В одной гостиной блестящая статья Евгения Маркова о дворянах вызвала горячий спор. В маленьком кружке здесь оказались дворяне из разных краев России, бывшие помещики или еще сохранившие родовые клочки. Нашлись бюрократы, которых столь негодующе характеризует почтенный автор в конце статьи, нашлись и хомо новусы из разночинной интеллигенции. Босяков не было, хотя кем-то была высказана надежда, что дочь хозяйки, Элен, лечившаяся по методе Кнейпа, может в случае нужды подать и за босяков голос: «она босячила».
Большинство присутствующих нашли, что статья Евгения Маркова – очень умна и написана с тем же нервным увлечением, с каким автор «Софистов XIX века» писал еще тридцать лет назад. Вспомнили кстати названную знаменитую статью, вспомнили прекрасный роман «Черноземные поля» и блестящую статью того же Евгения Маркова «С кем нам воевать?», за которую покойный «Голос» был остановлен на шесть месяцев в самом начале прошлой войны. Как тогда всем было жаль газеты и как Евгений Львович оказался пророчески прав! Статья дышала глубокой искренностью, и ее испугались, вместо того чтобы вникнуть в нее. Не испугались целой Империи Турецкой, а побоялись честного голоса своего же гражданина, и вот этот голос был обречен на немое молчание, а «обиженные» им поставщики Коган, Горвиц и Ко повели смело свою «тихую сапу» против наших солдат, и повели чуть ли не губительнее самих турок.
– Завидую я вам, господа писатели, – заметил генерал, обращаясь к одному из гостей Анны Петровны. – Напишете вы, вот как Евгений Марков, статью – и о ней говорит вся Россия. Если статья искренняя и дельная – сколько ей внимания. Захотите – ваш голос зазвучит, «как колокол на башне вечевой», в то время как мы, простые смертные, молчим, как рыбы на дне океана. Никто-то нас не слышит, вас – все. Вот говорят – прав нет у печати. Помилуйте, разве не огромное право говорить громко, на весь мир! По-моему, это более чем политическое право…
– Да, но, во-первых, это общее право и, значит, не привилегия, – заметил журналист, – а во-вторых… обо всем ли можно говорить громко? Побывали бы вы, ваше превосходительство, в нашей шкуре.
– Ну, все же… Мы вот, военные, не смеем строки написать без разрешения начальства…
– То же и мы, штатские…
– Как жаль, – перебил художник, – что люди высокого положения у нас не берутся за перо. В древности аристократы выходили на форум. Как выиграла бы печать в своем значении, если бы по основным вопросам высказывались бы, например, генералы и сановники…
Генерал усмехнулся и тонко посмотрел на своего соседа, тоже в погонах рогожкой.
– Мы с Максимом Петровичем польщены. Если бы генералы стали писать в газетах, кроме генеральского межевания было бы еще и генеральское красноречие. Впрочем, ведь и теперь же все лучшее пишется генералами…
– Каким образом?
– Генералами от публицистики, вроде Евгения Маркова.
– Надо написать Евгению Львовичу. Он и не знает, что он за персона.
– Прекрасно знает. Но хотя я и отдаю должное его превосходному таланту, – с этой именно статьей, с «Пасынками закона», я совершенно не согласен. Вначале я восхитился, но когда разобрал, в чем дело, мне стало досадно за автора. Начать некрасовским эпиграфом:
О матушка, о родина,
Не о себе печалимся,
Тебя, родная, жаль! —
начать с фразы «не о себе печалимся» и кончить требованием новых льгот для помещиков, согласитесь, странно…
– Позвольте-с, – прохрипел калужский помещик, выходя из-за трельяжа, – никаких новых льгот Марков не требует. Говорится только об уравнении прав дворянства поместного с чиновным, только и всего. Согласитесь, что Марков очень верно отметил странность: с одной стороны, правительство всеми мерами хочет укрепить дворянство в деревне, с другой – дает такие привилегии чиновничеству, что помещики не могут не рваться из деревень. Дворянин без чина – ничто, чиновник – все. Конечно же, мы пасынки закона…
– Вовсе нет, зачем такие крайности… Чиновники имеют, конечно, свои выгоды, но и помещики – свои, и притом громадные…
– Какие же, позвольте-с, какие такие выгоды имею я, например, калужский помещик? Какая выгода торчать теперь в деревне, в нашей ужасной деревне? Простите меня, вы не помещик, вы, может быть, не заглядывали в деревню, как большинство петербуржцев…
– Заглядывал. Деревня как деревня.
