– Так, послушай… мой день просто ужасен. Пожалуйста, пойдем домой, все-таки завтра тебе на учебу.
Еще не договорив, он резко ощущает: что-то не так. Карл молчит, стоя на месте, смотрит прямо в глаза, глубоко дышит, точно пытаясь втянуть ноздрями запах его гнева, – а потом вдруг криво, знакомо, по-каспаровски ухмыляется. Оставляет щеки в покое. Запустив пальцы в волосы, то ли ерошит их, то ли пытается, наоборот, расчесать. И наконец явственно качает головой.
– Не хочу.
Людвиг глядит неверяще: Карл никогда особенно не спорил о подобном. Правда, его и не приходилось скандально «вылавливать» из злачных мест, самыми большими его прегрешениями были побеги к матери и за сладостями. Некоторая тяга туда, где можно потанцевать, пофлиртовать, сыграть в бильярд и выпить, началась только год назад, когда он поступил в университет. Но ничего совсем уж предосудительного в этом не виделось, какой студент без подобного греха?
– Не хочешь что? – спрашивает Людвиг, не приближаясь. Он по-прежнему не ручается за себя. – Идти со мной? Спать?
Карл качает головой снова, опускает руки и медленно обводит взглядом подсвеченный город, а затем поднимает глаза к звездам. Когда он заговаривает, голос его все такой же невыразительный, но твердый как сталь:
– Не хочу слушать про твои «ужасные дни». Это смешно. Если бы ты знал, каково торчать в той клоаке, ты бы не жаловался. И не судил меня!
– Клоаке?.. – бездумно повторяет Людвиг. Он перестал что-либо понимать, оторопел настолько, что «смешно» его даже не возмущает. – Ты о «Лебеде»? Так зачем ты сюда…
Карл смеется, смеется так неестественно и истерично, что пробирает дрожь. Людвиг обожает его редкие улыбки, смех же слышит крайне редко, но чтобы это звучало столь… пусто, взросло, злобно? Карл замолкает резко, будто какой-то механизм внутри него сломался, и качает головой в третий раз. Точно решившись, шатко подходит сам, и дрожащие, горячие пальцы его вдруг сжимаются у Людвига на локте. Он то ли так устал, что ищет опору, то ли боится, что иначе его не услышат.
– О твоем университете, дядя, – откликается он очень тихо, но Людвиг слышит. – Об этом склепе, где мне ничего не дают. – Дальше он словно сетует в пустоту. – Зачем только я туда сунулся… Зачем?
Несколько секунд Людвиг думает, что это какая-то ошибка, иллюзия – например, голосом Карла шепчут фантомы. В следующий миг осознание бьет с силой: нет, это губы Карла шевелились; нет, это он теперь глядит так безнадежно, цепляясь за локоть; нет, это его глаза вспыхнули, стали мокрыми, и это особенно заметно на фоне покрасневших щек.
– Зачем, – сипло, невопросительно повторяет Людвиг. – Зачем. – Собравшись, он берет Карла за плечо уже мягче, вглядывается в него как можно ласковее. – Боже… да что случилось, мой мальчик? У тебя там неприятности? Что на тебя нашло, что…
– Не зови меня так! – Карл дергается не слишком сильно, но вырывается легко и затравленно озирается. – Не зови, я люблю тебя, нет, правда люблю, но я… я!
Слов, похоже, нет, речь он не готовил. Он хватает ртом воздух раз, другой, отступает – и просто сползает по стене ближайшего здания, какой-то обувной лавки, на мостовую, закрывает лицо руками. Фигурка его в дорогом рединготе, в блестящих туфлях, с напомаженными локонами кажется хрупкой и нереальной, ожившей иллюстрацией лоска и отчаяния одновременно. Людвиг приближается осторожно, встает над ним. Он испуган настолько, что не решается ни опуститься, чтобы быть вровень, ни попытаться поднять Карла силой. Тот не плачет, нет – просто сидит, сжавшись, уткнувшись в колени. И дышит так же судорожно и хрипло, как…
– Ты нормально себя чувствуешь? – с дрожью спрашивает Людвиг. Лицо умирающего брата оживает перед глазами. – Ты…
– Я чувствую себя ужасно. – Карл смотрит сквозь пальцы, опять горько усмехается. – Ужасно, дядя, прости, я понимаю, как скверно слышать это после всего в меня вложенного. Но я… я… – Он снова запинается.
– Что? – Людвиг немного наклоняется. – Да что, скажи же мне? Ты заболел?
Он едва перебарывает порыв – начать щупать Карлу лоб, проверять пульс. Это один из тайных его страхов – что судьба Каспара повторится. Как бы Карл, такой хрупкий, не надорвался, как бы не лишился жизни. Людвиг ведь не простит себя. А особенно невыносимо бояться этого сегодня, после Сальери. И Людвиг ждет. Ждет, молясь не услышать «Я умираю».
– Я живу не свою жизнь, – наконец тихо откликается Карл. Глаз он не прячет. – Не свою, мне не нравятся языки, я правда не понимаю, чем и зачем забиваю голову, я…
Возможно, горе из-за Сальери и страх, что Карл болен, притупили все прочие чувства. Гнева, разочарования – ничего нет, лишь недоумение. Что? Онемев, Людвиг пытается вспомнить минувший год, ищет хоть одно упущенное свидетельство недовольства. Что было? Карл с удовольствием переехал на съемную квартиру. Что было? Он все сдавал, не блестяще, но все же. Что было? Он ходил на пирушки и по-прежнему пожимал плечами в ответ на «Чем займешься после окончания?», отшучивался: «Я еще мало отучился!» Что еще? Каждый раз обмотанная влажной тряпкой голова. Страницы книг, которые не перелистывались. Пустые листы, где в лучшем случае велись беседы с дядей. Но ведь это… это обыденно? Карл и не склонен к учебному азарту.
