуна. Ведь она по-прежнему будет мелькать поблизости и навещать сына в школе, переодеваясь то в монашек, то в мужчин. А он будет бегать к ней и – по собственной инициативе! – воровать для нее деньги у Людвига. И, конечно, оттого что Людвиг наконец единственный опекун, а Карл, которому уже пятнадцать, не полюбит внезапно музыку. С ним все стало ясно еще пару лет назад.
Желудок постепенно успокаивается, нервы тоже. Усталый Людвиг проходит к роялю и, погладив клавиши, закрывает крышку. Нечего, нечего расстраиваться, эта неделя – еще и особенно тяжелая. Карл имеет право делать все, что захочет, в последние неучебные дни. Его стоит пожалеть. А самому пора думать, как им жить дальше.
На этой мысли руку Людвига, лежащую на крышке, накрывает прохладная женская ладонь. Поворачиваясь, он слабо улыбается: так до конца и не привык видеть Безымянную в простых домашних платьях. Сегодня серое – как небо, с тонкой отделкой речного жемчуга по вороту. С ответной полуулыбкой, не без лукавства, она протягивает стопку писем и просит:
– Оставь его на сегодня в покое. Займись лучше своей любовной корреспонденцией.
– Любовной, – вяло повторяет он, забирая конверты и проглядывая. – Знаешь, мне как-то обидно, что… – Он решает пока не продолжать. – Ладно.
Машинально вертя письма в руках, он отводит глаза и устремляет их на дверь, за которой скрылся племянник. Возни не слышно, голосов прислуги – тоже, но хлопок до слуха, скорее всего, долетит: это один из последних звуков, доступных Людвигу даже через коридор. Разговаривать на расстоянии больше двух шагов ему сложно, только с Безымянной слух возвращается – увы, других минут просветления нет. Пару лет назад тяжбы настолько подорвали его здоровье, что стало совсем скверно и пришлось даже прибегнуть к слуховым трубкам. Они помогли мало, носить их оказалось неудобно, и теперь Людвиг медленно, но верно учится иначе общаться с миром. Он завел тетради, где собеседники пишут реплики: увы, навыка читать по губам хватает только на простые фразы, а языка жестов не знает почти никто.
– Фанни, Джульетта, Жозефина, – перечисляет он авторов писем, открывает конверты и уже спустя полминуты желчно улыбается. – Угадай единственную, кто не просит денег.
– Фанни, – говорит Безымянная так грустно, что Людвиг чувствует неловкость.
– Я им пошлю, – обещает он со вздохом. – Пошлю, но думаю, в последний раз. Учеба Карла и услуги юристов – сплошные расходы… а им и так есть кому помочь.
Безымянная пожимает плечами. Он сразу ощущает себя так, будто оправдывается.
Мышиный король, как Людвиг и полагал, оказался не самым рачительным семьянином. Джульетта довольно скоро угодила в долги – а сейчас они достигли апогея. Жозефина нашла второго мужа, но отношения не сложились настолько, что даже фамилией того графа она называться не желает. Фанни же… Фанни – ангел, дочь аристократа, директора первой школы, куда отправился Карл, – безоглядно влюбилась в Людвига уже тогда и несет любовь через годы. Ее записки невинны и пылки, но Людвигу упорно непонятно, почему она не бросила эпистолярщину пару лет назад. Тогда, отдыхая с ее семьей в Бадене и деля один дом, Людвиг неосмотрительно позволил Фанни заночевать в своем кабинете, а она – глупый ребенок! – нашла его дневник, стопку писем к Безымянной, а затем и цикл «Песен к далекой возлюбленной», над которым он работал, силясь выбраться из судебного уныния. Отдых тогда, конечно же, не удался, дружеские отношения сохранились с трудом.
Прочитав письма внимательнее и особенно задержавшись на нежных комплиментах Фанни последнему скрипичному концерту, Людвиг переводит на Безымянную взгляд.
– Нет, – признается он, надеясь хоть как-то отвлечься. – Мне все же неприятно, что ты совсем не ревнуешь.
– Ты так уверен? – в тон отвечает она, улыбаясь, касается письма кончиком пальца – и оно превращается в большую белую лилию. Дыхание невольно перехватывает: к чудесам привыкнуть не проще, чем к платьям. Да еще и…
– Это уже совсем возмутительно! – Людвиг изумленно, почти сердито оглядывает цветок. – Женщина, дарящая цветы мужчине, словно капризной красавице!
– Ты очень капризная красавица, Людвиг. – Она даже не скрывает смешка, смотрит вызывающе и в притворном негодовании вскрикивает, когда Людвиг обхватывает ее за талию одной рукой и целует: в нос, в губы, в шею.
– Но я хотя бы тебе нравлюсь?
– Стой, стой!.. – Серебряный смех звенит над ухом.
