лько Карла обустроят. Ему, как больному, наверное, предоставят все лучшее.
«Больному». Губы сжимаются сами. Правильнее сказать «жертве», да?
Карл покинул университет примерно тогда же, когда умер Сальери, – и Людвиг не препятствовал. Нашлась очередная специальность, вроде Карла устроившая, – коммерция, ее преподавали в Императорско-королевском политехническом институте. Поступить туда было намного проще, и какое-то время казалось, что Карл обрел наконец мир с собой. У него появились новые друзья, он стал относиться к учебе ответственнее, а главное, прекратил говорить о «мечте». Повлияло и то, что, развеивая детские иллюзии племянника, Людвиг обратился за помощью к врагу – вездесущей Иоганне. Меж ними установилось изумительное единодушие: она, узнав, что сын хочет в солдаты, в следующую же встречу провела с ним душеспасительную беседу. На деле беседой это назвать было сложно: Иоганна рассказала, как во время обстрелов пряталась с Каспаром в подвале, как боялась и каждый день просыпалась с единственной мыслью: «Может, сегодня это кончится и они уйдут?» Не поэтичная от природы, она выплеснула все очень искренне. Закончила шепотом: «Я против, малыш. Против того, чтобы приумножать солдат. Ты что, не помнишь, как сам плакал от взрывов, ты… – тут она подхватила на руки дочь, рожденную четыре года назад бог знает от кого, – ты хочешь, чтобы ее убили? Или, может, хочешь умереть или искалечиться сам? Военное дело жестоко, Карл, и мир уже навоевался. Пожалуйста, оставь это все, оставь, послушайся нас». Она сказала «нас» и впервые в жизни посмотрела на Людвига с теплом. Карл же в ту минуту глядел на них обоих так, будто получил в спину два ножа. Но это Людвиг осознал позже, тогда-то он ликовал. Карл притих и снова сделал то, что от него требовали. Поощряя, Людвиг снял ему квартиру подороже, разрешил чаще видеться с матерью и больше гулять. Сам немного расслабился, снова занялся делами: один русский князь, которого на Людвига вывели некие общие знакомые[101], заказал у него несколько струнных квартетов, чтобы играть с друзьями и домашними.
Примерно через год, в один ненастный вечер, Людвигу принесли от Иоганны записку. Карл попытался свести счеты с жизнью.
Он сделал все с чудовищной вертеровской живописностью: купил пистолет и отправился за город, к руинам старого замка, где часто гулял. Там поздно вечером он и выстрелил себе в голову, дважды – в первый раз не попал, во второй пуля прошла через черепную кость, ничего не задев. Это было почти невозможно, едва ли не страннее, чем если бы Карл воскрес из мертвых. Врачи спорили неделю, недоуменно изучая рану, но Людвиг не слушал их, он-то знал правду. В один из первых часов после катастрофы, когда врачи отошли, а измотанная Иоганна уснула, к Людвигу, сидящему над постелью племянника, подошла Безымянная. И молча вложила ему в ладонь два чуть сплюснутых металлических цилиндра.
Он смотрел на них секунду, две, три. Потом все понял и, вскочив, хотел воскликнуть что-то или просто пасть ниц, но она молча прикрыла ладонью его рот, другой крепко сжала плечо. Она глядела пусто, печально, нежно, а вокруг вился серебристый туман.
– Я больше не смогу быть с тобой, – шепнула она. В комнате горела всего одна свеча, в углу, и зеленые зачарованные озера полнились сумраком. – Я пошла против своей сути. Но я не жалею.
Он пытался податься ближе, но рука, лежавшая на губах, все леденела, леденела, и тело странно немело с каждой секундой.
– Если это повторится, – продолжила Безымянная, – я уже не смогу вам помочь. Пистолеты изобретают не для осечек, а висельные веревки рвутся и вовсе редко. Будь осторожнее, Людвиг. – Он пересилил себя, сжал ее запястье, но она покачала головой. – Меня тебе не удержать, но береги, береги его, чтобы это было не зря. – Она кивнула на Карла. – Прощай. Мне очень горько, что получилось так.
Он не успел ответить, не успел сделать ни движения – Безымянная исчезла. Это было так ужасно, так немыслимо, будто соната оборвалась на середине, на надрывном вопросительном аккорде, не перешедшем в плавный, венчающий всю ее суть финал. Еще утром они завтракали вместе, днем гуляли в Пратере, под вечер Людвиг собрался поделиться с возлюбленной оперным сюжетом, который подбросил знакомый поэт… и вот она пропала, пропала, не подарив на прощание даже поцелуя. Впрочем, разве не подлость так думать, разве не очевидно, что дар ее был огромнее? Окутанный запахом клевера, Людвиг упал в кресло. Карл так и не проснулся, а он все повторял, повторял одними губами заветное имя. Впустую.
Вскоре Людвигу сполна воздалось за все вольнодумные реверансы вроде «Оды к свободе»: как и в любого несостоявшегося самоубийцу, в Карла вцепились. Полиция принялась проверять его на карточные долги и участие в подозрительных сборищах, врачи и священники повадились проводить с ним морализаторские беседы. Родство со знаменитостью спасло от одного: Карла отбили у цепкой стражи Башни Дураков. После Сальери, не прожившего в заточении и года, Людвиг понимал: он не выдержит, если это чудовище проглотит кого-то еще, тем более бедного Карла. Карла, который сделал то, что сделал, почувствовав себя неприкаянным, Карла, который не сбился бы с пути, если бы жил «свою жизнь». В итоге всеми правдами и неправдами, вновь сговорившись с Иоганной, Людвиг добился компромисса: Карла не будут принудительно лечить, а позволят уехать на природу. Пусть врачует душу там, а потом…
Людвиг не может выбраться из воспоминаний все время, что переодевается в сухое, все время, что обустраивается в комнате и спускается к ужину. Большое облегчение: в столовой никого, кроме брата; он сидит смиренно, положив по правую сторону от тарелки пустую тетрадь. Настроен разговаривать. Уже хорошо.
