– Тебя не тянет к музыке? – прямо спросил Людвиг племянника. Тот долго молчал, мялся и только после слов «Ну, я же тебя не зарежу» кивнул.
– Слушать иногда – да, играть, как ты, – нет.
– Что же тебе тогда нравится? – беспомощно поинтересовался Людвиг, но мальчик пожал плечами. – Эй… правда. Я ведь, если постараюсь, могу открыть тебе любую дверь. Живопись? Физика? Литература, мореходство, астрономия, дипломатия?
И снова Карл пожал плечами. О жест этот, красивый и удивительно грациозный, тоже не принадлежащий никому из родни, разбивалось большинство подобных диалогов. В конце концов, устав, Людвиг перестал их вести, решил: пусть Карл получит базовое образование, а дальше как-то разберутся. Начался новый виток тяжб. Стало не до самоопределения. Но теперь к вопросу пора вернуться.
Карл все не сворачивает и не сворачивает, более того – явно думает лишь о цели. Его не отвлекают вывески лавок и кофеен, пестрые прохожие и кареты. Шагу он чуть прибавляет, Людвигу приходится сделать то же, а спустя секунду – ринуться в переулок: племянник все же оборачивается. Потом подходит к хорошо одетому мужчине, спрашивает время… и вдруг бежит, бежит, будто куда-то опаздывает. Волосы его так и летят по ветру, развеваются полы теплого плотного сюртука.
Людвиг пускается вдогонку, и остается только молиться, чтобы бежать получалось бесшумно. Он вспоминает летнюю ночь 1809 года – и остро жалеет, что Безымянной нет рядом. Она бы помогла, она бы сделала что-нибудь для его невидимости… если бы то явно, то косвенно не осуждала его поведение! Она во всем за Карла, за его свободу. Тем смешнее, что он упорно не видит ее. Почему? От детей ей скрыться сложнее всего. Карл Первый вот увидел ее сразу, хоть и забыл, и перестал замечать с возрастом. В глубине души Людвиг понимает, о чем все это говорит. Но признать это равно расписаться в том, что его ранит.
Чем ближе светлый Хофбург с его золотисто-зелеными крышами, тем сильнее недоумение Людвига: что, сюда? Апогея оно достигает, когда, проскочив на территорию и вприпрыжку миновав часть сада, Карл сворачивает в вовсе непредсказуемом направлении: к Зимнему манежу. Конюшие на входе ни о чем не спрашивают, более того, улыбаются, хлопают по плечам, что-то довольно гудя. Фигурка молниеносно скрывается в огромных резных дверях.
Людвиг следует за ним всюду, слишком ошеломленный, чтобы негодовать. Очевидно, что мальчика не задерживают, потому что он прикрылся именем дядюшки; очевидно также, что все убеждены: мотается он сюда с дядюшкиного дозволения. Изумительно! Впрочем, хитрости Карлу не занимать с детства. Он хорошо прячется, ловко находит тайники и виртуозно проглядывает начало, середину и финал книг, в которых не заинтересован, чтобы потом пересказать их учителям, так бойко, будто прочел от корки до корки. Увы, такой участи удостаиваются две трети книг: чтение Карл не слишком жалует.
С этими мрачными мыслями Людвиг бредет вперед. Его тоже не останавливают, узнавая издали по всклокоченным волосам и зеленому сюртуку. С ним здороваются – приветствия он читает по губам. Садовники и конюшие, часовые и прислуга, офицеры, чиновники и придворные музыканты. Он видит их, но не видит, кивает каждому, но никого не воспринимает, не отвечает на вопросы. Наконец он все-таки ступает за нужные двери – и его сразу окутывает теплый свет. В нос бьют запахи лошадиного пота, навоза и влажного песка.
Зимний манеж – особое место: здесь неподалеку живут хофбургские липицианы. Венцы нежно любят этих необычных лошадей – статных, белоснежных, словно пришедших из иного мира. У липицианов ясные взоры и мягкие гривы; они, по словам некоторых, преданны как псы, а в бою отважны, как древние кентавры, но для боя они, в принципе, не предназначены. Это «представительская» порода, ее вывели, чтобы красоваться на триумфальных шествиях. В соответствии с этим липицианов и обучают в манеже: прямо сейчас, под какой-то из старых маршей Сальери несколько лошадей выделывают аллюры и прыжки на крытой арене. Редкая публика с разных ярусов – их три, они огибают арену кольцами – наблюдает за этим. Особенно ловкие трюки награждают хлопками.
Несколько всадников в ярких мундирах движутся почти синхронно. Гарцуют и вертятся, поднимают коней на дыбы и пускают сложным, почти рисуночным шагом. Скорее всего, офицеры репетируют перед каким-то парадом, парадов сейчас немало: Франц давно не может похвастать свежими военными достижениями, вот и цепляется за победы над Наполеоном.
Людвиг не так чтобы любит лошадей. Тем удивительнее видеть чуть сбоку, в углу первого яруса, племянника, застывшего в благоговении. Не верится, но у него живое, счастливое лицо. Горящие глаза неотрывны от всадников, пальцы впились в невысокие каменные перильца, рот приоткрыт – и Карл будто весь светится. Он точно не здесь. И Людвиг, шагнувший было к нему и готовый тронуть за плечо, почему-то отступает.
