Великое извержение окончилось. Города и деревни разрушены. Истреблены цветущие поля, огороды, сады, фермы, куда была вложена сила многих поколений трудолюбивого народа. Половина всего населения страны – десятки тысяч людей всякого возраста и пола нашли себе безвременную могилу после тяжких, неописуемых страданий.
Я говорю не о Лысой горе, которая после пятидесяти лет мира вдруг выбросила из себя столько огня и смерти. Я говорю о только что окончившемся извержении человеческой злобы на другом острове, именуемом Великобританией, о той почти трехлетней катастрофе, которая похоронила навсегда два маленьких христианских государства, вычеркнула их из географии и истории народов. Война в Африке окончена.
Поведение Лысой горы безжалостно, как и поведение Англии. Но как ни жаль несчастных жителей столь далеких уголков, все же приходится винить их самих. Каким образом такой умный народ, как французы, могли поселиться на Мартинике у самой пасти вулкана, счесть его мрачное молчание – за знак согласия? Как такие рассудительные и трезвые люди, как голландские крестьяне, решились основать свои республики у самого подножия огромной империи, внутренний жар которой еще не потух? Несчастные фермеры ведь не раз ощущали сотрясение своей почвы, не раз old merry England дымила в их сторону и извергала ядра и пули. Крестьяне все-таки думали, что это «ничего», отодвигались немного, но решительных мер спасения не предпринимали.
Доверчивость вообще – прелестная черта характера. Это – свойство души благородной, уже живущей в царстве Божием и решительно не желающей признавать «князя мира сего», отца лжи. За такое непризнание, за милое невежество, за умственную лень и отсутствие любознательности благородные люди бывают наказаны по-дьявольски жестоко. Доверие, недостаточно проверенное, доверие «слепое» есть самообман; как все, что вытекает из невежества, такое доверие граничит с глупостью и ведет к гибели. Теперь, когда война окончена, когда несчастные остатки буров прокричали «сердечное ура» в честь короля Англии в качестве его новых подданных, полезно вернуться к этому страшному уроку. Занавес спущен, но трагедия еще вся стоит перед глазами. Она еще долго будет стоять в воображении народов, как укор им, и если захотят принять, – то как серьезное поучение.
Война окончена – и совершенно невозможно, чтобы среди самих англичан не нашлись люди, которые не осудили бы поведение Англии. В этой древнекультурной стране еще держится народное благочестие, еще не замер инстинкт свободы. Успокоившись от пушечных громов, от лихорадочного азарта, я думаю, очень многие англичане ужаснутся тому, что случилось. Они увидят, что от имени столь гордого своим просвещением народа в XX веке могли твориться зверства, по утонченности прямо сказочные. Они увидят, что в конце их долгой истории весь мир упрекает их в варварстве, и упрек этот отклонить нельзя никакими софизмами. Они увидят, что ни накопленное богатство, ни образованность, ни наружная преданность христианской религии, ни великая хартия вольностей, ни блестящая аристократия, ни парламент – ничто не оградило великий народ от совершения гадкого исторического поступка. Да, – что там ни толкуйте, как ни возвеличивайте себя, а факт таков, что самый заурядный человек, вроде Чемберлена, может прийти и предписать вам свою волю. Укажет быть жестокими – и вы ими будете. Подскажет нечто нелепое, недостойное, нечестное – и вы всенародно это проделаете, проделаете добросовестно, с вашим британским упорством.
Умные англичане теперь должны понять, насколько самый важный интерес их не обеспечен, насколько они всегда близки к ужаснейшей из опасностей, какие могут постигнуть отдельное лицо или целый народ, – к опасности впасть в преступление. Английская чернь этой опасности, конечно, не чувствует. Едва ли ясно сознают ее слишком разбогатевшая буржуазия и избалованный властью высший класс. Лишь немногие одинокие мыслители вроде Морлея, идеологи старого гуманизма ощущают эту нравственную опасность, но конец войны, может быть, откроет глаза многим. Англичане должны же спросить себя: к чему, наконец, они стремятся? К чему ведет их ежедневная с утра до вечера кипучая работа в доках, мастерских, на фабриках, заводах, копях, школах, университетах? Зачем тратится столько энергии, знания, настойчивости, зачем приносится столько жертв? Неужели только для того, чтобы, овладев всем материальным могуществом, оказаться нравственными нищими? Неужели все эта страшные народные усилия направлены лишь к тому, чтобы иметь возможность всенародно совершать деяния, за которые в частном быту у англичан полагается тюрьма и виселица?
