Эти дни было трудно согреться в маленькой зимней даче, где я живу: на дворе стоит пятнадцать градусов мороза. Судя по телеграммам, всюду тянутся бесснежные поля, на тысячи верст, по всей России. Нет снега – нет зимней шубы, которая хоть сколько-нибудь защищает зерно в почве и человека под соломенной крышей. Выйдешь за город – небо ясное, промерзшее до самой тверди. Холодное бронзовое солнце крадется низко по горизонту и опускается в бурую дымку. По ночам мерцают продрогшие звезды, немые, мертвые. Холодно теперь в Петербурге, холодно в деревне…
Зима начинается зловеще. Еще в сентябре один венский метеоролог предсказывал, что зима будет «арктическая», одна из самых холодных в столетие. Белое море будто бы сплошь набито льдами; арктические льды все теснее подходят к берегам Европы. Колоссальный гренландский ледник, высотою несколько верст и неизмеримого протяжения, тоже будто бы сползает в океан. Когда он сползет, вся Европа будет заморожена, как свиная туша.
Слыхали ли вы что-нибудь о полярной теории всемирного потопа? На полюсах Марса астрономы заметили ледяные шапки до 90 верст высотой. Возможно, что подобные же шапки существуют и на наших полюсах. Они нарастают в течение десятков тысячелетий. Наступает момент – они с невообразимым грохотом обрушиваются в океан, исполинская волна заливает материки. Океан, загроможденный льдом, до того понижает температуру умеренного пояса, что наступает ледниковая эпоха. Нужны многие тысячелетия, чтобы льды растаяли и согретая и высушенная земля снова расцвела жизнью.
Ученые в последнее время наперерыв предсказывают гибель земли, – кто от охлаждения, кто от столкновения с небесным телом, кто (как Томсон) от израсходования всего кислорода – его осталось на земле не больше как на двести лет. Если названная теория полярных наростов верна, то мы, быть может, накануне тех великих светопреставлений, которые уже случались в истории земли. В таинственной, огражденной ужасами, недоступной области, над которою кротко светит полярная звезда, может быть, уже растет в виде ледяного привидения смерть человечества. Род людской, как думал Владимир Соловьев, достаточно пожил, исчерпал весь смысл здешнего бытия и уже близок к Страшному Суду. Равнодушная, вечная, нас не замечающая Природа не пощадит великих начинаний – ни нашей винной монополии, ни багдадской железной дороги немцев, ни американских трестов. В одно мгновение может быть отнято у нас то, что кажется нам единственно бесценным на свете – наша жизнь…
Оговорюсь в утешение читателю: официально не объявлено, что катастрофа должна произойти непременно сегодня. Возможно некоторое опоздание, например, на десяток или на сотню тысяч лет. Часы великой драмы земной бьют не так усердно, как в «Мещанах» Горького, не по четыре раза в полчаса. Мы не знаем, когда окончится наш собственный ничтожный век, – тем загадочнее гибель народов. Но если в последнем акте земли все-таки упадет великий занавес, мне кажется, трагедия будет не в том, что жизнь кончается, а в том, что для многих она не начиналась. Умирая, многие народы почувствуют: «Нам были даны тысячелетия теплого, прекрасного климата, дана была волшебная природа. Отчего мы не успели пожить в блаженстве и теперь, не насыщенные жизнью, обречены на смерть?» Замерзая от гренландских льдов, многие спросят себя: почему они не умели согреть себя, когда тепло было еще так доступно?
