Людвиг поднимает голову с усилием – но ему нужно увидеть это усталое лицо. Взгляд полон тепла, даже чуть посветлел от воспоминания, такого жестокого, такого…
– Что? – переспрашивает Сальери, неверно истолковав удивление Людвига. – Я же предупреждал, он вечно честил чужую музыку. Просто в этом случае он сделал глупость: барона с нами не было, но ему, похоже, донесли. В тот год восхищение его Вольфгангом как-то поостыло. Хотя, может, и показалось… сложно судить, я в его кружке не был.
Людвиг молчит. Ребра пережало, глаза хочется опять зажмурить, да еще закрыть ладонями. Боже. А ведь правда. Разговор с бароном случился почти тридцать лет назад, но явственно звучит в памяти, звучал все время и обжигал. Но одна деталь обрела смысл только сейчас: жалуясь, барон ни разу не назвал обидчика по имени. «Лев», «наш даровитый знакомец», «молодчик»… А учитывая год, молодчиком Сальери уже не был, приближался к сорока. Да и если подумать… сама острота была скорее моцартовской.
– Почему вы вспомнили сейчас именно об этом? – сдавленно спрашивает он.
Сальери задумчиво улыбается.
– Сложно сказать. Может, потому, что он был жесток. Барону, как мне кажется, не хватало семьи, и он искал ее, так или иначе, во всех, с кем общался. Да в общем… Вольфгангу тоже нужно было обрести новую. И оба они в погоне за чьим-то вниманием, уважением, тем более любовью, бывали крайне несдержанны. И вы…
– У меня все намного лучше, – уверяет Людвиг. – Вы же видели.
«И вы тоже – часть моей семьи», – хочет, но не смеет сказать он. Навязчиво, глупо и сентиментально.
– Видел, – отзывается Сальери. – Берегите оставшихся близких, пожалуйста. Вы… – он запинается, – как у вас дела с ребенком?
– Он уже не ребенок, – натянуто смеется Людвиг, прекрасно поняв, о ком речь. – Учится, старается… что именно вас интересует?
– Его мать. – Сальери говорит без обиняков, не продолжает, но глядит так, что подтекст понятен. Семейных тяжб он никогда не одобрял.
– Я не запретил им общаться, – заверяет Людвиг. Сальери смотрит все так же.
– Но вас это общение по-прежнему… по-прежнему что?
Очевидно: он зачем-то хочет, чтобы Людвиг сам назвал эмоцию, которая все время им руководила. Руководила с похорон Каспара, чуть меняя тональность, но не суть. Как же тяжело даже просто думать об этом… а как тяжело признаваться тому, кто, как оказалось, все же заслуживал пьедестала. Людвиг облизывает губы и говорит почти правду, вернее, пытается ее нащупать сам для себя:
– По-прежнему… не знаю. Наверное, пугает. И, наверное, тем же, чего боялся Моцарт, когда отваживал от… Вены меня.
– Но ведь вы не отвадились, – мягко напоминает Сальери. Похоже, он понял последнюю паузу: улыбнулся. – А значит, сами знаете, как все будет.
– Да. – Людвиг надеется, что и здесь не кривит душой. – И вполне готов к этому тоже.
Меж ними ненадолго повисает тишина: время истекает, оба это чувствуют. Пора прощаться, нужно только найти силы. Людвиг выдыхает, оглядывается и, сжав кулаки, спрашивает:
– Может, вы хотите чего-то? Я могу помочь вам?
Снова взгляд падает на голую, высохшую смуглую руку. Почему-то кажется, что Сальери скажет что-нибудь вроде «Помогите вернуть кольцо», что так обязательно случится, но нет. Несколько мгновений Сальери смотрит на него, борясь с чем-то, потом смежает веки.
– Не приходите больше. Это все. У вас есть еще время, хоть вы и постарели, и лучше вам не… пачкаться о мою тень, понимаете? Что бы вы ни говорили, слухи…
– Глупость!
Горькое умиротворение, дрогнув, разбивается вмиг. Людвиг готов схватить Сальери за ворот и трясти, едва сдерживает порыв, а боль в теле становится нестерпимой. Как он может думать, что для Людвига это важно, что чьи-то языки имеют над ним, над ними обоими власть, что… Он задыхается. Скалит зубы.
– Правда, Людвиг. Мне так будет спокойнее. Отдайте время мальчику. Так лучше.
Сальери тянет руку вновь – с мольбой. Покорно пожимая ее, Людвиг замечает, что Безымянная смотрит вперед, на другую сторону изголовья. Он знает ее уже долго, но ни разу не видел у нее такого взгляда, скорбного и светлого сразу. Она склоняется к Сальери и целует его в лоб, а через мгновение пропадает. Он снова закрывает глаза, а в седых волосах его плавно, робко начинают прорастать какие-то красные цветы. Маки? Нет… розы. Сладкий запах их долетает до ноздрей.
– Спасибо вам, вы сделали больше, чем могли. – Скорее шелест, чем слова. – Вам пора.
– Я… – Тело налито свинцом.
– Людвиг. – Все, что слетает с его губ. – Людвиг, у вас трудный день, и сегодня вам лучше пораньше лечь спать. Доброй ночи. Прощайте.
Нет времени спорить: в замке скрежещет ключ. Ворожба Безымянной еще действует, но Людвиг словно не слышит, как открывается и закрывается за ним дверь, не слышит своих шагов по коридору и лестнице. Во внутреннем дворе выдержка изменяет ему – и он, не прощаясь с санитаром, бежит, бежит опрометью, пожираемый болью и ужасом, ни капли не думая о том, как выглядит. Фантомы торжествуют, опять дразнят, пугают его:
«Они тебя поймают! Запрут! И будут правы!»