Ужин скромный: хлеб, сыр, вино, холодная курица. Николаус, видимо, помнит, что Людвиг в последнее время ограничивает себя в жирном из-за проблем с желудком, а может, сам решил умерить вечерние аппетиты. Есть все равно не хочется. Людвиг просто садится, наливает себе вина, отламывает хлеб. Ему приятен и этот жест доброй воли: Нико не забыл, как Людвига раздражают мельтешащие под рукой слуги.
– Где Карл? – спрашивает он. Нико мотает головой. «Не захотел есть», понятно. – Что ж, спасибо за компанию. И за приют, конечно. У тебя тут правда великолепно, как в хорошей гостинице. Может, откроешь?
Нико фыркает, закатывает здоровый глаз, но кивает, принимая шутку: в одном из писем он обмолвился, что здорово поиздержался, покупая поместье, и Людвиг пообещал ему приплачивать, чтобы визит вышел менее затратным. Но теперь брату явно неловко – из-за бледного вида Карла, а может, из-за чего-то еще. Он скорее пишет что-то на листе, хватает приборы и принимается за курицу с самым виноватым видом. Разменял полвека, но ведет себя как ребенок. Слабо усмехнувшись, едва удержав желание потрепать его по плечу, Людвиг кидает взгляд на лист.
«Опера???» Ну конечно. Еще пририсовал что-то вроде кучки монеток, больше похожей на кучку навоза. Людвиг усмехается снова, но внутри исподволь разрастается теплое чувство. Оно было бы еще теплее, не кройся за ним стылая скорбь.
– Увы, нет, Нико. Золотых гор не будет, я передумал ее сочинять. Проблемы, хотел заранее найти театр, который будет ее ждать, но ничего не получилось.
Брат просто смотрит, но во взгляде читается: «Да неужели?» Непередаваемая мимика истинного медика. Людвиг вздыхает.
– Хорошо, хорошо, отстань. Сюжет тоже перестал мне нравиться.
Николаус поднимает бровь, упорно молчит, и приходится отвести глаза.
Месяцы, в которые Карл сделал то, что сделал, были… неплохими. А в сюжет, который предложил довольно знаменитый либреттист[102], Людвиг влюбился, насколько мог еще во что-то влюбляться. То была «Прекрасная Мелюзина» – мрачная сказка о рыцаре и… его фее, дочери Тайного Народа, которая, бродя среди людей, в этого рыцаря влюбилась и осталась с ним, и вместе они многое свершили для мира. Но в конце, когда он раскрыл тайну происхождения феи, ей пришлось его покинуть. Людвигу нравилось все – кроме, пожалуй, имени феи, но даже оно было вполне созвучно тому, которое жило в его собственном сердце. Он согласился работать, потом, правда, подумал, не предложить ли автору изменить финал на что-то светлее… а потом финал сбылся, Безымянная ушла, и душа погасла. Нет, нет, никаких опер. Только квартеты, хорошо оплачиваемые струнные квартеты, где скрипки и виолончели плачут так, что никто не услышит твоих собственных стенаний. Так – отказавшись и от «Мелюзины», и от пары других сюжетов и махнув рукой даже на попытки снова заполучить «Фауста» – Людвиг и приехал к брату. Племянник пусть отдохнет, а он… он…
«Так что ты будешь делать?» – пишет Нико, вытерев руку салфеткой.
– Сочинять на заказ, – отрезает Людвиг, давая понять, что не хочет обсуждать творчество. Пожалуй, зря: брат легко уступает, но тут же выводит новый вопрос:
«Место ему нашел?»
Вздохнув, Людвиг отпивает вина, поджимает губы.
– Да. Свои обещания я держу.
Николаус снова окидывает его долгим, пристальным взглядом.
– Правда. Его ждут. – Людвиг демонстративно отодвигает лист и принимается за еду. – Бога ради, не держи меня за… за… за кого, объясни хоть.
Брат разводит руками. Дальше они какое-то время едят молча.
Когда Карл лежал в больнице, его много спрашивали о причинах поступка. Он никого не обвинял, но слова его причиняли боль. Да, он сетовал то на сложные экзамены и черствых преподавателей, то на какие-то размолвки с друзьями, но чаще все же на семью, говоря: «Мать больше любит мою сестру» и «Дядя хотел, чтобы я стал лучше, а я стал хуже». Ни Иоганна, ни Людвиг не спорили. Не знали, как себя вести. Оба боялись, что Карл отвернется, но и этого он не сделал. Он не давил на жалость, ни о чем не просил, кроме: «Не мучайте меня». Вообще говорил он мало, ел тоже, поправлялся физически быстро, но будто становился при этом все безжизненнее. Не радовался друзьям, не радовался подаркам. В конце концов Людвиг и Иоганна сдались, и в один из вечеров Людвиг сказал: «Я могу сделать так, чтобы ты попал в полк». Карл долго смотрел на него – молча, недоверчиво, без радости, а потом спросил одно: «Можешь… а сделаешь?» После попытки самоубийства с этим предвиделись сложности, но знакомств Людвига на подобную авантюру должно было хватить. Он кивнул. Карл поправился окончательно, его удалось увезти, и теперь…