– Ну, извините меня. Я помню крепостные времена, я живу почти безвыездно семнадцатый год в деревне. Уверяю вас, очень трудно стало жить… Не знаешь, чем держишься. Народ оголтел, распустился до безобразия, – с таким народом хозяйство – одна тоска…
– При чем же народ?
– Ну что же, вы и азбуки, я вижу, нашей деревенской не знаете.
– Научите, ради Бога.
– Вы как думаете: мы, помещики, собственными руками пашем?
– Есть всякие. Есть князья Костровы в Псковской губернии – те в лаптях ходят.
– Я не о курьезах говорю. Раз мы не сами пашем, нам нужен мужик, и для хорошего хозяйства нужен мужик хороший, совершенно как нужны хорошие лошади, хорошие плуги и тому подобное. А где его взять – хорошего мужика?
– А я вот читал у Энгельгардта, что чем беднее мужик, тем для помещика лучше. Пока у мужика есть хоть чем обернуться, – он и знать не хочет помещика.
– Не знаю, как у Энгельгардта, а в нашем краю пошла такая голь, что, если бы это было выгодно для нас, – мы бы богачами понаделались. Но вы поймите: хороший работник должен быть прежде всего физически силен. Как ломовая лошадь, он должен быть человек, хорошо кормленный, от хорошо кормленных родителей и дедов. Но если и деды, и прадеды у него ели пушнину, если спокон века самая пища его собачья, – неужели вы думаете, он не отощает? Спросите скотоводов: какую хотите породу можно свести на нет, недокармливайте ее только, не давайте, сколько нужно и чего нужно. Вот и мужик теперешний пошел такой же. Тощий, слабосильный, с испорченной кишкой. Его нужно задолго до работы откармливать и лечить, иначе он, как и ледащая кобыла его, сохи не подымет. Такой работник – одно горе с ним, два дня делает то, что латыш, например, в полдня покончит. А кроме того, он и пьяница, и мазурик: чуть недосмотри – сбрую хозяйскую пропьет и самого поминай как звали.
– Но ведь вы, сколько мне известно, в аренду сдаете свое Журавлево?
– Это другое имение сдаю, Дубки. В Журавлеве сам хозяйничаю. Да что же вы думаете, сдавать выгоднее? А где он нынче, хороший-то арендатор? Есть два-три кулака, и у них стачка. Что захотят, то и дают помещику. А мужики и больше дают, да отдать нельзя: сразу видишь, что шушера. У него ни работников нет, ни лошадей, ни инвентаря. Он рад забрать сколько хотите земли, но у вас же начнет клянчить помощи, и вы видите, что, не помоги ему, – ему и обсемениться нечем. Хорош арендатор! В то время как богатые съемщики, что снимают на девять или на двенадцать лет, улучшают землю, – бедняки только пустуют ее и разоряют. Ни унавозить ее, ни вспахать как следует, ни расчистить – где уж тут оборвышу, – ему урвать что-нибудь да уйти. Затем и то возьмите в расчет: окружающие деревни представляют рынок для усадьбы, не главный конечно, но все же важный. Есть деньги – мужик идет к помещику за хлебом, за лесом, сеном, овсом. Разорен мужик – зачем он пойдет? Разве только стащить что-нибудь, что плохо лежит. Хозяйство в пустыне, поверьте мне, одна печаль.
– Так как же вы хозяйничаете?
– А вот и разрешите эту загадку. Я сам не понимаю как. Бьешься, как рыба об лед. В то время как мой брат, Сергей Григорьевич, всего на два года старше меня, давно уже вице-директор и его превосходительство со звездой, я до гроба полунищий титулярный советник. И все благодаря вот господам писателям…
При этом калужский помещик желчно поклонился в сторону публициста.
– Это как же так?