Когда вспомнишь, какой это даровитый и мужественный народ, сколько величия и блеска проявили их предки, то нынешнее их положение кажется просто жалким. После целого ряда великих мыслителей, ученых и поэтов, после Бэкона, Ньютона, Шекспира, Мильтона, Байрона, Фарадея, Дарвина выродиться в задорный, жадный, жестокий народ, в нацию морских пиратов, вооруженную броненосцами и скорострельными пушками, – это довольно жалкая эволюция. Под внешним обогащением Англии как будто идет духовное обнищание ее, возвращение к старинному варварству в области самой внутренней и священной. Подземные силы британской нации, укрощенные цивилизацией, как будто просыпаются. Они становятся опасными и для окружающих народов, и для нее самой.
Памяти погибших
Мир побежденным! Жаль, глубоко жаль этих двух голландских крохотных государств, этих зародышевых республик, которые могли бы в их благословенном климате разрастись в пышные человеческие общества. Особенно было дорого в них то, что обе страны были крестьянские, земледельческие, что с библейской простотою нравов население здесь соединяло упорную привычку к труду, суровое благочестие и физическую свежесть расы. Жена президента сама пекла хлебы. Каждый домохозяин, как во времена патриархов, ежедневно выпускал из-под своей кровли целый табун своих собственных детей, – целые десятки сыновей, дочерей, внуков, правнуков, и каждая семья была идеальным маленьким государством, развивавшим огромную трудовую силу. В наше время уже почти утрачена память о подобном состоянии общества. Только из книг мы узнаем, что такое «клан», «двор», «задруга». Чудная культура этого периода, совсем особая психология, вполне своеобразный склад счастья в нем для нас почти непонятны. Между тем если возможно вообще райское существование, то оно осуществлялось именно в идиллии этих полупервобытных обществ. Прежде всего здесь самим строем жизни обеспечивалось богатырское здоровье человека. Как в голландских огородах, тщательно поливаемых, вырастают гигантские овощи, так точно из строго охраняемой семьи вырастали свежие, рослые, крепкие, сильные молодые люди и такие же несокрушимые в самый нежный возраст девицы. Хорошее стадо голландского скота дает понятие о породистой человеческой расе, слагающейся при таких условиях.
В наших одряхлевших центрах, среди общества, разъеденного роскошью и нищетой, обленившегося в промышленности и торговле, среди народа, потерявшего древнюю связь с природой, уже трудно встретить образцы истинного человеческого счастья, примеры блаженства любви молодой и чистой, блаженства целомудренного союза, при котором каждая человеческая пара разрастается, как колос пшеницы, в целый куст, в многочисленную группу родных, милых, желанных существований, тесно связанных до гроба. Наша изящная литература, сама того не подозревая, дает лишь клинические картины семьи, патологию или ту извращенную физиологию, которая годится для судебной медицины. Что такое истинная молодость души и тела, что такое не омраченная распущенностью красота, что такое свежее невинное влечение, что такое счастье, загорающееся в чистом очаге семьи, – мы об этом знаем лишь смутно. А такое счастье существует в глуши природы, в человеческих общинах земледельческих, бедных, вдали от соблазна утонченной, похожей на помешательство культуры. Что такое истинно хозяйская работа, мы не знаем, а это целый мир счастья, ощущений бодрых и творческих. Земледелец, если он не жалкий раб, стесненный на узкой полосе, если он не задавлен ростовщиком или «миром», если он чувствует себя полноправным гражданином земли родной, – он переживает прямо царственные чувства. У себя на поле он самодержец и «никого не боится, кроме Бога». Вставая вместе с солнцем и всей природой, он вместе с ними и засыпает. Он входит в круг вечной жизни стихий, и, как стихия, он свеж и счастлив. Все это даже понять трудно тому, кто не видал воочию такой жизни. Мне же кажется, что только оазисы ее, разбросанные в человечестве, и поддерживают род людской. Только из хорошо сохранившихся деревень, из отдаленных колоний, из полупервобытных патриархальных уголков могут идти крепкие побеги жизни. В обнищавшем крестьянстве и в трущобах городов порода человеческая вянет: одинаково гниют и корни ее, и верхи.