– Мой мальчик… – шепчет он, печально думая: сможет ли содержать лошадь? Липицианы – порода дорогая, загородного дома у Людвига нет, но можно ведь найти варианты. Может, Карл будет счастливее? Может…
Лошади уже бегут по арене, и это грозный, красивый галоп-буран. Людвиг какое-то время наблюдает за ними, потом вновь переводит глаза на племянника. В искусственном свете канделябров в волосах Карла проступает потерянная рыжина; золото пляшет на его одежде. На отца он непохож… на дедушку больше, но все же не совсем. В эту минуту еще острее, чем обычно, он кажется чужим, но не перестает завораживать. Как все же изумительна Природа, какие жизни ухитряется соткать из смертей.
Людвиг скорее выходит обратно в сад – и опускается на ближайшую скамейку. Голова гудит, но тревога, с которой он покидал дом, отхлынула. Прояснилось сердце, прояснился ум. Людвиг склоняется, вспоминает о лилии в петлице, вынимает ее, подносит к лицу. Как пьяняще пахнет… и как же зря возлюбленная отговаривала его от слежки. Не решись он – ничего бы не понял. Да, жаль, конечно, что от музыки Карл все дальше, но разве плох этот его выбор? Любовь к животным – тоже любовь, а забота о них – занятие в той или иной мере высокое. Тем более лошадь – не корова, не свинья, даже не собака…
– Учитель! – громко окликают его, вырывая из раздумий. Он едва не подскакивает. – Приветствую! Какими судьбами?
Такую голосину трудно не услышать и не узнать: в последние годы, после затяжной простуды, Карл Первый заговорил чуть в нос. Это мало кто заметил, но от Людвига, чуткого к мельчайшим переменам в любимом ученике, не укрылось. Черни, показавшийся из-за сгустка нежно-малиновых кустовых роз, радостно машет, спеша навстречу. Короткие волосы его зализаны – эту прическу он носит довольно давно, но Людвиг никак не привыкнет. Как и к модным темным сюртукам, и к цепочкам, и к идеально подогнанным брюкам, и к вычурным очкам в тонкой золотой оправе, носимым словно бы для умного вида. И только одно…
– Я опять подобрал кошку! – бодро сообщает Карл Первый и показывает Людвигу найденыша – белого, весьма упитанного и, скорее всего, почтенных лет. Найденыш, зажатый в плотном объятии, не слишком доволен.
– Хм. – Вернув лилию в петлицу, Людвиг щурится и наклоняется к животному. – Вынужден тебя разочаровать, но это, кажется, кот.
– Тоже хорошо! – Карл Первый присаживается на скамью рядом. Говорит он очень громко, почти кричит, так, что некоторые люди шарахаются.
– Ты что здесь делаешь? – интересуется Людвиг, надеясь, что его попытка уклониться от такого же вопроса не бросится в глаза.
– Репетиторствовал кое с кем из юных друзей эрцгерцога, а потом решил прогуляться, и вот. – Карл Первый кивает на кота. – Ну а вы-то?..
Не удалось, что ж. Прозвище «дьяволенок» не дают просто так.
– Тоже решил… прогуляться, – осторожно отзывается Людвиг и по тому, как Черни смущается, догадывается, что услышит в ответ.
– Забавно. Я думал, может, за мальчиком пришли?
– Я… – Он облизывает губы, спохватывается и прижимает палец к губам. – Тс-с-с!.. Карл! – Он лезет во внутренний карман за «дорожной» тетрадкой маленького формата, следом вынимает карандаш, кладет все на колени. – Если хочешь говорить о нем, пиши сюда.
Кивнув, Карл Первый берет тетрадь, раскрывает на чистой странице, пишет:
«Он опять здесь?»
– Здесь, – как можно тише отзывается Людвиг. – Давно знаешь о его прогулках?
Карл Первый ниже наклоняет голову и деловито скрипит карандашом.
«Примерно все то время, что вы судитесь».
– Потрясающе, – шипит Людвиг, подавшись к его уху. – А я и не подозревал!
«Он боится, что вы разочаруетесь». – Карл Первый гладит своего благоприобретенного кота по макушке.
– Да в чем, я же буду рад! – Людвиг пожимает плечами. – Твоя любовь к животным меня никогда не раздражала, так с чего мне сердиться? Да, лучше бы лошади прилагались к квартетам и симфониям, но…
«Лошади» – быстро и криво пишет Карл, явно хочет добавить что-то еще, но передумывает. Слово остается висеть в одиночестве.
– Я поговорю с ним об этом, – обещает Людвиг все так же тихо. Карл хмурит брови. Выписывая новую фразу, он сильно давит на карандаш:
«Я не уверен…»
– Думаешь, лучше дождаться, пока он скажет сам? – Карл молчит с встревоженным, если не сказать испуганным видом, и Людвиг спохватывается, хлопает себя по лбу. – Ну конечно! Ты прав, дьяволенок. Ему не понравится, что я следил. Он растет скрытным, ему хватило преследований матери. Я спятил. Точно. А ты умница.
Карл Первый, помедлив, кивает и кусает нижнюю губу. Карандаш висит над бумагой, то касаясь ее, то отдергиваясь. Похоже, Черни и сам изумлен непроходимой тупостью учителя, не знает, как упрекнуть потактичнее. «Вы превращаетесь в домашнего тирана, да еще и бестолкового»? Такого он не напишет, он дерзок, но не настолько и к тому же добр. Такт его равен одаренности. Людвиг, смущенно засмеявшись, осторожно – чтобы все же не испортить прическу – треплет его по макушке.
– Что бы я делал без тебя… во всех смыслах.
Карл Первый слабо улыбается, тянется к тетради, но Людвиг, покачав головой, забирает у него карандаш.