– А так-с. Семнадцать лет назад увлекся, знаете, тогдашней литературой, тем же Евгением Марковым, что так вкусно описал возвращение на черноземные поля, да вот Энгельгардтом, Львом Толстым. Бросил службу – и в родные палестины. Брат Сергей, поумнее меня, остерегал, да куда! – Ну-с, вот теперь и видно, кто до чего дошел. Его превосходительство, мой братец, не сеет, не жнет, не собирает в житницы, а каждое двадцатое число забирает полтысячи, да еще с прибавкой, кроме чудесной квартиры и разных наград. Ни засуха, ни наводнение, ни сибирская язва, ни война, ни пожары, ни гессенские мухи и жучки, ни одна из язв египетских ему не страшны. Работает себе, трудничек Божий, в огромном кабинете, за письменным пятисотрублевым столом (один стол, заметьте, стоит конюшни), за малиновыми драпри, на кресле от Гамбса, при матовом электричестве. Тишина в кабинете, лакеи ходят по ковру, как духи, чуть пропоет изредка мелодический бой часов. И работа отнюдь не каторжная. Пошуршать докладами, подмахнуть раз двадцать свою фамилию, и конец. Вечером опера, партия в винт. Ну-с, а младший брат, ударившийся в «черноземные поля», в это самое время с раннего утра до позднего вечера мыкается то в поле, то на гумне, то в лесной даче, то на заводе, то на огороде, и все это и в зной и в слякоть. Трясешься на линейке, ломаешь старые кости, все спешишь, спешишь, как вечный жид, в погоне за грошом. Часто вместо гроша догоняешь шиш… И хоть я именно Евгению Маркову обязан этой милой жизнью, его прекрасному роману, но теперь спасибо ему, что он заступился за нас, помещиков. Действительно, ведь мы обижены. За что же, в самом деле, бюрократии давать все, а нам, несчастным, ничего? Мы такие же дворяне…
Слово за бюрократом
– Естественно, что слово принадлежит мне, – проговорил изящный Василий Петрович, воспользовавшись паузой калужского помещика. – Я здесь представитель тех самых «коллежских асессоров и советников», которые, по словам Евгения Маркова, напускают «чернильный потоп и бумажное извержение» на деревенскую Россию. Попробую защищаться. В последнее время делается просто модой нападать на бюрократию, – на нас скоро будут смотреть, как герой у Гаршина смотрел на красный цветок, как на воплощение зла мирского. Но позволю себе напомнить, что тот герой был немножко не в своем уме. Что такое бюрократия? Это скелет современного общества, – пусть мертвый, как мертвы ребра и позвоночный столб, – но отправляющий важную механическую функцию. Послушаешь – наше общество вздыхает о той стадии, когда этого скелета не было, но эта стадия – слизняков, существ зачаточных, мягкотелых… Смею думать, что народ наш не так низко стоит на биологической ступени. Пусть мы кости государства, мертвые кости, но безусловно необходимые для его плоти.
– Эх, – крякнул калужский помещик, – нельзя ли мне записаться в мертвые кости, право? При казенной квартире с отоплением, а?
Дамы засмеялись.
– Нет, в самом деле, – продолжал помещик, – правительство требует, чтобы мы жили на земле, а все соблазны оставлены в городе.
– Какие же соблазны?
– Да вот те, о которых говорит Евгений Марков: чины, оклады, ордена, пенсии, права службы, воспитания детей…
– Так позвольте-с, – перебил бюрократ, – неужели и всех помещиков посадить еще на жалованье и давать чины с пенсией? За какую же это службу?
– За земледелие! – выпалил помещик. – Прочтите у Евгения Маркова…
– За земледелие? Но ведь земледелием, сколько известно, занимаются и крестьяне, и сельское духовенство, и часть мещан. Если за земледелие, то последний мужик потребует тех же привилегий и будет иметь на них право.
– За культурное земледелие.
– Но и крестьяне кое-где ведут культурное земледелие. С другой стороны, очень это остроумно – взять с народа остатки имущества в виде налогов, чтобы оплатить ту культуру, которая недоступна теперь даже помещикам. Или вы полагаете, что вконец разоренный народ в состоянии будет перенять не только высокую, но хотя бы какую ни на есть культуру от генералов-помещиков?
– Речь идет не о генеральстве, а об уравнении прав. Вам, чиновникам, дано все, нам, помещикам, – ничего.
– Извините, Борис Григорьевич, но будьте же хоть немножко справедливы. Что такое имеют чиновники за свой государственный труд? Ведь только содержание и ничего больше. Чины и звезды – это же не существенно, их ведь и дают только потому, что правительство не в силах платить широко. Чины и звезды – позолота не слишком сладкой пилюли, именуемой окладом. Вспомните также, что титулы и звезды – удел не всех чиновников, а лишь немногих выдающихся. Встречаются исключения, и это, конечно, жаль. Но если чиновник – человек выдающийся, то неужели для него генеральский оклад вполне достаточен? Как вы полагаете? Три каких-нибудь или даже пять тысяч?
– Получают и по десяти, и выше.
– Да хоть бы и десять тысяч. К сорока-пятидесяти годам выдающийся чиновник видит многих своих сверстников вне службы гораздо более обеспеченными. Конечно, не всех, а выдающихся. Я, положим, статский советник и получаю всего три с половиной тысячиj, а мой сверстник певец Фигнер получает тридцать тысяч. Мой товарищ по школе Мухоловский – издатель журнала – получает до двадцати тысяч. Другой товарищ – Блюмензон – содержит велосипедный магазин и имеет пятнадцать тысяч в год. Куда ни посмотрите – адвокаты, актеры, живописцы, журналисты загребают деньги прямо лопатами. Если государству нужны способные люди и если оно не может платить им бешеных денег, как публика талантам, приходится пускаться на хитрость: прибавлять через пять лет по звездочке на погоны, по крестику на грудь и в самом роскошном случае жаловать – на счет самого счастливца – два аршина красной или голубой ленты со звездой.
– Но раз с этой лентой сопряжен почет…
– То, – подхватил бюрократ, – является и компенсация. Обижен карман, зато утешено тщеславие. Я хочу сказать только, что мы, чиновники, материально не только выше поставлены, но всегда и неизменно ниже вольных профессий, и с этой стороны помещики нам совершенно напрасно завидуют.
– Вам дается определенное жалованье и пенсия. Нам – ничего.
– Как «ничего»? Но будьте же, повторяю, справедливы! Как «ничего»? А земля?
– Какая земля?
– Да ваша!
– При чем же тут моя земля? Моя земля есть моя земля. Речь идет о том, что нам дает государство.
– Да землю же, Борис Григорьич, землю! Ту самую, что вы зовете своей. Она ваша – теперь, но ведь дана она вам когда-то государством же. Не вам лично, то дедам и прадедам…
– Вона куда хватили. То было при царе Горохе. То было дано дедам и прадедам. А мы, теперешнее поколение, что мы-то получили?
– Во-первых, за что, нескромный вопрос, за какую службу? Но хотя и без службы, мы, дворяне, все-таки как целое сословие получили нечто огромное от государства, именно: право наследования землей, той самой, которая дарована была прадедам за заслуги. Поместья были превращены в вотчины и даны дворянству на вечное владение. Ведь согласитесь, жалуя вашему прапрадеду Журавлево, царь Алексей Михайлович мог бы дать землю только в его пользование, без права передачи в потомство. Так отчасти когда-то и было, но потом порядок изменился. Значит, родовая земля не есть «моя» земля, как вы говорите, а есть все-таки государственная, непрерывно как бы жалуемая из рода в род и на каждое поколение возлагающая соответственные государственные обязанности.
– Странная теория. Но раз я могу продать землю, значит, она моя, а не государственная.
– Не значит. Продавая землю, предполагается, вы продаете свои права на нее с соответствующими обязанностями. Может быть, право продажи несколько и противоречит государственной теории земли, но потому лишь, что эта теория позабыта.
– Да какая такая теория земли? В первый раз слышу.
– Вот видите. А между тем такая теория существовала при царях московских, и они держались ее крепко. Потом с нашествием немцев все это перепуталось – к величайшему бедствию народа. Земля у нас искони считалась государственным достоянием, вся земля, как есть. Цари уступали дворянам лишь право пользования – личного или родового, как и право владения народом. Последнее право отнято у дворян в 1861 году, владение же землей оставлено, хотя и урезанное в пользу крестьян. Оставлено, как нужно думать, не по какой иной причине, как по той, чтобы просвещенный класс в деревне, нужный для государства, был материально обеспечен. Чиновникам дается жалованье, помещикам – земля. Пусть дворяне продают и покупают земли, общая площадь их владения громадна. Дворянам дано в сто раз более земли, чем мужикам, если считать по душевым наделам. И эти 70 миллионов десятин представляют тот капитал, на проценты с которого помещики живут, передавая самый капитал потомству. Сообразите же: мы, чиновники, получаем только проценты с некоего капитала, вы же обладаете и процентами, и самим фондом.
– Попробовали бы вы получать «проценты» с такого колеблющегося капитала! – завопил помещик. – Попробовали бы вы повозиться с имением! Если бы выбрали хоть четыре процента со стоимости в год – свечку поставили бы Николе Чудотворцу. Если земля – капитал, то очень уж странный какой-то. В то время как вы, чиновники, даже не подумаете о капитале, с которого берете проценты в виде жалованья, нам приходится ухаживать за землей, прямо как за истеричной женщиной.
– Не тиранили бы землю, не было бы и ее истерик. Помилуйте, точно не всем известно, как у нас ведут хозяйство – берут из земли все и не возвращают ей почти ничего. Бросают землю на мужиков, а потом плачутся. Попробуй-ка я сбросить свое канцелярское дело на безграмотного писаря, небось, немного бы я получил со своего бумажного поля. Не только урожай мой, жалованье пропало бы, но и с самого поля меня давно вышвырнули бы. Вы же, помещики, можете быть или не быть на вашей службе, делать или не делать своей работы. В крайнем случае теряете только доход, т. е. проценты. Сам же капитал в виде земли никто у вас не может отнять, кроме Бога…
– Да кроме Тульского банка, – прибавил помещик. – Хе-хе! Не по «третьему пункту», так по третьей публикации вам пропишут такую чистую отставку от имения, что мое почтение. Оскудел помещик – куда он двинется? У чиновников хоть пенсия есть…
– Но пенсию нужно выслужить, проработать полжизни. Сделайте, г. помещики, опыт, проработайте изо дня в день, методически и регулярно, как мы, чиновники, от 10 ч. утра до 4 вечера, тридцать пять лет. Уверяю вас, что вы наживете не нашу жалкую пенсию… Про вас лично я не говорю, но, сколько я заметил, жалуются на свою участь только ленивые помещики, те, что заедут в Ниццу, да оттуда и управляют хозяйством. Которые сидят на месте и ходят в высоких сапогах – те неизменно богатеют.
– Слов нет; есть, которые и богатеют, – прохрипел калужский хозяин. – Богатеют кулаки из дворян. Но правительство хочет видеть в поместном дворянстве не скаредов, не кулаков, одетых по-мужицки и хлебающих пустые щи, лишь бы не истратить гроша лишнего, – оно хочет видеть в нас носителей европейской культуры. Если я надену сапоги, смазанные дегтем, да полушубок, да откажусь от всякой роскоши, от книг, журналов, музыки, театра, общественной жизни, – чем я буду отличаться от любого мещанина? Какой я буду помещик?
– Зачем отказываться от книг да от журналов. Это не Бог весть какая роскошь. Умственная культура совместима и с полушубком, и с смазанными сапогами. Но напрасно вы думаете, что от вас требуется какая-то высшая культура. Такая культура – дело всей нации, всего человечества. Роль помещиков скромнее. Как от инженера или лесничего требуется их специальная работа, так и от помещиков требуется не столько умственная культура, сколько культура полей. Высшую образованность поддерживают особые сословия – ученые, писатели, художники, – ваше же дело очень почтенное и скромное – сельское хозяйство.
Тарифное разоренье
– Так поддержите же нас! – вскричал калужский помещик. – Пусть мы простые агрономы, фермеры, мызники, но разве и в этом звании мы менее значим, чем разные асессоры и советники?
– Вас, голубчик мой, и поддерживают всеми мерами. Повторяю, – государство предоставляет вам пользоваться землей и все доходы ее обращает в вашу пользу. Когда вам трудно кажется – сравнивайте себя с простым народом, вы тотчас увидите, что вы оделены неизмеримо выгоднее. Вспомните, что при освобождении крестьян две трети дворянских земель остались за помещиками, и лучшие из земель. За отошедшую треть многие получили выкупные, около 900 миллионов. Затем дворянству был оказан самый широкий кредит, – само государство делает займы из пяти процентов, а дает ссуды нам из четырех. В государственном и частном банках вы ухитрились забрать до полутора миллиарда рублей. Куда исчезли эти колоссальные суммы? Надо сказать правду – ни одно сословие не было так засыпано деньгами, как помещики, – на них буквально капал дождь золота…
– Ну, не знаю; может быть, где-нибудь и было это атмосферное явление, у нас же золота что-то не видели. Совсем напротив, с этими банками да кредитами не успели оглянуться, как все очутились в долгу, как в петле. Все заложились и перезаложились.
Вмешался полтавский помещик.
– Позвольте мне вставить слово. Я тоже не согласен с Евгением Марковым. Недостатка помощи от правительства не было. Напротив, от чего мы погибаем, помещики, – это именно от усердия государства нам помочь. Не будь кредита, мы не выпустили бы крестьян еще до реформы из своих рук. Ведь из одиннадцати миллионов крепостных больше семи миллионов были заложены в опекунском совете. Еще до реформы мы были должны государству почти 316 миллионов. Чтобы помочь нам при выкупе, устроили банк, да еще на золотую валюту. Это была ужасная ошибка. Стали поспешно продавать ренту, она тотчас упала, долги наши почти удвоились. Потом открылись другие банки и, наконец, дворянский, но кто перешел туда – перешел почти с двойными долгами. При обмене терялась сначала треть, потом четверть капитала. Конечно, и мы, помещики, наделали бездну промахов; но были и государственные тяжелые ошибки. Ведь нынче все связано, как в организме, внешнее и внутреннее. Мы думаем – вот оно разоренье – засуха, а попристальнее всмотришься, есть причины похуже засухи, и за тысячи верст от нас.
– Это каким образом?
– А очень просто. Например, возьмите Пруссию. Мы собственными руками из маленькой Пруссии создали себе могучего соседа и теперь экономически совсем у него во власти. Следите ли вы за газетами? Под видом помощи аграриям Пруссия давно начала закрывать нам рынок, накладывая пошлины на хлеб. Недаром Бисмарк называл эти пошлины «боевыми». Это действительно была объявлена нам война, жестокая экономическая война, в которой мы бессильны. Подкоп ведется под наш хлебный вывоз, т. е. самый фундамент сельского хозяйства. Говорят, наш действующий тариф был так составлен, что дал германской промышленности окрепнуть, немецкие товары наводнили Россию, и вот отчего Германия богата. Я этого не знаю, но ясно как день, что германские пошлины на хлеб нас разорили и грозят разорить окончательно. Через полтора года окончится срок торгового трактата. Немцы чувствуют свою силу и почти удваивают налог, они накидывают по две – по три марки на 100 килограммов нашего хлеба. Вместо прежних пошлин в 41/2 марки на 100 килограммов, т. е. примерно 25 коп. на пуд, теперь назначат по 36–41 коп. Этой прибавкой, без сомнения, мы будем вконец разорены.
– Но ведь можем же и мы ответить на это репрессивными пошлинами? – заметили помещику.
– Конечно. Но наши-то пошлины немцы спокойно выдержат. Во-первых, по сю сторону границы – в Лодзи, в Риге – у них орудуют немецкие капиталы, и наша граница для них пустяки. Во-вторых, немцы за это десятилетие не дремали, они успели заготовить себе новые рынки – Турцию, Самоа, Африку, Китай: посмотрите, как под шумок русского отступления из Маньчжурии немцы прочно устраиваются в долине Янцзы. В Шанхае строятся огромные казармы для войска, и, хочешь не хочешь, Китай возьмет их товары. У нас же что-то не слыхать о новых рынках для хлеба. При падении цен немыслимы будут посевы. А упадет покупная способность деревни, остановится и промышленность, – ведь мы для нее главный рынок. И железным дорогам, которые мы строим изо всех сил, – и им нечего будет возить… Ведь все решительно у нас в России связано с землей, неразрывными, кровными связями… Мы, помещики, девять лет все выжидали, мучились, разорялись…
– Не тревожьтесь. Как-нибудь все устроится, утрясется.
– То-то, «утрясется».