Вот почему мне глубоко жаль гибели бурских республик. Этот маленький ханаан уже охвачен фабричною цивилизациею; точно пожаром, он охвачен капитализмом, роскошью, жестокостью Европы. Героический период этого крестьянского уголка земли окончился. Начинается век соблазна, отступничества от Бога, от старинной строгости и чистоты. Начинается обман, продажность, лихорадка обогащенья и та социальная давка, в которой затаптывается самое дорогое, чем все мы живы. Начинается старость общества.
Сказать, что одни англичане виноваты в гибели буров, было бы большой неправдой. Англичане, как Вавилон для евреев, явились, сами того не зная, мстителями за те вины буров, которые совершены пред Богом. Если бы буры держали верно старый завет свой оставаться пахарями и не кланяться Ваалу, они не потерпели бы теперешнего унижения. Если бы они сказали англичанам: – Вам хочется золота наших рудников? – Так возьмите его! – войны не было бы. Мистер Чемберлен с моноклем в глазу положил бы золото в один карман, бриллианты – в другой и удалился бы. Но буры уже задолго до войны перестали быть избранниками Божиими. Они уже десятки лет как тянутся к богатству, им ненужному, тянутся к суетной роскоши, до такой степени не идущей к их рабочей обстановке. Задолго до войны с Англией жажда золота заставила их поработить бедные негритянские племена и научила их жестокости и праздности. Те самые порядки, от которых когда-то бежали голландцы в Африку, их потомки стали заводить дома. Старинные колонисты искали свободы, простора, возможности жить вне соблазнительной культуры, возможности жить благочестиво. Потомство их потянулось назад, к покинутым идолам. У предков не было государства, потомки решили завести его. Предки буров – всего сорок лет назад – охотно соглашались признать зависимость от англичан и этим лучше всего сохранили свою независимость. Известно, что англичане не дают того, что у них просят, и Англия тогда отказалась от Трансвааля. Но когда буры серьезно затеяли собственное царство, когда они завели войско, артиллерию, генералов и фельдкорнетов, когда они провели строгую таможенную границу, когда у них появились законы, ограничивающие права иностранцев, – англичане всполошились. Они увидели, что это не просто мирная колония, а быстро растущий сосед, не скрывающий своей вражды. У буров оказались огромные богатства, и старик Крюгер тратил их на покупку пушек и усовершенствованных ружей. Был – в лице Джемсона – пущен пробный шар, и оказалось, что буры готовы к бою. Так как в Капской колонии множество голландцев и там давно идет племенная борьба, то возникновение организованных голландских республик, притягивающих к себе африкандеров, стало серьезной угрозой Англии. И тут еще пылкий мечтатель Родс, романтические планы о новой империи от Каптоуна до Каира, тут бриллиантовое помешательство, психоз почти неудержимый. Война вспыхнула, как пожар в сухом лесу. Виноват огонь, виновата и горючесть слишком воспламеняемого материала. Пожар остановился не раньше, чем буры отказались гореть. Слабые, они признали себя слабыми, и правда этого факта обезоружила насилие.
– Так что же, – спросят меня, – что же должны были делать буры? Уступать свою свободу без боя? Не защитить своей родины, хотя бы ценою жизни? – На это я отвечу по совести: да, как говорил и в начале войны. Несомненно лучше было уступить англичанам все, что они требовали, без боя. Бурам представлялся прекрасный случай поступить так, как учил Христос: «Хотящему отнять от тебя верхнюю одежду не препятствуй взять и рубашку». Не в том же благочестие, чтобы читать тысячу раз святой закон и не исполнять его. Уступить требовали и религия буров, и здравый смысл. Неравенство сил их с Англией было так велико, что бороться было безумно. Британская Империя – самая большая в свете, она заключает в себе одну четвертую часть земли. Британия в 62 раза больше бурских республик по пространству и почти в 400 раз по населению. Какая же тут возможна была война. Ведь не пойдете же вы один на один на четыреста человек, вооруженных так же, как вы. Храбрость в подобном случае похожа на глупость, и ни на что больше. Надо было или уступить, или бежать от врага. Буры должны были отдать Англии не только право натурализации (предлог войны), но даже и алмазные и золотые россыпи. Они могли бы в крайнем случае отдать им даже всю свою территорию и поискать себе другой, как сделали это их предки, бежавшие из Голландии. Не земля ведь составляет родину, а родные люди, и уже лучше бы бурам было сохранить самих себя, своих отцов, братьев, сыновей, внуков, чем свои огороды, амбары и сундуки. Вы скажете, Крюгер рассчитывал на иностранное вмешательство. Да, и это одна из грубых его ошибок. На всем земном шаре не нашлось ни одного могущества, которое хотя бы пальцем шевельнуло за несчастный народец. Величайшею ошибкою было и то, что буры первые объявили войну. Только что на Гаагской конференции была торжественно провозглашена надежда на вечный мир, как буры вернулись к старому способу решать распри. Эта «формальность» связала руки России и Франции, а тройственный союз легко сторговался с Англией. Буры – храбрые люди, но теперь уже удостоверено их темное невежество в политике и военном деле. Они совершенно не представляли себе положения держав и едва ли ясно отличали Англию от Капланда. Превосходные стрелки, они как будто не знали о существовании регулярных армий. Решив твердо – хотя не особенно умно, – что «Бог направляет пули», старый Крюгер смело пошел на британского льва и был им растерзан.
Малое и великое
Известие о том, что бедные буры прокричали «ура» в честь Эдуарда VII, я прочел в дороге, когда поезд мчал нас по зеленым ущельям Татры. В нашем купе сидел представитель другого маленького и тоже угнетенного народа, молодой серб, обучающийся в одном из высших учебных заведений Петербурга. Как многие южане, он захворал нервами на севере и ехал отдышаться в родной Белград. Мы познакомились и все время говорили о славянских делах. Приезд болгарского князя в Петербург, назначение Фирмилиана, македонские смуты – мне хотелось знать, что чувствует теперешняя славянская молодежь и жив ли еще в ней дух Инсарова. Увы, мой спутник – как и вообще те немногие славяне, с какими я встречался, – оказался человеком неинтересным. Студент третьего курса, он читал в дороге Густава Эмара. Как почти все славяне, учащиеся на русские деньги, он, видимо, не любил Россию и плохо скрывал свое отвращение к ней. Все ему у нас не нравилось, начиная со своей студенческой формы. Наш народ казался ему варварским, страна – отставшей, и не только от Европы, но и почти во всех отношениях от Сербии. Плохо говоря по-русски, морщась и гримасничая, студент высчитывал, чем Россия обязана Сербии. Во время татарского ига, видите ли, сербы поддержали у нас православие, а теперь ввозят фисташки. Сербы, по словам студента, образованнее и изящнее русских, и кафе в Белграде гораздо больше, чем в Петербурге. У них есть скупщина, у них партии, тогда как в России этого нет. Когда мы разговорились, серб заявил, что во всех бедах его родины виновата одна Россия: она согласилась на расчленение Сербии. В королевстве жителей около двух с половиной миллионов, а сербов в Европе около 12 миллионов, и они находятся под австрийским, венгерским, турецким подданством. В теперешних своих границах Сербия обречена на роль донельзя жалкую. Ей не на что содержать правительство и армию. Чиновники не получают по месяцам жалованья. У Сербии 450 миллионов долга. Австрия – хозяин в Белграде. Чуть Сербия пикнет, австрийцы закрывают границу для вывоза свиней, – и все королевство видит себя на краю пропасти. Чего смотрит Россия?
Тяжело говорить с представителями маленьких народностей, особенно новых, только что отведавших политической жизни. У них совсем особая психология. Они похожи на одержимых неизлечимою болезнью. Граждане старых маленьких государств – шведы, датчане, голландцы, швейцарцы, те сравнительно спокойны. Они тоже большие патриоты, но историческая задача у них решена, и они свыклись со своею участью. Но вот молодые народцы – сербы, болгары, армяне, греки, финляндцы, албанцы – у них патриотизм загорается явно лихорадочный, сжигающий личное существование. Драма в том, что их страны ничего не значат в политике, а играть им хочется большую роль. Это как на шахматной доске: чем сильнее государство, тем оно спокойнее. Пешки самоотверженно рвутся вперед, но знают, что не они решают игру. Едва освободившись или еще только мечтая о независимости, маленькие народцы – в лице едва отделившейся от народа интеллигенции – превращаются в страстных политиков. В Греции, Сербии, Болгарии нет иных интересов, кроме политических телеграмм. Каждый вздорный слух обсуживается в кафе на тысячу ладов; вчерашние пастухи и огородники делят Европу и так и этак. Никогда национальное самосознание не достигает такой остроты, как в этот период. Нация едва возникла, она еще растет, ее разорванные клочья не соединены. Возникает тяжелая неудовлетворенность, тоска по народному единству, своего рода ностальгия. Скрытая народная душа ищет своего законченного тела и, если не находит его, томится смертельно. Мы, принадлежащие к народу огромному, не можем представить себе психологии растерянных национальностей. Их горе очень серьезное, оно отравляет их даже художественное творчество. Такие народности – как иногда ни даровиты – почти не дают великих людей. Вся мысль народа сосредоточена на мечте несбыточной и тратится бесплодно.
Я старался утешить моего спутника и хоть немного оправдать Россию.
Среди Карпатских гор
– Вы, – говорил я, – негодуете на то, что Россия «согласилась» на оккупацию Боснии и Герцеговины. Но вот эта прекрасная страна, по которой мы едем, она – естественное продолжение нашей Малороссии, и она не наша. Это Червонная Русь – коренное наследье нашего племени. С незапамятных времен тут живут чистокровные русские, которых здесь больше, чем сербов в Сербии. Еще при Владимире Святом этот край был наш, и тем не менее мы вынуждены «согласиться», что здесь владычество Австрии, а не России. Как же вы требуете, чтобы Россия воевала за Боснию, Герцеговину, Далмацию, Кроацию, Славонию, Штирию, Крайну, Македонию и проч.? И почему все это мы должны поднести вам в виде подарка? Таких же подарков требует Болгария, Чехия, даже Польша. Все то, что древнеславянские государства растеряли, мы обязаны найти и возвратить. Но у нас сил не хватит, чтобы вернуть свое собственное.
– У России-то не хватает сил?
– Да, у России. Сами же вы говорите, что мы – страна бедная и отсталая. Совершенно верно. Но в таком случае нам нужно быть поскромнее в политике. Нам впору работать только на себя. Если мы разбросаемся, глядите, как бы нам не разделить вашей участи. Ведь и вы – западные славяне – имели когда-то большие государства. И вас природа не обошла своими дарами. От Вислы до Адриатического моря пространство огромное. Чудные долины, неизмеримые заливные луга, которые целыми часами не может пересечь наш экспресс, живописные горы, обильные лесом и минералами, многоводные реки, на редкость счастливое положение в центре материка, среди трех морей, мягкий климат, где зреют персики и виноград. Весь этот рай земной принадлежал когда-то вам, славянам, и вы не сумели его уберечь. Приходили римляне – вы уступали римлянам, приходили венгры – вы уступали венграм, приходили турки, немцы – вы всем уступали, всем сдавались. Если бы Россия и отвоевала ваши «неискупленные» земли, – кто поручится, что вы снова их не растеряете? Раз вам не удалось, как немцам, французам, испанцам, англичанам, завязать сильные государственные организмы – это плохое предсказание и для будущего. Россия пролила довольно много крови за вашу политическую независимость. Сделать вас сверх того еще сильными – не в ее власти. Вы не умеете пользоваться своим превосходным положением. Вы и в мирное время на всех поприщах уступаете иностранцам. Если так пойдет дальше, то рано или поздно, как Англия – буров, вас скушает Австрия. И тут уже никакие силы помочь не могут.
– Но что же нам делать? – спросил серб.
– Да, пожалуй, – ответил я, – всего лучше пока ничего не делать. Это, может быть, самое сильное, что вам остается. Плодитесь втихомолку, и множитесь, и наполняйте землю. Вы вот даже размножаетесь плохо, куда хуже немцев. Вы беднеете вместо того, чтобы богатеть. Вы навязали себе изнуряющую вас и бесплодную политику. Австрийцы из коварства подарили вам королевский титул. Он может разорить вас, как генеральский чин без соответствующего жалованья. При населении одной нашей губернии вы содержите королевский двор, парламент, дюжину министерств, армию, посольства, обширное чиновничество, интеллигенцию. Вы мечтаете о царстве Душана и о неискупленных землях. Признайте же, что все это не по силам вам, и сложите лишнее бремя с плеч. Так как в совершенно таком же положении находятся Болгария, Греция, Черногория, Румыния и вылупляющаяся из яйца Албания и так как вы именно друг против друга содержите свои маленькие армии (для больших держав они все равно ю не страшны), – то вам всего бы резоннее распустить войска. Объявите себя нейтральными, составьте артель для общей, самой простой администрации – и вы подыметесь.
– Ах, об этом давно толкуют. – Балканская федерация – чего же лучше, но она невозможна. Мы ведь все ненавидим друг друга: сербы, греки, болгары, албанцы.
– Ну, стало быть, ждите, что вас скушают немцы, – заметил я.
По болезненному выражению лица я догадался, что эта шутка грубая. Но разве это шутка? Это очень серьезная возможность и стоит на очереди дел. Австрийская Империя, по которой мы едем, подобна нитроклетчатке в химии – ее молекулы связаны очень плохо. Первое сотрясение – и может случиться взрыв, который решит судьбу маленьких соседних корон. Мы едем вторые сутки по развалинам славянских царств – польского, червонорусского, моравского, сербского. Взрывы, очевидно, уже бывали в этих местах, – вера, язык, порода, культура до такой степени здесь перемешаны, что это похоже на свалку мусора. Поляки, венгры, немцы, русины, евреи, чехи, цыгане, румыны, сербы, турки, греки, болгары…
– Знаете, – грустно заметил серб, – может быть, это единственное наше спасение, если нас заберет Австрия. Тогда по крайней мере мы все, сербы, будем под одною крышей. Нас двенадцать миллионов. Нас гораздо больше, чем венгров, а поглядите, какое королевство они себе отмахнули…
– Что ж, это идея. Только зачем вам непременно «королевство»? Если вы хотите свое королевство, то, стало быть, опять пойдет политика, опять тревога, опять – как у венгерцев – ожесточенный патриотизм, непосильные налоги и государственные долги. Если будет королевство, хотя бы в черте общей империи, то необходима и отдельная армия, и все атрибуты полной независимости. Вас никто не будет трогать, и вы все-таки будете считать себя обиженными. Вы в Петербурге слыхали о настроении Финляндии. Она изнервничалась не от недостатка, а скорее от избытка своей независимости. Пусть мы – варвары, но возьмите культурную Швецию и скажите по совести, чем она притесняет Норвегию? Решительно ничем. У Норвегии все то, что имела у нас Финляндия, что имеет Канада, Австралия и т. п. страны. Но именно потому, что это «почти» все, этого кажется страшно мало, и Норвегия из всех сил бьется, чтобы сбросить с себя даже тень зависимости от родной ей Швеции. Напротив, штаты Америки, кантоны Швейцарии уживаются превосходно только потому, что не считают себя отдельными державами.
– Что же значит, раз маленькая нация – ей и существовать отдельно нельзя? – спросил серб.
– Как видите, ей очень трудно существовать. Даже большие нации едва выносят бремя своей национальности. Самые огромные державы в неоплатном долгу; у всех армии страшно растут и без выстрела разоряют собственные страны. Самые колоссальные из держав вступают в артели, по две, по три, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить расходы на отстаиванье своей отдельности. Близится время, когда и это будет не по средствам. Где же соваться в политику крохотным племенам? При первом столкновении они будут раздавлены, как эти несчастные буры.
– Что же делать, наконец?
– Да ничего. Если государственная национальность не по силам, нужно, мне кажется, отказаться от нее. Политика – роскошь, а вовсе не необходимость. Жить среди зеленых гор, на тучных пастбищах и полях, дышать этим прекрасным воздухом и любоваться солнцем – это стоит хорошей политики. Отказаться от национальной жадности, тщеславия, азарта, насилия над соседями и сохранить свою породу в труде мирном, в благословенном труде пахаря и ремесленника, это не значит изменить своему народу; гораздо чаще это значит отстоять его. Китайцы окитаивают своих победителей, отчасти то же безотчетно делают и славяне. Уже сколько столетий западные и южные славяне лишены независимости, а их порода не исчезает. Держится не только порода, а даже язык, вера, костюмы, нравы. О собственных государствах исчезло даже предание, а народ все существует да существует. Как Иона во чреве китовом, проглоченный народ не значит народ съеденный. Переварить сложившуюся породу очень трудно, это одна из тех вещей, о которых печется сама природа…
Замелькали огни большого города. Поезд вкатился в грандиозный вокзал. Мы распрощались с сербом невесело. Вот она, столица гуннов. Совершенно венское великолепие – огромные дворцы, купола, башни, художественные фасады, электричество, асфальт. За несколько крейцеров потомки Аттилы и Арпада ухватили наши чемоданы, понесли, повезли нас, подняли на лифте в отель и предложили тысячи услуг. Все их королевство в нашем распоряжении. Чего им хочется от нас, это, по-видимому, только несколько крейцеров на кусок хлеба. Не легка, как видимо, корона св. Стефана.