– Подожди, ты же сам согласился, – тихо напоминает Людвиг. – Сам туда пошел. – Он словно защищается, вот только не понимает от кого.
– А что было делать? – Карл снова трогает щеки, мучительно кривится. – Что, если ты не предложил мне выбрать призвание самому?
– Не предложил? – Людвиг хмурится. Что-то в разговоре в корне неправильно, упущено; смутно маячит непонятный ему подтекст. – Неправда. Да, я сказал тебе про университет и предложил помочь туда устроиться, но прежде…
– Я же понимаю, я все о тебе понимаю, – с еще более странной интонацией обрывает Карл. – Понимаю, что тебе нужно, понимаю, почему я Карл Второй. – Он выделяет два последних слова, чуть скалится, но тут же поджимает губы. – Во мне мало от отца, дядя. Но похоже, я донашиваю его проблемы, да? Когда стараешься, стараешься… но чей-то призрак вечно лучше. Я не в обиде, нет, поверь.
Людвиг так потрясен тирадой, что не может ответить – просто смотрит. На эти темные волосы, холеную кожу, пылающие глаза – да, да, вот сейчас Карл правда похож на Каспара, на потускневшую, но намного более ухоженную и красивую копию Каспара с комком такой же злости и обиды в груди. Он наконец-то узнаваем. Но это невыносимо.
– Я мало оправдываю твои надежды, понимаю, – продолжает Карл, качая головой. – Я скорее твой трофей, потому что мама – враг; ты рвешься сделать из меня человека, но у нас с тобой немного разные представления о людях. – Он медлит. – Да кто я такой, кто? Не музыкант, учусь со скрипом, где-то шатаюсь… – Снова он морщится. – Карл Второй, Второй и никак иначе, ему даже доверять не стоит, из него можно делать дурака, например притворяясь полной глухоманью…
– Притворяясь? – В потоке удается выхватить лишь это. Карл сжимает кулаки.
– Ты слышишь меня! – Он повышает голос. – Прямо сейчас ты меня слышишь, как же это возможно, а? И когда перестанешь, когда тебе будет удобно?!
– Я… – теряется Людвиг. Он не подумал об этом. – Нет, понимаешь, я…
– Ты лжешь мне, – ровно продолжает Карл, но уже через пару слов речь превращается почти в визг. – Лжешь насчет глухоты! Лжешь насчет любовницы, о которой многие говорят, но которую ты как-то прячешь, лжешь насчет того, что любишь меня любым и одобришь все, что я сделаю! – Снова глаза вспыхивают. – Ты… почему ты сейчас меня выволок? Почему?
– Ты меня не предупредил, и тебе завтра на учебу, – механически повторяет Людвиг. У него нет слов в свою защиту, ни насчет глухоты, ни насчет Безымянной.
– Учебу, которую я ненавижу! – Карл хватается за стену, нетвердо встает. – Господи… господи, ты бы знал, в каких печенках у меня эти закорючки, я даже не уверен, что продержусь, я могу и вылететь…
– Нестрашно! – срывается с губ прежде, чем Людвиг взвесил бы ответ.
Спонтанно, но правильно: Карл снова обращает на него взгляд, уже растерянный.
– Что?..
– Нестрашно, – твердо повторяет Людвиг. Приближаться он не решается, но смотрит неотрывно. Карл должен понять, что он не врет. – Нестрашно, слышишь, отчислят – попробуешь что-то еще. – Карл глядит все так же неверяще, пытается выпрямиться. – Мальчик мой… нет, нет, извини. Карл… правда, я совсем не думал, что ты согласился на эту учебу, лишь чтобы…
«Сравняться с Черни»? Не может быть. Людвиг никогда не выдавал племяннику свою нежность к бывшему ученику, не приглашал лишний раз, не отпускал реплик вроде «Вот он, а вот ты…». Демонстрировал уважение, просил помощи и помогал сам – да, но…
Но, например, в давний вечер после манежа Карл Второй как раз застал Карла Первого дома. Застал их с Людвигом за фортепиано, взахлеб разбирающими свежее сочинение Черни, которое тот прежде боялся показать. Оно оказалось виртуозным. Людвиг, совсем такого не ожидавший, был в страшном возбуждении: «Это что, правда твоя первая соната? Да что ты делал в предыдущие годы? Я бы подумал, что тайно писал их пачками, а вовсе не учил детишек, чувствуется набитая рука! Нет? Дьяволенок, у тебя не талант. У тебя такая творческая наглость, что я завидую!» Слыша эту музыку, видя сияющую улыбку, Людвиг был счастлив. Упивался тем, о чем забыл, воспитывая племянника, а тот стоял на пороге и просто слушал. Присоединиться отказался, под подлинно дьявольские аккорды Prestissimo agitato ушел обедать в компании служанки. Что он почувствовал? А ведь это еще и случилось в первые дни разлуки с матерью. Карл Первый, кстати, точно молча напоминая: «Бессовестны, вы просто бессовестны», заиграл дальше Adagio espressivo, от которого затошнило, хотя она была еще лучше. Тогда Людвиг даже не понял, почему ему стало скверно.
– Я не хуже этого твоего любителя котов! – выпаливает Карл, подтверждая худшие опасения. – Я просто другой.
– Знаю, – примирительно говорит Людвиг. Он покраснел бы, если бы сосуды гнали кровь с прежней силой, но нет. Зато он наконец решается подойти, предлагает племяннику локоть, и тот нетвердо опирается. – Знаю. Более того, не скажу, что ждал уступок насчет языков, ты ведь помнишь, прежде я спрашивал тебя о совершенно других профессиях.