Вы скажете, все это мечтанья праздные. Может быть, – но вот что не мечта, – теперешний холод и наступившая для деревни на целые пять месяцев пора страданий. Я говорю страданий и не беру назад этого слова. Муки холода по деревням местами прямо ужасны, хотя в городах им мало придают значения. Мы, достаточные классы, в наших квартирах, особенно если с казенным отоплением, прямо не в силах представить себе реально, что значит дрогнуть от холода. У нас говорят всего чаще о голоде; другой же, однозвучный ужас – холод среди народа – как-то не пугает наше воображение. Между тем именно в нашей стране, столь несчастливо придвинувшейся к полярному океану, вопрос о холоде – поистине вопрос жизни. Что такое цивилизация со всеми ее очарованьями, как не простая функция температуры? Что такое дикари, как не люди умеренного пояса, обработанные, так сказать, или крайним холодом, или крайним зноем?
Напомню вам довольно правдоподобную теорию. Исследуя антропологический тип и языки дикарей, ученые нашли, что для теперешней крайне скудной умственной жизни черепа у иных племен слишком объемисты, а языки слишком богаты. В диких легендах нашли обломки слишком высокой для дикарей поэзии и философии, развалины какой-то ранней погибшей цивилизации. Мы привыкли думать, что дикари – люди первобытные, но на самом деле оказывается, что это люди последнебытные – люди, не начинающие жизнь на земле, а оканчивающие ее. Дикари обитают в странах или полярных, или тропических, то есть наименее пригодных для существования. Они представляют потомство когда-то великих рас, в незапамятные времена оттесненных врагами к северу и югу и там уже изнемогших в борьбе с холодом и зноем. Наши сибирские дикари, от которых, как нужно думать, пошли американские, несомненно сродни монгольской расе. Когда-то, в вихре всемирных войн, они были загнаны в тайгу и тундры и уже там выродились и одичали. Точно так же дравидийские племена, давшие начало австралийцам, когда-то жили в несравненно лучших условиях. Загнанные 2000 лет до Р. X. в тропические заросли и болота, они постепенно утратили все приобретения цивилизации и выродились в полуживотных. Надломленная порода, измученная тысячелетнею борьбою с природой, ждет только толчка, чтоб окончательно рухнуть. Явился сифилис и спирт, и вот эти развалины человеческого рода, потомство древних наций, рассыпаются в прах.
Говорят, самоеды и прочие сибирские народцы относительно процветали до прихода русских. Относительно – да, но все же не было времени, когда бы они составляли многолюдный, сильный, сплоченный народ, – доказательство, что в условиях их природы невозможно многолюдство. Как бы ни было много рыбы или зверя, ужасный холод сковывает возможность общественной жизни: люди прячутся в чумах, в искусственных одиночных заключениях, в тесном кругу семьи. Широкой взаимопомощи, ни умственной, ни материальной, нет места, а вне ее рост племени невозможен. Единичных сил едва хватает, чтобы достать ежедневное пропитание да кое-как укрыться от холода. Физический тип, некогда сильный, неизбежно вырождается при этом: как разоряющийся человек постепенно закладывает предметы роскоши и необходимости, изнемогающее племя сокращает свои потребности, понижает инстинкты, идеалы счастья, приближая их к религии животных – простой сытости. Но не хлебом единым держится жизнь, – падает культура, исчезает и хлеб.
Новая чудь
Я напомнил эту теорию происхождения дикарей вот почему. Наше племя, как известно, считает своею родиной страны южные, – вместе с арийцами – Иран, а в более поздние времена – долину Дуная и область Прикарпатскую. Наши предки воспитали свой героический дух и железное тело в умеренном поясе, где природа без усилий давала пищу многочисленным стадам. Но затем в последние тысячелетия славянство было оттеснено монголами к северу и немцами к востоку, и именно мы, русские, заняли ту огромную, неизмеримую область, где южные племена вырождались в дикарей. Вольно и невольно мы тянулись в страну чуди и обдоров и кончили тем, что перебили полудикие племена или оттеснили их на берега мертвого океана. Так или иначе, истребляя дикарей или сливая их с собою, мы заняли их столь опасную для человеческого рода страну. Мы унаследовали холод, леса, болота, – условия трудноодолимые и борьба с которыми обессиливает, заставляет вырождаться. Поглядите на полярную березу или сосну, что это за несчастные, карликовые, ползучие растения. Это кустарник, почти трава; чтобы отстоять право жизни, организмам дивной красоты пришлось пожертвовать своим величием, стройностью, всей поэзией бытия. Воинственным монголам и арийцам, оттесненным к северу от Алтая, пришлось постепенно потерять свой рост, красоту, силу и интеллектуальность: «чудь белоглазая» даже в столь счастливых представителях, как финляндцы, все же дает крайне разоренный человеческий тип. Вот я и боюсь: попав в условия чуди, не сделались бы мы, славяне, и сами чудью? Наше племя брошено в то самое бродило, где холодом и голодом богатырь превращался в самоеда.
О голоде я здесь говорить не буду. Давно доказано, что народ наш хронически недоедает и что процент недоедания все растет, хотя в то же время мы отпускаем до 500 милл. пудов зерна за границу. Я уже писал не раз, что считаю это истекание хлебом нашей национальной болезнью. Мне кажется, что хлебоизнурение – источник других великих расстройств и что здоровым состоянием было бы такое, когда народ съедал бы весь свой хлеб сам, без остатка. Я уже говорил, что недоедание расстраивает самый фонд народного имущества – здоровье народное – и что как некормленый скот превращается в чахлую породу, так и народ. Все это я говорил и прошу позволения от времени до времени возвращаться к этому предмету. Сознание общественное зреет крайне долго, необходимы непрестанные повторения, чтобы мысль перешла в состояние силы, требующей действия. О голоде я говорил немало, – теперь скажу несколько слов о холоде.
Мне кажется, нечего ждать какой-нибудь полярной катастрофы, гренландских льдов, ледниковой эпохи и т. п. И без столь грандиозных событий огромное большинство народа русского полжизни своей проводит в мученьях холода. Припомните заурядную крестьянскую трехсаженную избу в четырнадцать-пятнадцать венцов, с двумя-тремя слепыми окошками, с холодными сенями или без сеней. Что это за жалкое обиталище! Во множестве отношений оно уступает кибитке кочевого киргиза, вигваму краснокожего или даже чуму самоеда. В чуму по крайней мере тепло, и иногда до такой степени, что дикари раздеваются догола. В нашей же крестьянской избе, если это не кулак и не богач, зимою невообразимо холодно. Бревна из тонкого и сырого леса, плохо промшенные и проконопаченные, промерзают насквозь. Черные, как уголь (от сажи), зимою стены внутри местами делаются серебряными от инея. Крохотные окна изнутри обрастают льдом и снегом на вершок – о двойных рамах и двойных дверях не имеют и понятия. Чуть не четверть избы занимает так называемая русская печь, на которой зимою, как на скале после кораблекрушения, спасаются от стужи и старые, и малые, – да еще на полатях, что устраиваются за печью под самым потолком. Эти полати и печь доказывают, что крестьянин русский в течение тысячи лет не успел создать себе жилища, сообразного климату, и каждое поколение каждую зиму дрожит от холода. Мне случалось ночевать в деревне; зимой это истинное мученье. Если изба курная, рано утром отворяется дверь в сени, и оттуда идет ледяной холод, в то время как над головой стоит удушающий горячий дым. В чистой избе, где жгут лучину (я еще застал это первобытное освещение, да на севере оно кое-где еще держится), ночью стоит синеватый чад, который ест глаза. Не говоря о тараканах и клопах, я не мог заснуть ни на один час в невыносимом смраде, который тотчас образуется, когда вся семья в сборе. Нужна мертвая усталость крестьянина и его какая-то звериная выносливость, чтобы не разболеться от одной ночи в такой избе. Так как о теплых хлевах у нас нет и помину, то в той же избе приходится держать телят, поросят, кур, гусей, если они есть, и все эти животные вместе с ползающими детьми – тут же гадят, и воздух отравлен зловонием. Если есть корова-кормилица, то и ее впускают в избу отогреться: я это сам видел не раз в Псковской губернии. Как ни мелка наша порода коров, но в крохотной избе корова кажется слоном. Один иностранец выразился, что он поражен нетребовательностью русских коров, которые выносят крестьянскую избу. В суровые морозы все, и люди, и звери, жмутся к печи, и вообразите ужас, если ее протопить нечем! Нынче пошли по деревням «чугунки», железные печи, но они убийственны для здоровья. Они быстро накаливаются – и тогда в избе жар стоит, как в бане, мужики потеют в три пота, а через два часа печь остыла, и снова холодно. В такой избе все простужены поголовно, все кашляют, и кто считал, сколько отправляется на тот свет. Старая русская печь гигиеничнее, но она пожирает страшно много топлива. Так как во многих местах нет бань, то в той же печи, где утром варят щи и пекут хлебы, – вечером моются, залезая в пространство, где взрослый не может сидеть иначе, как скорчившись в три погибели. Грязною водой размывают фундамент печи; плохо сложенная, она часто трескается, дымит, тепло выдувает в трубу и т. д. Сколько пожаров возникает от того только, что загорается сажа в трубе, или вдруг лопнет она, а потолок и соломенная крыша как будто нарочно приготовленный сухой костер. Россия каждый год теряет на одних деревенских пожарах до 60 миллионов рублей®. Страховые общества или отказываются страховать убогое добро, или назначают очень высокий страховой платеж. Изба мужицкая вместо того, чтобы давать покой для восстановления рабочих сил, отнимает у крестьянина и здоровье, а часто и имущество, скопленное долгим трудом.
Я не спорю: когда-то в старинные времена изба, может быть, была удовлетворительным жильем, но то был дворец в сравнении с теперешней лачугой. В старину у богачей избы строились из огромных бревен, двухэтажные, в несколько покоев, с теплыми сенями, горницами, светелками, крытыми крыльцами, чердаками и пр. И строевой лес, и дрова были дешевы. Деревенская изба, обильно протапливаемая, давала достаточно света, тепла, простора. Поглядите, что за прелесть была русская изба еще в 30-х годах XIX столетия, если судить по литографии Дюрана. Изба имела стиль, богатую резную орнаментику: подобно норвежской и швейцарской хижине, она отличалась высокой художественностью. Теперешняя изба – жалкий выродок прежней. Без подвала, без фундамента, с соломенной крышей, да и ту иногда скармливают скоту, – упрощенная до четырех стен и печки, теперешняя изба уже не в состоянии оберегать человека в нашем климате. Ариец непременно должен выродиться в такой избе, старая народная цивилизация непременно должна поникнуть. Вы только представьте себе, что сто миллионов народа пять месяцев в году сидят в этих мрачных логовищах, дрожа от холода. Если даже есть хлеб и есть досуг, можно ли спокойно заняться каким-нибудь трудом, когда пар валит из носа, когда нельзя снять полушубка или слезть с печки. У нас часто думают, что научите народ грамоте – и наступит рай земной. Но когда и есть нечего, и руки коченеют от холода – может ли грамотный мужик читать что-нибудь, захочется ли ему что-нибудь читать? Зачатки цивилизации возможны в палатке кочевника, в шалаше самоеда, потому что там тепло; расположившись на звериных шкурах, человек в состоянии что-то вырезать, мастерить, сочинять песни и сказки. Но в русской избе это становится невозможным. Наблюдатели народной жизни замечают, что в иных местностях зимой встречается настоящая спячка, подобная спячке животных. Жизни едва хватает на то, чтобы протопить печь, если есть дрова, да поставить хлебы, – все свободное время и мужики, и бабы валяются на печи, не слезают с полатей. Ни разговоров, ни песен, ни игр, ни той кипучей разнообразной работы, которая теплую избу превращает в мастерскую, в муравейник. Холод убивает энергию, в холодной избе, как в берлоге, впору лишь пережить как-нибудь, перевалить до тепла.
Основная крепость государства
Чтобы разорвать все стягивающийся, подобно петле, circulus vitiosus, нужно одновременно с голодом лечить и холод. Согрейте русского человека – может быть, он и хлеб добудет; помогите ему устроить хоть самый бедный, но теплый угол, и вы вернете половину жизни, пропадающей теперь на полатях либо в кабаке. В кабак (конечно, тайный, каких теперь множество) тянет не только водка и закуска, но, может быть, главнее всего возможность согреться, посидеть в тепле, поговорить с такими же согревшимися соседями. Но чужое тепло не заменит своего родного. С сотворения мира в каждой семье должен быть собственный очаг, своя печь, свой огонь. От огня Прометеева пошла цивилизация, погасание огня – конец ей. Огонь непременно должен быть обеспечен каждому, как воздух. Или наши предки сделали гибельную ошибку, заняв эту обширную страну снегов, или народу должен быть доставлен и здесь теплый климат – в его избах и хатах. Обессиленные морозами, отравленные спертым воздухом, простуженные крестьяне не в силах выполнить огромный летний труд, не в силах заготовить и хлеба. Уж если животные не выдерживают первобытных теперешних условий деревни, что же говорить о человеке. Как корова и лошадь в век моторов и велосипедов выродились в «коровенку» и «лошаденку», так и крестьянин, спустившийся до берлоги, вырождается в дикаря, – нужды нет, что его современники – Менделеев и Лев Толстой. Природа неумолима, и в два, три десятилетия не только культура, но и самая порода сходит почти на нет.
Обеспечить народу теплый угол – это значит обеспечить ему хорошую избу и достаточно топлива. Теперешняя нищенская изба – непосильная ноша для мужика: она обходится ему вдесятеро дороже хорошей избы, если считать потери на здоровье и трудоспособности. Теперешняя идиотская изба, замораживающая человека и беспрерывно сама сгорающая, есть одно из государственных наших бедствий, из таких, борьба с которыми должна быть поставлена на первую очередь. Как армия, лишенная палаток, непременно сдается неприятелю, так и народ, лишенный сносных жилищ, – он не выдерживает великой борьбы за жизнь. Изба – основная цитадель народная, и она должна быть неприступной для стихий.
Нужны прежде всего теплые несгораемые дома. Было бы странно назвать эту мысль новой – она из разряда «вопиющих» нужд, и давно, около тридцати лет, о ней говорят непрерывно. Написаны прекрасные брошюры о глинобитных постройках, в некоторых земствах сделаны удачные опыты, вопрос разработан до тонкости. Так как не только за границей, но и у нас в Малороссии, Новороссии и Туркестанском крае глинобитные постройки ведутся с незапамятных времен, то, казалось бы, нет нужды открывать Америки в этом вопросе – она открыта. От казны было отпущено известному г. Пороховщикову сто тысяч для каких-то опытов; эти опыты вызвали появление брошюры о красном петухе, и в конце концов г. Пороховщиков обернулся издателем плохенького журнала. Об ассигнованных ста тысячах что-то ничего не слышно. Между тем великое дело само по себе необыкновенно просто.
Не так давно в обществе экономистов я слышал чей-то доклад о борьбе с пожарами. В прениях по докладу один земский начальник, человек скромный и серьезный, рассказал удивительную историю, как он почти уничтожил у себя пожары в участке, – стоило только показать мужикам глиносоломенные крыши, стоило без насилия, участливо и серьезно помочь обзавестись ими. Я не знаю имени этого земского начальника и вообще не сторонник этого института, но я был восхищен, до какой степени добрый образованный человек в деревне может облагодетельствовать край. Мне показалось, что вот и решение вопроса: найти побольше таких добрых и образованных людей, познакомить их с глинобитными постройками и поручить им такое же ознакомление самого народа. Если с насилием – мужик не примет, если с дружественным участием – тотчас переймет и сочтет за благодеяние.
Предприятие капитана Гребнера
Недавно я познакомился с молодым гвардейским офицером К. Э. Гребнером, одним из начинателей глинобитного дела. В газетах уже сообщалось, что его проект глинобитной школы признан Техническим обществом весьма полезным, но дело остановилось за небольшим пособием от казны, что-то около пяти тысяч. Вопрос попал, как водится, в канцелярскую передрягу. Все сочувствуют, все способствуют, дают прекрасные отзывы, рекомендации – и никакого решения. Даже обещают, но все откладывают на будущее. – Ах, зачем, – говорю г. Гребнеру, – вы просите казенного содействия? Казну расхватывают на тысячи кусков, все тянутся к казне… Но если дело жизненно и оправдывает себя, начинайте без казны! Неужели у вас нет нескольких тысяч, необходимых для начала дела?
– Представьте, нет, – ответил капитан. – Своих средств я не жалею, но они уже истощены. Позвольте вам рассказать мою историю. У себя в имении, в Рузском уезде, я еще восемь лет назад устроил сиротский приют и при нем школу корзиночного производства с четырехлетним курсом. Моя школа уже выпустила двенадцать кустарей-хозяев. Вижу, что дело идет на лад, – дай, думаю, прибавить к школе обучение глинобитному делу, кирпичному и черепичному. Уверяю вас, это самая неотложная нужда деревни: мужик гниет в грязной и холодной избе, мужик чуть не каждые десять лет сгорает в ней дотла. Перестроить деревню из деревянной в глиняную – значит спасти ее. Это мое убеждение. Я и надумал предложить своим крестьянам опыт. Для школы построили глинобитное здание, крытое черепицей. Оно удалось превосходно, – дом совершенно сухой, ни промерзания стен, ни размыва дождем. Дети живут шесть лет, и спросите врача – не было ни одного случая заболевания. Поступающие ребятишки здоровеют. Вижу – в деревне у меня дело наладилось. Но я служу в Петербурге, лето провожу в лагере, среди солдат, то есть тех же крестьян. Почему не познакомить и эту молодежь с тем, что им пригодится в деревне? Сверх того я рассчитываю на учеников от земства. И вот у меня явилась идея: устроить подобную же школу в Красном Селе. Я арендовал участок земли, открыл на нем кирпичный завод, недостает школы печного дела. В четырех верстах, около деревни Пекомезяки, на земле удельного ведомства есть торф – вы понимаете, как все это благоприятно складывается. Но я не могу и не хотел бы считать все это личным делом – еще чего доброго за эксплуататора прослывешь. Я подал докладную записку товарищу министра финансов…
– Давно подали?
– Скоро два года будет. Пока что я начал строить дом из саманного кирпича на фундаменте. Мастер был выписан из крестьян Войска Донского. Потом поставили сарай на фундаменте из бутовой плиты, потом погреб из самана, плиты, кирпича и дерева. Крестьяне и солдаты могли следить за постройкой. Крыли дом черепицей, и затем я объявил, что, кто хочет, – может переезжать в дом даром. Понимаете, для опыта. Сейчас же и переехал туда один петербургский столяр с женой, тремя детьми и подмастерьем. И вот результаты. За год мои жильцы заметно поправились; дети – страшно золотушные, со струпьями на лице, руках и ногах – сделались неузнаваемы, всю их нечисть как рукой сняло. Дом держится великолепно. Стены всего в 9 вершков толщины, и внутри на обоях ни малейшей сырости. В нашем климате какая это благодать. Для практики и примера вслед за тем были покрыты черепицей 15 офицерских бараков и два больших хозяйственные здания в нашем полку. Мужики заинтересовались, стали ходить ко мне: постройте, мол, и нам глинобитные избы. Но вы знаете, какое было ужасное нынче лето – сплошной дождь. Тем не менее в деревне Паюла один извозчик решил строиться