Запах лилии кружит голову, бледные ладони ложатся на грудь. Но за смехом явственно, сухо хлопает дверь. Карл ушел. Конечно, как и всегда, он ничего не увидел, возможно, даже не услышал: Безымянная словно отгорожена от него плотной завесой. В редкие дни вне школы он ни разу не заметил, что с Людвигом кто-то живет. Зато иной раз, когда судьи выспрашивали о странностях «почтенного дядюшки», Карл сообщал предательски: «Ну, он под настроение разговаривает сам с собой на разные голоса». Но таких наветов было меньше, чем Людвиг ожидал. Он опасался их, но что делать? Ореол гения спасал его от лишних придирок. Не мог же он переступить через себя, заявив едва ответившей взаимностью подруге: «Давай мы снова будем видеться реже». Годы его и так убегали. Карла он любил, но выбирать между ним и Безымянной не собирался. Тем более…
– Людвиг, – тихо, предостерегающе говорит она, явно чувствуя, как напрягается его тело, как ослабевают объятия. Пальцы впиваются в рубашку. – Людвиг, не нужно.
– Я… – Он выпрямляется. Желание – воспользовавшись уединением, подхватить ее, унести отсюда на ближайшую постель – просто и соблазнительно. Но другая мысль противно скребется внутри. – Я все же думаю, мне лучше узнать, куда именно он так часто ходит, ты не думаешь?
– Могу тебя уверить. – Она убирает руки. Тон становится прохладнее. Обиженный? Укоризненный? – К матери он не пойдет.
– Это неважно, – кривит душой Людвиг, хотя делать это под взглядом зачарованных озер почти невозможно. – Просто, ну, вдруг он связался с какими-то дурными людьми, или уходит, чтобы лить слезы, или…
«…лишь бы не видеть меня». Этого он не произносит, но мысль настырна. Под немым, хмурым взглядом он виновато разводит руками, и отступает, и спешит в коридор за плащом. Карл уже на улице, но вряд ли успел свернуть. Безымянная за Людвигом не следует, и в глубине души ему стыдно за свой выбор: суды и так украли много его часов. Но единственное извинение, которое он себе позволяет, – вставить подаренную лилию в петлицу.
На улице легкий, ленивый ветерок. Людвиг успел: Карл не сбежал, фигурка его маячит впереди. Ее трудно преследовать незаметно, улица прямая. Кайзерштрассе – место почти фешенебельное; Людвиг выбрал квартиру здесь специально, чтобы пустить судьям больше пыли в глаза. Жилье его смотрелось максимально выигрышно в сравнении с жалким домиком Иоганны едва ли не в пригороде. И неважно, что Карл обычно живет при школе-пансионе.
Он идет неспешно, не озираясь – только сутулится. Издали Людвиг следит за тем, как трепещут вьющиеся волосы, из которых почти исчезла медь, и пытается что-нибудь понять по поворотам головы, но тщетно. В каком Карл настроении? Что испытывает, кроме усталости? Людвиг опекает его долго, но душа эта – маленькая, дикая – остается потемками год за годом. И глаза, странные глаза… таких нет ни у кого из Бетховенов, нет у Иоганны. Словно горькая насмешка над всем их общим прошлым.
Поначалу, когда он только-только попал к Людвигу, все шло по плану: Иоганна постепенно услышала доводы разума насчет частной школы, судьи приняли сторону «знаменитого гения», в общем, починить то, что разладилось в жизни Карла со смертью отца, удалось почти бескровно. Но вскоре оказалось, что все намного сложнее: Иоганна, появляясь с сыном рядом, вечно науськивала его на Людвига и сманивала в прежнюю балованную жизнь; сам Карл болезненно переживал разлуку; учеба давалась ему хуже, чем хотелось бы. С первым Людвиг справился, отвоевав право присутствовать при семейных встречах; второе постепенно притупили свежие впечатления и знакомства, доброта хозяина и теплая атмосфера школы сделали свое дело. Со знаниями, увы, оказалось сложнее, как и со всеми надеждами Людвига.
Карл Первый – так звал он Черни – обещание выполнил: начал добросовестно посещать школу и заниматься фортепиано с Карлом Вторым, а заодно еще с парой многообещающих ребят. Увы, «многообещающие» любимцы директора проявили к занятиям больше рвения, нежели тот, ради кого все затевалось. Карла Второго же занимали не столько фуги, сонаты и импровизации, сколько кошки, которых Карл Первый по так и не изжитой привычке содержал в избытке и периодически приносил с собой. Спустя пару лет мучений Черни, не чуждый милосердию, заговорил об этом с Людвигом напрямую, так и сказал: «Без рвения талантов не бывает». Людвиг оскорбился, ляпнул что-то вроде «А таланта к педагогике это касается?». Черни парировал сдержанно, но остроумно, в своей манере: «Обучаемые да обучатся». Прощение его пришлось почти вымаливать: к тому времени он прослыл блестящим учителем, к нему стояли очереди, среди его протеже были истинные вундеркинды. Людвиг повздыхал, но сдался, на свой страх и риск позанимался с племянником сам и убедился в правоте Карла Первого. Дело было не в таланте, а в желании. Нико оказался прав.