Он не отмахивается, и это все, на что хватает мужества. Ни врачи, ни часовые, ни больничная обслуга не мешают ему, более того, продолжая заниматься делами, переглядываются и неприкрыто посмеиваются. Привыкли к впечатлительным посетителям так же, как к безумцам. Скорее всего, не удивляются ничему.
Людвиг не помнит, как оказывается дома, не помнит, чем приветствует Барбару, спросившую, не собрался ли он помирать. Все, что он ощущает, – отчаянное желание увидеть хоть одно родное создание и в обстоятельствах спокойных – в безопасности, на воле. С этой мыслью он и заглядывает в комнату Карла, убедиться, что тот спит. Постель пуста, а выглянувшая из-за плеча служанка в ту же минуту сварливо выкрикивает в ухо:
– Нету еще, гуляет, наверно, в лесу, а вы вот лягте лучше!
– Гуляет… – механически повторяет Людвиг и спохватывается: в комнате пахнет как-то слишком приторно. Не сладостями. Парфюмом. – В лесу, говоришь…
В несколько шагов он проходит к платяному шкафу Карла, распахивает дверцу и, разумеется, обнаруживает отсутствие именно тех вещей, которые не подходят для праздного шатания на воздухе с больной головой. Нет темно-вишневого английского редингота, белоснежно-узорного жилета из пике и туфель, самых дорогих танцевальных туфель. А вонь, какая же вонь, будто вылит целый флакон…
– Герр. – Служанка лепечет, но Людвиг отлично ее слышит: колдовство развеется, наверное, еще не скоро. – Он правда вроде тут недалеко…
– Черта с два! – сплевывает Людвиг, разворачивается и, почти снеся ее с дороги, вылетает в прихожую. – Черта с два… черта…
После встречи с Сальери, после ледяного мрака Башни мысль, что Карл где-то праздно веселится, да еще без разрешения, – клинок, с размаху вогнанный в грудь. Его никто не отпускал ни на какие вакханалии. Сегодня не выходной. И… как вообще Карл решился на такое двуличие? Пропустить концерт, обмотаться тряпкой, давя на жалость, зато потом…
Безымянная появляется в проеме входной двери. Она бледная, опять в трауре, и у нее такой вид, будто сейчас она упадет от усталости. Она тянет навстречу руку.
– Людвиг… ты ведь сам ушел…
Но, одеваясь на ходу, он отталкивает с дороги и ее, а вскоре выбегает на улицу. Майская ночь тянется обнять его цветочным запахом, и если бы он мог – залепил бы этой вертлявой дряни пощечину. Сегодня он дирижировал Мессой, в которой буквально вывернул душу. Увидел, как умирает учитель. Покаялся и осознал: его время останавливается, неумолимо, и, пожалуй, он рад этому, потому что бежать за стрелками невыносимо. А майской ночи на все плевать. Она обвешивается звездами и гуляет до рассвета! Будь у нее лицо, это было бы лицо пропащей, бестолковой Иоганны. Кстати о ней…
Он правда находит их вместе, и именно там, где не хотел бы найти. В «Белом Лебеде» за минувшие годы многое обновили, там появился танцевальный зал, и хотя Иоганна стара для студенческих компаний, она прекрасно проводит время с сыном и его друзьями. Их много: кто-то играет в бильярд, кто-то просто опустошает одну за другой бутылки, кто-то общается с пестрой стайкой женщин, напоминающих «грабенских нимф» прежней эпохи. Иоганна среди вторых, компанию ей составляет пара заросших верзил. Карл среди первых, красуется, готовясь к меткому удару по шарам, – и не успевает даже вскрикнуть, когда, ворвавшись в пропахшую спиртным, духами и дымом толпу, Людвиг хватает его за воротник и тащит прочь.
– Эй!
– Герр!
– Куда, малыш?
Людвиг не рычит, не раздает тумаков тем, кто фамильярно интересуется, что не так, вообще не обращает внимания ни на что вокруг. Он весь – сплошное ощущение шелкового платка под пальцами, боль в желудке, калейдоскоп омерзительных впечатлений. Одно он отмечает не без злорадства: пьяная Иоганна слишком занята кавалерами, чтобы спасать сына. Она не ведет и ухом.
– У тебя, говоришь, болит голова? – наконец шипит Людвиг, оказавшись с Карлом на улице, удалившись на пару зданий, чтобы Иоганна их в случае чего не отыскала. – Говоришь, ты перезанимался? – Карл, дернутый за платок, пошатывается: видимо, выпил тоже немало, и это убивает последнее терпение. – А вот это?! – Первая оплеуха обжигает раскрасневшуюся щеку. – Это тебя не излечит?! Не взбодрит?
Второй удар болезненнее: голова Карла мотается; кажется, даже хрустит шея. Только теперь он что-то понимает – прежде плелся покорно, если и роптал, то Людвиг не слышал. Но вот глаза наконец проясняются. Оттуда исчезает нега, исчезает праздность, исчезает и растерянность – взгляд цепенеет, становится знакомо чужим. Карл медленно поднимает ладони, касается гладких щек, точно не понимая, что произошло. Он даже… не злится. И от этого собственная ярость только крепнет, пальцы сами сжимают узкие плечи, трясут, трясут.
– ДА СКОЛЬКО ТЫ ВЫЛАКАЛ?
Но и теперь Карл просто смотрит – осоловело, не оправдываясь, потирая лицо. Наконец моргает раз, другой, озирается и… со вздохом пожимает плечами, будто приняв окончательное решение никогда больше не открывать рта. В эту секунду Людвиг понимает, что убил бы его, несомненно, если бы был еще на каплю, на жалкую каплю ближе к безумию. Но капли пока нет, и он, скорее попятившись, спрятав большие пальцы в карманы, намертво впившись в ткань сюртука, почти молит: