От Анконы до Флоренции дорога – одна из очаровательных в мире. Здесь, до самого Римини, поезд мчится по обрызганному волнами краю моря. Направо – адриатический голубой простор, налево – цветущие поля и за ними невдалеке голубые горы. Свежесть моря, свежесть полей и гор. Как будто наш темный, закопченный экспресс ворвался в первое утро творения и грохочет в стране, где только что начинается жизнь. Но тут идет уже третья, а может быть, и четвертая тысяча лет культурной жизни. Эта сплошь зеленая, неистощимая страна пережила целые десятки нашествий, многовековые эпохи величия и упадка. Со времен этрусков из этой почвы бесчисленные поколения вытягивают соки и не могут вытянуть их. Поля, как художественный ковер, возделаны, видимо, рукою мастера. Ни один квадратный дюйм не остается не затканным плодоносной зеленью. Пшеница, кукуруза, какие-то мне неведомые хлеба, южные овощи и злаки, и по всем межам, всюду, где возможно, насажены фруктовые деревья. Они соединены гирляндами хмеля и винограда – издали получается впечатление бесконечного хоровода деревьев. Как будто эти тысячи яблонь, персиков, слив схватились за руки и в вакхическом весельи празднуют чудо жизни – непрерывное, бесконечное плодородие земли, неистребимую способность ее питать все живое.
Древний, чудный край, где сплошной сад тянется на сотни верст. Проехали живописную гору на горизонте; на ней помещается республика Сан-Марино. Государство в восемь тысяч жителей, но старше России в полтора раза. Проехали Римини. Загорелые мальчишки на станции продают почтовые карточки с картинкой молодых влюбленных. Подпись:
La bocca mi bació tutto tremante:
Galleotto fu’l libro, e chi lo scrisse:
Quel giorno più non vi leggemmo avante…
Это из пятой песни «Ада». Боже мой, ведь тут родина Паоло и Франчески! Мы напряженно всматриваемся в исчезающий вдали Римини, в эти цветущие холмы, как бы желая увидеть бледные, бесконечно грустные тени героев самого трагического, какой когда-либо был, романа. Помните их щемящий сердце рассказ у Данта?
Попутно мне приходит в голову, что уже шестьсот лет назад среди этих огородов и полей была возможна книга Галеото, воспламенившая сердце двух юных читателей, возможен был Дант, описавший трагедию их любви. Шестьсот лет! Это было еще до Куликовской битвы у нас.
От Римини мы поворачиваем на Болонью. Чтобы добраться до Флоренции, нужно еще много часов утомительного бега среди сплошных плантаций, пока поезд не поднимается в Апеннины. Туч нас снова охватывают со всех сторон гигантские кручи, ущелья, пропасти и обвалы. Флоренция – родина Возрождения – покоится по ту сторону гор. Прежде чем добраться до Флоренции, столицы искусств, нужно…
Но я вспоминаю, что отнюдь не собирался делиться с читателями моими дорожными впечатлениями. Они интересны для одного меня. Мне хочется сказать, что прежде, чем добраться до какого-нибудь великого города в Европе, с мраморными дворцами, башнями, музеями, монументами, с огромными залежами произведений искусства, необходимо проехать целые сотни верст превосходно возделанной земли, земли – как здесь в Италии, – похожей на Ханаан, обильный «млеком и медом». Ничуть не менее, чем великолепие здешних городов, – поражает великолепие полей, лесов, огородов, садов, грандиозные формы сбереженной и художественно возделанной природы. Я помню, как больше двадцати лет назад, когда я был впервые за границей, меня удивила роскошь французского хозяйства по дороге от Бретани до Парижа. Ту же благодатную картину впоследствии я видел в Ломбардии, в Германии от Кельна до Берлина и на этих днях – в долине Дуная. Невольно напрашивается мысль: нет ли известного соответствия между цветущим городом и цветущей деревней? Не в смысле богатства только, а в более тонком отношении – духовного творчества, приложенного там и здесь.
Тут, во Флоренции, откуда я пишу эти строки, просто прохода нет от произведений искусства. В исполинских дворцах уже вымершей аристократии, в старинных храмах, на площадях – на вас смотрят бесчисленные статуи, картины, колонны, капители, арки, барельефы, фрески, предметы художественной утвари – всего, что гений человеческий мог представить лучшего в своей мечте. Но возможен ли был бы, например, этот грандиозный раlazzo Рitti, если бы он не был поддержан еще более грандиозным и художественно обработанным полем? Вход в знаменитую галерею высокого благородства, ничего изящнее я не видал. Но не должны ли быть поддержаны все эти вестибюли и залы не менее утонченным скотным двором, виноградником, лесом, которых отсюда не видно? Их не видно, но они где-то есть и в своем роде должны стоять на культурной высоте этих знаменитых полотен и резного мрамора. Сюда вложен гений и туда вложен. Здесь преображен камень, дерево, краски – и там они преображены. И там в сырую природу вложено столько же нежной любви, столько же художественного восторга, сколько в кирпич и бронзу этих дворцов. Среди первобытных полей могут стоять только первобытные города – наши, например, губернские «центры», Псков, Владимир, Рязань, Тула, Чернигов, Калуга… Эти милые нашему сердцу старые серые тысячелетние деревни…
Что такое плодородие
Что такое земледелие как изящное искусство, об этом не только мы, – заурядная публика, – но и огромное большинство народное не имеет даже слабого понятия. Из культурных хозяев – и из них лишь немногие знают, на что способна земля, оплодотворенная не бездарностью, а гением, воспитанным в хорошей культуре. Русская деревня, хотя она без земли бессмыслица, хотя она тысячи лет сидит в навозе, не дает и тени представления о том благообразии, силе, изобилии, в которые распускается, как махровый цвет, обыкновенный крестьянский труд, если он поставлен, как труд артиста. То, что мы обыкновенно видим на своих полях и гумнах, есть просто первобытное варварство и так же относится к настоящему земледелию, как «скифские бабы» наших степей к богиням и грациям работы Клеомена. Это не только не искусство, а даже не ремесло, потому что и к ремеслу предъявляются требования высокие. Шалаш в лесу – что он такое? Как бы хорошо он ни был построен, это не жилище, как лапоть – не обувь в смысле самого простого ремесла. Наше народное земледелие находится на степени еще зачаточного труда, где требования ничтожны, где замыслы ограниченны, где самый маленький успех покупается затратой огромных сил. Отчего у нас не расцвела в свое время языческая мифология, народная поэзия, гончарное и ювелирное дело, скульптура, живопись? Может быть, оттого, что целые тысячи лет искусство обращения с землей стояло в зародыше. Земля не давала избытка хлеба, то есть избытка досуга, той необходимой праздности, при которой – как в долине Евфрата, Нила и Ганга – слагалась утонченная жизнь, при которой начинало работать воображение, создавая как бы новую человеческую душу – художественное сознание. У нас земля всегда давала сам-четверт, т. е. всегда держала человека на границе бедности и подневольного труда. Но виновата, конечно, не земля, а человек. С землей необходима та же энергия и нежность обращения, с какою Микеланджело обходился с глыбой мрамора. Вспомните его «Моисея». Не кому иному, а только Моисею под силу было ударить жезлом по скале, чтобы из нее брызнул живой источник. Нужно было знание, где ударить, и самый удар был богатырский, заставивший скалу рассесться. Слабое царапанье скалы, кое-какое ковырянье почвы сохой да деревянной бороной, пачкотня каким-то мусором вместо навоза, неуменье ни выполоть своего поля, ни оросить его, ни спасти от вымочки, ни обеспечить от зверей и насекомых – все это не агрикультура вовсе, не искусство и не ремесло, а так… Аллах ведает, что это такое. Это – приложение к земле не радостного гения, а холодного, очень жалкого невежества.
У нас в России одно крестьянское зерно дает от трех до пяти зерен, и мужики снимают шапки, говоря: слава Богу. Но что сказал бы мужик, если бы ему заявить, что возможны не четыре зерна, а, например, сорок, снятых с той же земли? Он посмеялся бы этому, как болтовне. А если бы ему сказать серьезно, что сорок зерен – пустяки, что можно снять даже сотню зерен, и две сотни, и три, – он подумал бы, что вы бредите. Однако вы могли бы доказывать, что даже и три сотни – вздор, что зерно способно приносить пятьсот зерен, а при старании даже восемьсот. Как нужно думать, мужик плюнул бы в сторону и отошел бы от вас, но вы могли бы, ни на секунду не впадая в шутовство, догнать его и побожиться, что зерно в состоянии давать гораздо больше, чем восемьсот; оно может давать сам – три тысячи! Вы могли бы долго продолжать разговор в этом духе. Наконец, чтобы окончательно ввести нашего тысячелетнего землероба в область чудес, вы могли бы неопровержимо доказать, что вот это самое зерно пшеницы, которое он держит в руках, или какой-нибудь правнук этого зерна, при хорошем уходе может дать даже не три тысячи, а 6 855 зерен. Урожай сам – шесть тысяч восемьсот пятьдесят пять! Вместо «сам-пят» теперешних!
Выше мечтать о пределе урожайности пока мы не имеем права: искусство земледелия не дало более совершенного образца. Но об этой цифре – 6 855 – говорить можно, потому что она доказана с точностью любого явления природы. Спешу оговориться, что ни в одной стране пока еще не снимают подобных урожаев. Это ученый опыт и имеет пока лишь научное значение. Французский хозяин Грандо из одного зерна пшеницы получил куст высотою до двух аршин с 82-мя колосьями, причем всех зерен было собрано 3 280, весом более трети фунта. У другого наблюдателя, Габерланда, из одного зерна получился куст с 130-ю стеблями, давшими 6 855 зерен. Вот откуда явилась наша цифра. При таком урожае одна десятина могла бы дать девятьсот пудов зерна, то есть прокормить в крайнем случае до ста человек. Названные ученые делали свой опыт над одним зерном, обставляя последнее всею роскошью удобрения, влаги, света, тепла и ухода. Практика больших хозяйств почти вдвое ниже этого идеала, но он имеет огромное значение, как идеал достигнутый. Как Америку было трудно открыть лишь в первый раз, так и здесь: отдаленность нового мира не мешает верить, что он есть, что он, хоть и с большими усилиями, достижим.
Мне очень хочется рекомендовать вниманию читателей интересную книжку, из которой я беру здесь сельскохозяйственные данные. Эта книжка называется «Хлебный огород» и написана Е.И. Поповым, В ней даются результаты действительно культурного земледелия, не жалкой нашей деревенской стряпни, а высокого искусства, где есть свои великие школы и мастера, художники вечного «возрождения» природы. Автор названной книжки знакомит нас с основами японского и близкого к нему китайского земледелия, а также с опытами французской огородной культуры. Чтобы понять, почему японцы считаются лучшими хозяевами в свете, достаточно вспомнить, что острова их, площадью не более нашего Кавказа, прокармливают 45 000 000 душ. Ни в чем ином разгадка колоссальной населенности Китая. Очень любопытны в книжке г. Попова десять китайских жанровых картин, изображающих китайцев на их полевых работах. Это какая-то идиллия, где в круг жизни вовлечена вся природа, женщины, дети, старики, утки, куры, собаки, деревья, солнце, вода. Поразительно, до какой аптекарской точности все у китайцев использовано и решительно ничто, как в обмене сил природы, не пропадает даром. Бродя по щиколку в благодатной грязи своих огородов, эти язычники строго осуществляют библейский завет Создателя – «возделывать и хранить землю».
Первое из искусств
Всего замечательнее основной принцип художественного хозяйства – иметь немного земли. У нас в некоторых других странах стоит стон от безземелья. 21/4-десятинные наделы на душу считаются уже почти нищенскими; на севере самый низкий надел – 4 десятины, и мужики местами буквально мрут с голоду. Поглядите, какая нищета под Любанью! Только отхожие промыслы спасают край этот – коренную новгородскую Русь – от полного запустения. Четыре десятины – мало. Земля тощая, без навозу ничего не родит. Чтобы иметь навоз, надо иметь скот, надо иметь выгоны для скота, сенокосы. И так как урожаи плохие, то единственное спасенье – увеличить запашку. Но для этого нужно иметь еще больше навоза, т. е. еще больше скота, больше выгонов и сенокосов и т. д. Растет запашка, семье не управиться с ней. Лето короткое, приходится или нанимать работников, кормить их с той же земли и платить за работу, или надрывать последние силы. Образуется какой-то ложный круг, из которого нет выхода. Не умея объяснить своего положения, крестьяне все валят на то, что земли мало. Старики припоминают времена, когда населения было вдвое меньше, когда были доступны леса и сенокосы, когда держалось еще подсечное, переложное хозяйство, когда для одного-двух хороших урожаев рубились и сжигались целые леса. Тысячелетиями народ привык к хищническому земледелию – и теперь ему кажется, что земли мало. Действительно, ее мало, – если держаться старого варварства. Но для земледелия как искусства ее не только мало – ее слишком много, и в том, что ее много, – коренная причина самой отсталости нашего земледелия.
Этот вывод покажется парадоксальным, но не спешите открещиваться от него. Наша крестьянская «душа» умирает на четырех десятинах, а такая же японская душа процветает на пространстве в восемь раз меньшем, на полудесятине. Автор «Хлебного огорода» доказывает, что для сытого, вполне обеспеченного существования земледельца при японско-китайской системе достаточно даже трехсот квадратных сажен. Это в тридцать два раза меньше, чем наш самый мелкий северный надел, до которого хозяйство уже не держится. Вы догадываетесь, что количество земли возмещается у японцев качеством труда. Да, весь секрет именно в этом. Именно для развития высокого качества обработки необходимо, чтобы земли было меньше, чтобы ее было ровно столько и отнюдь не больше, чем средний человек в состоянии лично унавозить и лично обработать. Для наглядности вспомните время, когда вы ухаживали за одним цветочным горшком. Пересадка, поливка, чистка, обрезка и пр. и пр., все это требует известного времени и сил.
Вы легко справитесь с одним, двумя, тремя, четырьмя горшками, но есть предел, дальше которого вы непременно начнете небрежничать. То же самое и с землей. «Человек – мера вещей», – человек, как оказывается, есть истинная мера земли, необходимой ему для обработки. Если он вложит душу свою в тот кусок земли, который ему по силам, получится цветущее, культурное, художественное хозяйство, где каждое зерно развертывает неслыханную энергию жизни. Если же человек ту же душу свою вложит в пространство земли в тридцать два раза большее, то, само собою, ничего не выйдет или выйдет то жалкое, что у нас выходит. Широта нашей земли издревле губит земледелие. И отдельный мужик, и все племя русское как бы распяты на пространстве земли, которое они обнять не в силах. Прямо-таки не в силах, и в этом вся беда наша. Как ведром воды нельзя полить целого поля, так энергией одного человека нельзя оживить четырехдесятинного надела. В приложении к необъятному пространству наши народные силы истощаются напрасно. Будь те же силы сосредоточены на маленькой площади, как в Японии, Англии, Ломбардии, в долине Нила и пр., существуй для нашего племени узкий пояс – и у нас еще в незапамятное время явилась бы пышная агрикультура, а с нею и своя цивилизация, храмы, дворцы, очаги утонченного вкуса и творческого воображения. Растеклись мы, разбросались среди дикой природы и, не одолев ее, только опустошили ее; оттого и сами близки к погибели. Русскому народу нужно сосредоточиваться. Нужно ждать более тесного населения, нужно приходить к системе маленьких душевых наделов, к способу, испытанному в течение тысячелетий народами и Запада, и Востока.
«Позвольте, – восклицает читатель. – Если уменьшить надел, то возможны ли будут у крестьян выгоны, покосы и другие угодья?» – «Невозможны», – отвечу я. «А скот-то как же? Лошади, коровы, овцы, свиньи?» – «Их не будет», – отвечу я.
Все это, когда слышишь впервые, кажется необычайно странным и парадоксальным. «Как, не будет скота? Да без скота какое же возможно хозяйство? Хозяйство без скота!»
В том и горе наше, что нам трудно выйти из понятий, с которыми мы срослись. В том и состоит огромный интерес высокой культуры, что ее способы опрокидывают наши рутинные представления. Для хозяйства варварского, конечно, необходим скот. Чтобы хоть сколько-нибудь одолеть необозримые поля, необходимы лошадиные, воловьи силы; человеческие недостаточны. Но для хозяина-артиста? Для японца, француза, ломбардца? Домашний скот стеснил бы его и парализовал. Как художник только своей руке доверяет свою кисть, так культурный хозяин только своей руке позволит держать мотыку. Участие животного или машины увеличивает количество работы, но непременно понижает качество. Ручная обработка земли, как мрамора или полотна, оказывается наилучшая, какая возможна. Забота о скоте отнимает слишком много внимания и сил. Для животных нужно иметь хлева, конюшни, сараи, стойла, водопои, выгоны, случные дворы, ветеринарные пункты. Для прокормления скота человеку приходится расчищать луга, косить их, вспахивать, засевать кормовыми травами, убирать их, готовить овес, солому. Приходится задавать корм, поить, чистить, пасти, прогуливать это животное имущество, хрупкое и капризное, как все живое. Подумайте, до какой степени человек связан зверем. Часто трудно решить, кто собственно домашнее животное, лошадь или мужик, кто на кого больше работает. Лошадь и корова – важные члены крестьянской семьи. Если умрет бабка-старуха или грудной младенец, часто крестятся: Бог прибрал. Околеет лошадь – трагедия. Не только телят, но и корову в зимнюю стужу впускают в избу, помои забалтывают мукой. Все это трогательно, но ставить себя в зависимость от животных, хотя бы и очень милых, оказывается не только унизительным, но прямо невыгодным. А у нас жизнь человеческая связана не с рабочей лишь силой животного, но даже с пометом его. Нет навоза – нет урожая, нет права на бытие под солнцем. Может быть, когда-то, в глубокой древности, эта кооперация человека и зверя, этот симбиоз, основанный на навозе, и был самым выгодным, но теперь не то. Всегда производительнее оказывается отказаться вовсе и от рабочего скота, и от его помета. Есть полная возможность заменить последний собственным удобрением. Это вовсе не изобретение г. Попова, – это стародавний, веками освященный обычай самых многочисленных на свете – желтых рас.
Функция отбросов
Вот документ, написанный до «Илиады» и до псалмов Давида, за 1200 лет до Рождества Христова. «Должно, – говорит указ императора из династии Чеу, – наблюдать за тем, чтобы не терялось и не затрачивалось без нужды даже и малейшей частички этого удобрения, так как в нем лежит сила и спасение народа». (Речь идет о человеческих экскрементах.) «Да собирают, – гласит указ, – его в сосуды, где оно должно бродить в течение шести дней, а затем его употребляют в дело, разводя десятью частями воды. Удобрение нужно класть возле корня растений в то время, как зародыш начинает пробиваться из земли. Если класть удобрение между бороздами, то значительная часть его будет потеряна даром. Поступая так с мудростью и бережливостью, израсходуют мало удобрения и получат обильные жатвы». Вот древний, более чем трехтысячелетний завет китайской истории, выполняемый строго, как залог «силы и спасения народа». Оцените, сказать кстати, и то, что из всех государств-сверстников – древней Ассирии, Вавилона, Египта, Индии – один лишь Китай устоял незыблемо и непрерывно. Наш народ, называющий «золотом» человеческие отбросы, как будто угадывает их значение, но далек от китайской их оценки. Между тем это действительно «золото», та единственная не фальшивая монета, за которую земля вновь и вновь отдает нам свои соки. От такого «пустяка», от того, как принято поступать с самым презренным, что есть на свете, на самом деле зависит судьба нации. Если считать сейчас ненужное телу – навсегда ненужным и уничтожать его, то получится хищническое хозяйство, при котором природе ничего не возвращается из того, что берется. Если же, как делают современные древние народы, возвращать земле все, что взято из нее, – получится хозяйство культурное, уравновешенное, соразмерное с природой и, как она, – бессмертное. Мы думаем, что по выходе из тела извержений они оканчивают свою функцию. Китайцы думают, что эта функция только видоизменяется, и с величайшей внимательностью следят за ней, подготовляя себе будущее питание. Строгим опытом доказано, что человеческих выделений как раз достаточно для насыщения той площади земли, которую один человек способен обработать и которая способна его прокормить. Не нужно скотского навоза, так как эта площадь земли очень невелика. По той же причине не нужно лошадиной или воловьей силы: маленький клочок в состоянии вспахать сам человек заступом или мотыкой. Здесь главное – как во всяком искусстве, – чтобы не было ничего лишнего. Скрипач мог бы натянуть сорок струн, но ему достаточно четырех. Так и здесь. Лишняя земля, лишнее удобрение, лишние средства сразу сдвигают все хозяйство с основного винта – человека, сразу придают земледелию характер бредовый, хаотический, где человек не хозяин своих средств, а раб их.
Только ручною обработкой, как всем известно, можно придать земле характерный вид огородной почвы. Земля становится черною, рыхлою, как рытый бархат. Когда от нее идет легкий пар – кажется, что черное тело ее дышит, что в нем затаены желания, неукротимая жажда жизни, и лишь недостает семян, чтобы эта сырая плоть нашей планеты, как на месте любовных свиданий богов, вскипела бы плодородием, закустилась, зашевелилась буйною растительностью. Такая почва – продукт не легкого искусства. Прочтите, с какою тщательностью готовится компост, разберите все эти расчеты, сколько берется толченой глины, если почва песчаниста, сколько извести и как это пригоняется на сложный плодосмен.
Допустим, что земля приготовлена, – остается найти достойное ее семя. За тысячи лет до Дарвина хозяева знали об естественном отборе. Для посева на той маленькой площади, которая в состоянии прокормить человека, нужно всего несколько фунтов зерна, и его собирают, как дорогую коллекцию. Перед жатвой выбирают на огороде самые крупные, здоровые колосья, отдельно вытряхивают из них зерна и уже из этого отборного зерна еще раз отбирают руками или щипчиками, как жемчуг, самые исполинские диковинные экземпляры. Каждое зерно осматривается тщательно, как рядовые на медицинском смотру при наборе в гвардию. Выбрав зерна, их пробуют на всхожесть, дают им прорасти в намоченном сукне. Если хоть десятая часть их не прорастет, – отбор считается плохим и производится другой. Остановившись наконец на данном отборе, осторожно просеивают драгоценные зерна, ссыпают их в мешок, прибавляют горсть полыни и ставят в сухое прохладное место. Несколько фунтов – для них не нужно заводить амбаров, их можно держать в письменном столе. Перед самым посевом делается ванна зерну. Наливается ведро воды, кладется туда две-три горсти соли, и сыпятся тонкой струей посевные семена. Худшие из них выплывают наверх, их удаляют. После ванной зерна подвергают дезинфекции. На бутылку воды кладется золотник медного купоросу, или берут крепкий щелок. В этой жидкости зерно держат от 12 до 16 часов, чтобы уничтожить зародыши разных паразитов. Особенно опасна головня. Потом рассыпают зерна тонким слоем и слегка сушат. Но и это не все. Надо оберечь ростки семян от насекомых, которые любят сладкое молочко во время прорастания. Для этого перемешивают зерно с золой и известью. И уже проделав все эти операции, благословясь, сеют. Иногда, впрочем, еще до посева заставляют зерно прорастать в особых рассадниках.
Я привожу здесь эти мелочи для того, чтобы вы оценили разницу между культурным отношением к зерну и варварским, например в нашем крестьянстве. Сколько миллионов пудов мужицкого зерна бросается в землю явно невсхожими, больными, обреченными сгнить в земле или погибнуть от паразитов. Сколько миллионов пудов осыпается при косьбе! Хозяин же художник и сажает зерно с уверенностью, что оно взойдет, – с тою же уверенностью, как то, что завтра взойдет солнце, и снимает весь урожай без остатка. У культурного хозяина урожай не милость судьбы, а хорошо поставленный физический опыт. Мужик бросает зерна в землю как попало, где у него густо, а где пусто. Культурный же хозяин не сеет, а сажает зерна, и делает это в строгом шахматном порядке. Каждому зерну обеспечивается индивидуальная жизнь, каждому – отдельный уход, отдельное удобрение, отдельная окучка, отдельная поливка и пр. Сказать мужику – он расхохочется этому, а между тем в этом и состоит искусство земледелия. Зерно – существо живое, такое же капризное, как человек. Ему каждому в отдельности необходимо достаточно простора, света и воздуха. Растения крупные рассаживают широко, почти на пол-аршина друг от друга, даже злаки – не меньше четверти расстояния. Места намечаются по шнуру, для каждого зерна разрыхляется особая лунка. Для некоторых растений в каждую лунку перед посадкой наливают жидкого удобрения или обмакивают в него корешки. Иногда делается пересадка, что любят все растения, но это нужно делать вечером или в пасмурную погоду. Видите, до каких капризов доходит дело. Растение не только живое существо, но и нежное, оно не любит дурных манер. Если не уважают в нем достоинства жизни, оно отказывается от нее, или уж выскакивают из земли какие-нибудь хилые, замученные колоски «сам-треть», как будто для того, чтобы протестовать перед небом против совершенного над ними злодейства.
Я ничего не сказал о поливке, полке, окучивании и пр. и пр. Во всем процессе художественного хозяйства идет крайне внимательная, почти филигранная работа. Тысячи технических мелочей, составляющих в общем серьезную науку, вооружают талант и энергию пашущего художника. Зато и результаты получаются весьма картинные. Десятина пшеницы с пересадкой даже у нас в Курской губернии дает 236 пудов зерна. Так называемый «гнездовой» посев, изобретенный в Китае три тысячи семьсот лет назад, дает сам-пятьсот, сам-восемьсот. Если климат теплый, как в Китае, то просто невероятно, что может дать клочок земли при разумной обработке. За лето там снимают два сбора риса, в среднем 720 пудов с десятины. Сняв в октябре второй сбор, поле делят на четыре части и сеют репу, бобы, капусту и сурепу. А между ними высевается рядами черный клевер. Репы собирается 608 пудов с четверти десятины, бобов – 28 пудов, капусты – 940 пудов, сурепного зерна – 33 пуда, да клевер скашивается на сено. Но это еще не все. В феврале высаживается еще пятый сбор – сеется пшеница, ячмень, бобы, горох. Пшеницы получается около 130 пудов с десятины, гороху – около 140 пудов…
Все это кажется невероятным, но ведь природа полна чудес. Мы, варвары, и понятия не имеем о материнстве нашей матери земли. При нежном уходе за нею начинается просто бешеное ее плодородие. Из почвы прет и лезет жизнь без конца. Но оплодотворяет почву, как глыбу мрамора, лишь художественный гений, лишь разумное, полное нежности и меры, полное благородной чистоты прикосновение. Холодное невежество бесплодно.