из глины. Сначала соседи смеялись над ним, а потом и притихли. Глинобитная изба обошлась в 350 рублей, а если бы то же строить из дерева, то, по самому точному расчету, постройка стоила бы вдвое дороже, до 700 рублей. Соседи стали завидовать. Один из них высмотрел все наши секреты, – а мы этому и рады, – и самостоятельно наделал кирпичей, навез булыжника и строит баню. Я, само собою, постоянно бываю на постройках и показываю, что нужно. Раз есть у мужика прекрасная изба, нужно дать ему и дешевое топливо. В ожидании правительственной субсидии я арендовал у удельного ведомства болото и начал учить крестьян, как добывать торф. Мужики тотчас смекнули выгоду, и первая приехала за торфом ближайшая деревня, вся целиком. Особенно хорош торф оказался для сушки овинов, но и избы начинают топить им же. Кажется, что здесь мы останемся не в убытке: фабрика Печаткина затребовала торф для испытания, и, значит, сбыт обеспечен. Тут же на болоте я начал добывать и сфагнум, заменяющий соломенную подстилку. Я уверен, что сфагнум мог бы быть хорошим суррогатом к кормовой даче коровам, а то и просто как корм, если его сдабривать мелясой. Вы знаете, летом в лагерях огромный спрос на молоко. Укажите мужикам дешевый корм – разовьется скотоводство, теперь же на зиму они продают скот скупщикам за что попало…
– Вы отвлеклись от глинобитных построек…
– Да. Простите, – всюду так много начинаний, еще не начатых. Ну-с, на болоте мы построили испытательную живую постройку из особого самана: три части торфа, две – сфагнума и две – глины.
– Что такое сфагнум?
– Мох, ни более ни менее. Не было под руками ни соломы, ни хорошей глины – мы и приготовили свой саман, очень прочный и легкий. Мужики поняли, что дело серьезное, и появились с заказами. Болото нам послужило рекламой. Ходили толпами смотреть, и вековой консерватизм подался. Еще нашелся крестьянин, охочий строиться, и при окончании постройки он говорит мне: «А уж не знаю, как и благодарить вас, барин. Мы все в деревне подумываем, как бы вас к ордену представить». Даю вам слово, что я редко испытывал такое полное счастье и нравственное удовлетворение… Знаете, эта радость бедняка – лучший мой орден…
– Значит, вас можно поздравить с успехом.
– Да, но весь успех может сойти на нет, если не поддержать нас. Я прошу хоть крохотной субсидии и для дела, и для престижа. Мужикам нужно знать, что начальство одобряет, – это реклама, которая страшно облегчит распространение новых изб. Могу сказать, что я поработал, принес все жертвы и потерпел столько неприятностей, что хоть отбавляй. Меня упрекали в настойчивости, даже на гауптвахте сидел три дня, – но что же делать. Я ясно вижу, что это дело огромное, государственное, спасительное и для крестьянства. Я предлагаю свои услуги безмездно, полагая, что таких школ, как у меня, разведется множество. Надо помочь крестьянину – это вопиющая из нужд. Вятское земство сделало вычисление, во что обходится мужику его скверная, неумело сложенная печка, жрущая дрова без конца. Оказывается, что губерния в один год теряет на три миллиона рублей лишнего топлива. Прибавьте пожары, страховки, страдания и изнурение всей семьи мужицкой… Нет, тут есть над чем поработать!
Я смотрел на этого гвардейского капитана с изумлением – совсем новый тип. Казалось бы, что ему Гекуба? Что ему, человеку в блестящих пуговицах с орлами, замерзающие в гнилых избенках русские мужики? Что ему эта новая чудь? Фамилия и бравая наружность капитана напомнили мне старых варягов, которые тысячу лет хозяйничали здесь же, в стране лютых морозов. Предприимчивая кровь у него, может быть, от варягов, а от России – жалостливое сердце.